Geum.ru

Историко-биографическое творчество в. Ф. Ходасевича (концепция личности русских писателей XVIII-XIX веков)

Вид материалаАвтореферат
Подобный материал:
1   2   3   4   5
третьей главе диссертации «Концепция личности Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева в историко-биографических произведениях Ходасевича» анализируется ходасевичевская концепция личности писателей-сентименталистов, на примере указанных в заглавии главы «родоначальников» данного направления в русской литературе.

В параграфе «Концепция личности писателей-сентименталистов в очерке Ходасевича “Дмитриев”» анализируется ходасевичевская концепция нетождественности литературной и биографической личности писателей-сентименталистов на примере жизнетворческой позиции Карамзина и Дмитриева. По мнению Ходасевича, литературная личность писателей-сентименталистов – наивный, простодушный и чувствительный поэт – карикатура и профанация личности биографической. В жизни писатели-сентименталисты были гораздо «умнее», чем в своем творчестве.

Главный герой очерка изображается более чувствительным, чем это зафиксировано в его мемуарах «Взгляд на мою жизнь», в соответствии с основной характеристикой его литературной личности, данной Ходасевичем. В изображении Ходасевича, в самый момент казни Пугачева Дмитриев якобы «зажмурился»36, хотя, согласно мемуарам, тот только притворился, что зажмурил глаза, а на самом деле жадно следил за преступником. Таким образом, Ходасевич акцентирует внимание читателей на таких качествах биографической личности Дмитриева, проявленных им уже в юном возрасте, как любопытство к смертной казни и умение притворяться. Свободное отношение биографического Дмитриева к нравственным нормам, продемонстрированное им во время казни Пугачева, говорит о поверхностности его «ума», о его человеческой, душевной непривлекательности.

Аргументируя выдвинутый тезис о нетождественности биографической и литературной личности писателей-сентименталистов, Ходасевич ссылается на характерную книгу Дмитриева «Апологи» (1826), нