Geum.ru

Историко-биографическое творчество в. Ф. Ходасевича (концепция личности русских писателей XVIII-XIX веков)

Вид материалаАвтореферат
Подобный материал:
1   2   3   4   5
«Обнажение Ходасевичем фикционального статуса саратовского эпизода “Истории Пугачева”» анализируется ходасевичевская концепция саратовской деятельности Державина, с учетом ее полемичности по отношению к соответствующим аспектам пушкинской концепции личности Державина в «Истории Пугачева».

На наш взгляд, утверждения, которые сделал Ходасевич в статье «Пушкин о Державине» и в биографии «Державин» по поводу приоритетного значения для Пушкина донесений И. К. Бошняка (недруга Державина) при реконструкции в «Истории Пугачева» событий под Петровском и в Саратове, а также по поводу приписывания Бошняком себе руководства петровской экспедицией, которую на самом деле возглавлял Державин, в поэтолого-полемической функции указывают на фикциональный характер примечания № 7 к восьмой главе «Истории Пугачева» и соответствующего эпизода из основного текста этого произведения. В данном примечании Пушкин называет «донесения» Бошняка своим единственным источником, указывающим на Державина как на руководителя экспедиции в Петровск, а также упоминает свидетельства участников петровской экспедиции казаков Фомина и Лепелина по поводу «отряженного» с ними к Петровску некого «гвардейского офицера»29. У Ходасевича были все основания считать, что Пушкин под этими казаками подразумевал В. И. Малохова и И. Г. Мелехова, чьи показания были впервые опубликованы П. М. Щебальским в 1865 г. в виде приложения к своей книге «Начало и характер пугачевщины», поскольку в основном тексте «Истории Пугачева», который был написан якобы на основании показаний Фомина и Лепелина, содержатся факты из донесения Малохова и Мелехова. У Ходасевича были также все основания считать, что Пушкин фикционализировал рапорт последних, опустив свидетельства о фактическом отсутствии Державина в отряде и выдвинув, таким образом, фигуру поэта в центр событий. Таким образом, Ходасевич указывает на стремление Пушкина, столкнув Державина с реальной противоборствующей силой, обнажить чисто словесный характер «богатырских» подвигов поэта, подчеркнуть комичность утверждения автора «Записок» по поводу эффективности блефа в борьбе с Пугачевым.

В параграфе «К вопросу о степени знакомства Пушкина с “Записками” Державина» нами выдвигается гипотетическое предположение, что Ходасевич в статье «Пушкин о Державине» намекал на факт прочтения Пушкиным рукописи державинских «Записок», по крайней мере, содержащегося в ней эпизода петровско-саратовских событий, поскольку только в них зафиксирован факт погони Пугачева за Державиным. Отсюда делается вывод о сознательном игнорировании Пушкиным объяснения Державиным в «Записках» своего отъезда из Саратова, что означает обвинение в трусости и дезертирстве. Таков, на наш взгляд, смысл однозначной интерпретации ходасевичевским «историком» в статье «Пушкин о Державине» весьма обтекаемой формулировки отъезда Державина из Саратова, данной в «Истории Пугачева».

В параграфе «Пушкинская реконструкция действий Державина в Саратове: работа с документами» рассматривается ближайший контекст петровской экспедиции Державина как героя «Истории Пугачева» и его последующего отъезда из Саратова, а именно пререкания Державина с саратовским военным комендантом И. К. Бошняком. На наш взгляд, акцентирование Ходасевичем в статье «Пушкин о Державине» факта незнания Пушкиным державинских «Записок» и одновременное игнорирование других исторических источников, приведенных автором «Истории Пугачева» в приложении к своему произведению, в поэтологической функции намекают на те художественные особенности саратовского эпизода «Истории Пугачева», связанные с содержанием проигнорированных документов, которые вошли в полемический подтекст историко-биографических произведений Ходасевича. В связи с этим анализируются принципы работы Пушкина с документами по эпизоду пререканий Державина с Бошняком, а также художественная функция этих принципов.

В основном тексте «Истории Пугачева» никак не отражаются следующие исторические факты, зафиксированные в упомянутых документах: драматическая предыстория августовских событий; особые полномочия Державина (как члена секретной комиссии) требовать помощи от городского начальства, в том числе, – военной; непоследовательное поведение Бошняка. Наоборот, фигура саратовского коменданта подается в выгодном свете по отношению к фигуре враждовавшего с ним Державина, – по схеме «герой – трус», «опытный боевой военачальник – сумасброд». На наш взгляд, в культурно-историческом плане для пушкинского изображения действий Державина в Саратове актуален руссоистский код: поэт предстает беспокойным, нервным, честолюбивым борцом за «общественное благо», которое понимается им субъективно, с идеалистических позиций. Его принципиальное нежелание стать на точку зрения другого, принять в расчет обычаи и нормы поведения данного социума, в частности, законы служебной иерархии, неминуемо приводит к конфликтным ситуациям. Другими словами, биографический Державин, по Пушкину, обладал конфликтным характером. Его таинственное исчезновение, похожее на бегство, является лишь средством создания комической ситуации, долженствующей выразить авторское отношение к данному типу характера. Пушкин как бы ставит своего персонажа на то самое место «осмеянного» человека, на которое тот было поставил «без вины виноватого» коменданта.

В параграфе Антируссоистский дискурс Пушкина» рассматриваются взгляды Пушкина на жизнетворческие принципы Ж.-Ж. Руссо. В целом, к руссоистскому складу ума Пушкин относился иронически. В этой связи для нашей работы особенно актуальна низкая оценка, данная им «уму» Чацкого, протагониста комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», поскольку «ум» Державина, как это можно узнать хотя бы из его «Записок», сопоставим с «умом» Чацкого.

В параграфе «Полемика Ходасевича с пушкинским изображением саратовских действий Державина» обнажается произведенная в биографии «Державин» смысловая инверсия пушкинской диады «Державин-Бошняк» (последний предстает в образе комического упрямца); а также стремление писателя разрушить комический ореол вокруг честолюбивых стремлений Державина, возникающий в результате применения Пушкиным в саратовском эпизоде «Истории Пугачева» приема «обманутых ожиданий». По Ходасевичу, Державин очень рано пережил глубокий религиозный переворот, который можно передать в терминах книги Екклезиаста. Поэтому термин «честолюбивый» представляется не корректным для характеристики его действий и помыслов. Пушкин, по мнению Ходасевича, обошел молчанием эту сторону характера и, соответственно, творчества Державина. Как писал Ходасевич по этому поводу в очерке «Дмитриев» (1937): «Пушкин недооценивал общее значение Державина»30. То есть не увидел в нем, по словам критика, «родоначальника русского реализма», поэта, который «первым если не понял, то почувствовал, что поэзия должна отвечать реальным запросам человеческого духа»31.

В параграфе «Полемика Ходасевича с пушкинским антируссоистским дискурсом» рассматривается грибоедовский код в биографии «Державин», в плане полемики Ходасевича с концепцией личности Державина в «Истории Пугачева». На наш взгляд, Ходасевич сопоставляет главного героя своей биографии с протагонистом «Горя от ума», образ которого трактуется в исключительно высоком, трагическом плане. С другой стороны, личности тех современников Державина (С. Р. Воронцов, А. Р. Воронцов, П. В. Завадовский, Ф. В. Ростопчин, А. Н. Голицын и др.), нелицеприятные высказывания которых по поводу конфликтного характера поэта послужили источником для пушкинского изображения его саратовских действий как сумасбродных, подвергаются гротесковому снижению в представителей «фамусовского общества». Соответственно, их оценки дезавуируются, объявляются неадекватными. С этой же целью опровергается традиционное представление о необыкновенной способности Екатерины в «человековедении» посредством иронического переосмысления ее «софийного» начала, то есть «ума». По Ходасевичу, Екатерина совершенно не понимала побудительных причин державинского истового рвения к государственной службе, приписывая его влиянию тещи поэта – Матрены Дмитриевны Бастидоновой. Данное ироническое изображение умственных способностей Екатерины в биографии Ходасевича предваряет сцену объяснения Державина с императрицей по поводу его частых конфликтов со своим непосредственным начальством. Смещая акценты в текстах-донорах данной сцены («Памятные записки» А. В. Храповицкого, «Записки» Г. Р. Державина, «Жизнь Державина» Я. К. Грота) Ходасевич, с одной стороны, дезавуирует философско-либеральные убеждения императрицы, третирует их как конформизм, с другой – изображает Державина как хладнокровного собеседника, характер которого лишен даже намека на конфликтность. По Ходасевичу, оценка Екатериной характера Державина как конфликтного и неуживчивого выглядит предвзятой и надуманной. Введением грибоедовского, пушкинского, достоевского, чеховского кодов Ходасевич акцентирует неверие императрицы в конечное Благо всякого стремления к Добру, «замыкание» на собственном эгоистическом понимании этого Добра. По Ходасевичу, именно это качество является одной из главных причин непонимания ею побудительных мотивов административной деятельности Державина. В изображении Ходасевича, державинская Фелица с ее Наказом и проповедью Закона, подобно грибоедовской Софии, оказалась зачарована болотистыми испарениями внешне приличных, а внутренне циничных «правил общежития», основанных на принципе конформизма; превратилась в ту самую «семипудовую купчиху», в которую карамазовскому черту удалось-таки «воплотиться».

Итак, Ходасевич использовал грибоедовский код в сатирико-полемических целях: как средство для опровержения свидетельств современников о неуживчивом характере Державина, послуживших источником для пушкинского изображения саратовских действий поэта как сумасбродных. При этом писатель игнорирует «двойной смысл», заложенный драматургом в образ Чацкого. Сочувственно изображая руссоистский жизнетворческий дискурс заглавного героя своего произведения, Ходасевич дезавуирует пародийно-комический план действий его литературного прототипа, – Чацкого. Данный аспект ходасевичевского дискурса полемически направлен против упомянутой пушкинской оценки руссоистского склада ума, представленного на примере Чацкого, а также, соответственно, против грибоедовского изображения протагониста «Горя от ума» как комического персонажа. Ходасевичу важно реабилитировать руссоистский склад ума, в высокой степени присущий Державину.

Обозначенный аспект художественно-полемического дискурса «Державина» комментируется Ходасевичем в очерке «Грибоедов» (1929). Определение Ходасевичем «Горя от ума» как только сатирической комедии, лишенной какой-либо религиозно-философской проблематики, ограниченной в своей тематике бытовым укладом фамусовской Москвы, данное в очерке «Грибоедов», противоречит его оценкам в очерке «Книжная палата» (1932), в биографии «Державин», в статьях и заметках, опубликованных в парижском «Возрождении» в связи со столетней годовщиной смерти Грибоедова. Очерк «Книжная палата» построен на реализации афоризма грибоедовской Лизы «Минуй нас пуще всех печалей…». То есть сам Ходасевич, вопреки собственным утверждениям об ограниченности «Горя от ума», оказывается в ситуации, обозначенной словами Лизы. Это означает признание архетипичности, вневременной значимости этой ситуации и, соответственно, «Горя от ума».

Этот же афоризм является семантическим ключом эпизода олонецкого губернаторства Державина в биографии «Державин». Конфликт поэта с наместником Т. И. Тутолминым Ходасевичем изображается посредством введения грибоедовского кода, контаминированного с кодом гоголевским: если петрозаводские чиновники как бы вышли из гоголевской «Шинели» либо «Ревизора», то литературным прототипом прямодушного и честного Державина является Чацкий. В «Державине» Ходасевич обозначает религиозно-философскую основу комедии Грибоедова, контаминируя грибоедовский код с кодом библейским и донкихотовским. Для этой контаминации Ходасевич использует тексты-посредники: стихотворения Державина «Фелица» (1782), «Властителям и судиям» (1780-1787). При этом положительный смысл державинской характеристики деятельности Екатерины Ходасевичем инвертируется в соответствии с его оценкой взаимоотношений императрицы и поэта. По Ходасевичу, Екатерина выступает хранительницей противозаконных «обычаев» российской бюрократии, с которыми боролся Державин; она не в состоянии увидеть пророчески-обличительный смысл библейского дискурса «Властителям и судиям», однако удаление Державина от двора представляется в биографии Ходасевича как вариант изгнания пророка.

На примере олонецкого губернаторства Державина Ходасевич показал последствия «барского гнева». При этом писатель не ограничился бытовым аспектом данной ситуации. Контаминировав грибоедовский и донкихотовский код и возведя их к общему первоисточнику – Библии, он обозначил архетипическую основу заглавного героя своей биографии, выступающего за правду против сил зла. Соответственно, конфликт грибоедовского протагониста и противостоящего ему «фамусовского» общества оказывается одним из вариантов вечного противостояния пророка и косного окружения.

Настоящую глубину «ума», носителем которого является Чацкий, Ходасевич освещает посредством контаминации этого героя с фигурой его создателя – А. С. Грибоедова, стоящего перед лицом смерти. Биографическая часть очерка Ходасевича «Грибоедов» построена на акцентировании мотива ясновидческого дара его главного героя в отношении к собственной судьбе. В этой связи Ходасевич ссылается на свидетельства А. С. Пушкина, А. А. Жандра, С. Н. Бегичева по поводу чудесной способности Грибоедова к иррациональному познанию. По Ходасевичу, Грибоедов, прекрасно зная о предстоящей ему участи, сознательно шел навстречу своей Судьбе. Ходасевич проводит аналогию между данной жизнетворческой установкой Грибоедова и позицией вергилиевского Энея, используя тексты-посредники: стихотворение Грибоедова «Эпитафия доктора Кастальди» и эпиграмму «Брыкнула лощадь вдруг…», которые содержатся в его письме к Н. А. Каховскому от 3 мая 1820 года. В диссертации показывается, что вергилианская тема «fato profugus» («беглец по воле Рока») является лейтмотивной для всего корпуса писем Грибоедова, который, таким образом, осмыслял свою судьбу в энеевом коде.

Контаминировав в образе Грибоедова библейско-пророческий и энеевский коды, Ходасевич продемонстрировал полный контроль главного героя очерка над своей судьбой. Как человек благочестивый (лат. pius), Грибоедов видит свою задачу в полном подчинении Высшей воле. В этом смысле он не является простой игрушкой в руках прихотливой судьбы, но личностью, достигшей высшей точки своего духовного развития, другими словами, обретшей чудесную гармонию между стремлениями субъективной воли и требованиями Абсолюта. Таким образом, в диссертации выясняется глубинный подтекст в понимании Ходасевичем склада «ума» Чацкого и его создателя А. С. Грибоедова как пророческого, освященного авторитетом Библии и «Энеиды». Данные выводы экстраполируются на личность Державина в понимании Ходасевича. Таким образом, писатель сталкивает оценку «руссоистского» склада ума Чацкого-Державина, сделанную Пушкиным с точки зрения сугубо «земной», «социализированной», с заключенным в протагонисте «Горя от ума» библейским архетипическим значением пророка. Ходасевич показывает совершенную инородность пушкинского «земного» взгляда таким «небесным» по своей сути явлениям как «пророческая» деятельность Чацкого либо генетически с ним связанного героя «Записок» и «Объяснений» Державина к собственным стихам.

В параграфе «Концепция личности Державина в критике 1860-х годов» рассматриваются родственные пушкинской и гротовской концепции взгляды критиков-шестидестятников (Н. Г. Чернышевский, В. И. Водовозов, Д. И. Маслов, А. Ф. Писемский и др.) на личность и творчество Державина, их оценки соотношения литературной и биографической личности поэта. В диссертации показывается, что первые рецензенты «Записок» Державина иронизировали по поводу ничем не оправданного честолюбия мемуариста и объясняли это свойство его характера невежеством. При этом герой «Записок» отождествлялся с биографической личностью Державина. В этой связи показательны частые ссылки критиков-шестидесятников именно на Пушкина как на высший авторитет в смысле оценки личности и творчества Державина. Поэтому контраргументы Ходасевича в отношении пушкинской концепции неадекватности литературной и биографической личности Державина могут быть переадресованы также и критикам 1860-х годов.

На наш взгляд, в рецепции шестидесятниками державинских «Записок» содержится два аспекта, вызвавших полемическую реакцию Ходасевича, которым следует искать ближайшего соответствия не в жизни и творчестве Пушкина, а в других культурно-исторических и литературных областях. Имеются в виду отрицательное отношение к значимости любовного чувства в деятельности героя «Записок» и в государственном управлении Российской империи, а также личность А. Н. Радищева, противопоставляемая в нравственном плане Державину как абсолютный идеал.

В параграфе «Полемика Ходасевича с концепцией личности Державина в критике 1860-х годов» прежде всего анализируется имеющая ключевое значение для понимания ходасевичевского отношения к жизнетворческим установкам шестидесятников статья «Лопух» (1932). Здесь Ходасевич показывает на примере дневниковых признаний Н. Г. Чернышевского характерное для шестидесятников стремление заместить любовное влечение теоретическими представлениями о женской привлекательности, понимаемой в духе учения об эмансипации: Чернышевский убежден, что демократические взгляды либо соответствующее образование играют определяющую роль в создании семьи, а влияние женской красоты, возникающее отсюда иррациональное чувство любви, по его мнению, или ничего не значат, или отходят на второй план. Таковое отношение к любви Ходасевич характеризует как условное.

Предполагается, что акцентирование данной идейной установки Чернышевского по поводу места в человеческой жизни любовного чувства полемически направлено против интерпретации влиятельным критиком-шестидесятником эпизодов державинских «Записок» с участием Екатерины II, Державина и Потемкина; Н.А. Колтовской, Державина и Александра I, в которой не учитывается роль женской красоты в общественных отношениях в самом широком смысле этого слова. В связи с этим исследуется сюжетная линия Н. А. Колтовской в биографии Ходасевича «Державин». Ходасевич при изложении дела Колтовской, в пику Чернышевскому, акцентирует мотив ее женских чар в политической и общественной жизни Российской империи в 1790-1800-е годы. Кроме того, Ходасевич связывает в системе персонажей своей биографии образ Колтовской с образом Екатерины II, акцентируя такие портретные атрибуты этих героинь, как голубые глаза и красоту и привлекательность.

Ходасевич подробно останавливается на обстоятельствах дела Н. А. Колтовской, обнажая таким образом тенденциозность Чернышевского в его характеристике как мелкого и ничего не значащего. По Ходасевичу, именно чары Колтовской оказались решающей причиной указа Александра о подтверждении прав Сената, что повлекло за собой министерскую реформу. На примере подобного эпизода с М. А. Нарышкиной (фавориткой императора) Ходасевич показывает подвластность Александра влиянию женской красоты в ущерб законности.

Ходасевич подробно рассказывает о взаимоотношениях Державина и Колтовской, комментируя частые посещения летом 1808 года тридцатилетней «красавицей, модницей и богачкой»32 64-летнего поэта в его имении Званка. В своей реконструкции романа престарелого поэта и молодой красавицы Ходасевич опирается на собственное биографическое прочтение анакреонтических стихотворений Державина, вошедших в цикл 1808 г., посвященный Колтовской («Альбаум», «Посылка плодов», «Прогулка», «Задумчивость»). Причем, в этот же цикл Ходасевич включает такие анакреонтические стихотворения Державина, как «Всемиле» и «Нине» (оба датируются 1808 г.).

Колтовская, в изображении Ходасевича, не собиралась походить на идеальную лирическую героиню поэзии Державина. Она на практике убедилась, что не «добродетелью» «сильна» женская красота, и сполна воспользовалась своим даром для устройства себе беззаботной и веселой жизни.

В системе персонажей «Державина» мотив нежелания походить на идеальных лирических героинь связывает образ Колтовской с образом Екатерины. По Ходасевичу, Екатерина прекрасно сознавала власть своей красоты и активно использовала этот дар для собственных, а, значит, и государственных целей. Эротический момент в образе Екатерины подчеркивается Ходасевичем уже в сцене ее первого появления на страницах биографии «Державин», когда она лично возглавила поход на Петергоф полков, принявших участие в июньском перевороте 1762 года. Кроме того, Ходасевич обнажает каламбурное значение известной аллегорической скульптуры Екатерины с рогом изобилия в руках, изваянной Ф. И. Шубиным. Традиционная символика «рога изобилия» («женская власть»), по Ходасевичу, символизирует взаимоотношения Екатерины с «временщиками», в частности, с Г. А. Потемкиным.

Державин отводил силе женской красоты область своих человеческих, суетных желаний. Однако при этом, в отличие от Потемкина, Павла или Александра, не покорялся своим любовным увлечениям вполне, памятуя о своем «пророческом» призвании как на служебном, так и на поэтическом поприще. Религиозное мировоззрение Державина, трактуемое Ходасевичем в терминах книги Екклезиаста, в конечном итоге, определяло и его отношение к любви.

Подробное рассмотрение Ходасевичем ясных и естественных взглядов Державина на любовь, женскую красоту и ее роль в общественной и государственной жизни объективно работает на обнажение лицемерности морали «новых людей» в эпоху Чернышевского и Добролюбова, морали, основанной не на традиционном обожествлении идеала женственности и красоты, а на удовлетворении «материалистических» потребностей «раскрепощенной» женщины. Имеется в виду прежде всего практика ménage à trois, обычная среди шестидесятников33.

По мнению Ходасевича, генезис «новой» морали шестидесятников, точнее говоря, их лицемерия, оправдываемого идеологическими соображениями, можно обнаружить уже во взглядах их кумиров – А. Н. Радищева и его окружения. В «радищевском» эпизоде в биографии «Державин», в котором дается характеристика рода занятий Державина во время его командировки в Валдаи в 1767 году, Ходасевич обнажает автореферентность повести А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву и, тем самым, указывает на условность «позы» ее главного героя, обусловленную идеологическими соображениями. По Ходасевичу, моралистическая позиция осуждения половой распущенности, занятая героем «Путешествия…», противоречит свидетельствам современников о любовном быте биографического Радищева, особенно об обстоятельствах его пребывания в Лейпциге. В контексте биографии Ходасевича филиппика Радищева против развратных валдайских «девок» трактуется в комическом плане посредством обнажения ее каламбурного значения, а также – введения карамзинского кода: в диссертации показано, что автореферентный сюжет в повести Радищева, прочерченный Ходасевичем, является буквальной реализацией фигурального дискурса карамзинского стихотворения «Исправление» (1797), в котором высмеивается ханжеское отношение к светской морали. Таким образом, Радищев, в изображении Ходасевича, вследствие приобретенного венерического заболевания «лишившийся способности грешить» (Карамзин), бросился в другую крайность и стал завзятым ханжой.

Указание на комизм, присутствующий в ригористической позе «путешественника», является сопутствующим фактором при обнажении Ходасевичем глубоко серьезного, идеологического аспекта в радищевском подходе к теме эротики, имеющего непосредственное отношение к вопросу о генезисе морали шестидесятников.

Итак, по Ходасевичу, биографическая и литературная личность Радищева в эпизоде филиппики против распущенных валдайских нравов не совпадают, и, таким образом, утверждения шестидесятников об «искренности» автора «Путешествия из Петербурга в Москву» обнаруживают свою идеологическую ангажированность. По Ходасевичу, если искать настоящего отношения Радищева к теме эротики, то в его «Житии Федора Васильевича Ушакова», где главный герой, умерший от венерического заболевания, изображается как чуть ли не святой, в соответствии с жанром этого произведения, обозначенным в заголовке. Здесь Радищев оправдывает «шалости» своего друга ради проявленных им качеств «борца за права человека», что напоминает об аналогичной жизнетворческой стратегии Чернышевского, закрывавшего глаза на измены жены ради ее «демократических убеждений». В любом случае, и у Радищева, и у Чернышевского вопросы нравственности, в собственном смысле этого слова, отходят на второй план, становятся темой, спекуляция на которой представляется эффективным идеологическим и политическим оружием. Таким образом, обвинение шестидесятников в адрес Державина по поводу лицемерия поэта в своих стихах переадресуется Ходасевичем их кумиру, – автору «Путешествия из Петербурга в Москву».

В биографии Ходасевича судьба Державина пересекается с Радищевым и его окружением также при освещении обстоятельств дела потемкинского комиссионера Гарденина и борьбы Державина против принятия «указа о вольных хлебопашцах».

По мнению Ходасевича, антипотемкинская сатира Радищева в главе «Спасская полесть», посвященная бедственному положению солдат, участвовавших в русско-турецкой войне 1787-1791 гг., является частью антипотемкинской, антиимперской политики, которую вели масоны, входившие в ближайшее окружение автора «Путешествия из Петербурга в Москву» (С. Р. Воронцов, А. Р. Воронцов, Н. В. Репнин и др.) в собственных, эгоистических интересах и в интересах своей «партии». Державин, исполнявший должность тамбовского губернатора, оказался жертвой интриги Воронцовых: он был предан суду, формально, за превышение служебных полномочий, фактически, за оказанную поддержку потемкинскому комиссионеру Гарденину, закупавшему на Тамбовщине хлеб для армии. Точка зрения Ходасевича нами выясняется посредством сопоставительного анализа данного эпизода «Державина» с историческими и мемуарными свидетельствами современников Л. Н. Энгельгардта, А. В. Храповицкого и др., которые послужили его источниками.

В биографии «Державин» ситуация вокруг «дела Гарденина» аналогична ситуации, возникшей в царствование Александра, когда Державин в должности министра юстиции сразился с окружением Радищева за сильную государственную власть в России и за это поплатился своим портфелем. Как показывает Ходасевич, «указ о вольных хлебопашцах», инициированный в кругу Воронцовых и стоящего за ними Радищева, был столь же противозаконен, как и попытка Александра решить дело в пользу креатуры своей фаворитки М. А. Нарышкиной. И в том, и в другом случае проявляется полная зависимость государя от своего окружения, что подрывало его авторитет и ставило под угрозу само существование Российского государства как империи.

Именно в связи с противодействием Державина введению в законную силу данного указа в кругу Воронцовых активно муссировались слухи о его неблаговидном поведении по отношению к автору «Путешествия из Петербурга в Москву» (слухи о доносе, приписывание эпиграммы «Езда твоя в Сибирь…»). В диссертации отмечается употребление «врагами» Державина нравственно-моралистических категорий в политических целях как источник соответствующей особенности в дискурсе шестидесятников.

Ходасевич употребляет грибоедовский код для характеристики Радищева и его масонского окружения. Воронцовы в его изображении выступают в амплуа злобных сплетников, типичных представителей «фамусовского общества»; афиширование Радищевым своих вольнолюбивых взглядов и приобщение к ним через посылку скандальной книги Державина, находит соответствие в провокационном поведении Репетилова; деятельность Н. В. Репнина моделируется в соответствии с известным «молчалинским» правилом, согласно которому игра на человеческих слабостях «полезного человека» позволяет добиться его расположения и, в конечном итоге, приводит к жизненному успеху.

Таким образом, по Ходасевичу, если Державин в своей служебной и поэтической деятельности отстаивал интересы России, то Радищев и его масонское окружение (Воронцовы, Н. В. Репнин и др.) руководствовались в проводимой ими антиимперской политике эгоистическими, «групповыми» соображениями. Ходасевич показал тенденциозность Чернышевского и других критиков 1860-х гг., неизменно характеризовавших Александра I и его сподвижников-реформаторов, в число которых входил и Радищев, как мудрых и просвещенных государственных деятелей, а Державина – как «дикого» и необразованного человека. В интерпретации Ходасевича, Державин оказывается выше страстей в своем твердом соблюдении закона, в отличие от шестидесятников во главе с Чернышевским и их кумиров из окружения Радищева: те и другие мнили себя «просветителями» народа, а в своей личной жизни были в полной зависимости от капризов очаровавших их женщин. Ходасевич не только опровергает трактовку Чернышевским и другими критиками 1860-х гг. служебной и поэтической деятельности Державина как «дикой» и «невежественной», обусловленной карьерными соображениями, но и подвергает сомнению саму способность этих критиков правильно судить о жизни и разбираться в человеческих отношениях.

В целом, по Ходасевичу, литературная и биографическая личность Державина, при всем своем различии, по своей значимости были адекватны друг другу. Об этом свидетельствует хотя бы высокая оценка писателем государственной службы заглавного героя своей биографии, совершенно равноправной по своему религиозному пафосу его поэтической деятельности34. Пушкин и его «последователи», как показывает Ходасевич, не учли этого «четвертого измерения» служебной деятельности Державина, «Боговдохновенного поэта» и не менее «Боговдохновенного строителя» новой могучей России; проигнорировали высокий, трагический план, неизменно сопутствующий подобной деятельности Божьего избранника. «Пророк» в поэзии, обретший свой Дар от Бога, и «человек» в жизни, в своих поступках руководствующийся ее законами, установленными, в конечном итоге, тем же Богом, – такова позиция Державина в писательской иерархии Ходасевича. И эта позиция уникальна. В представлении Ходасевича, Державин буквально богоподобен, в пределах, доступных смертному человеку и гениально обозначенных в самой знаменитой оде поэта «Бог». «Божественное сыновство человека»35, – так определяет Ходасевич открывшуюся Державину в поэтическом парении гармоническую связь между его биографической и литературной личностью, выражаясь в других терминах, связь между поэтической и человеческой ипостасями цельной и неделимой личности.

В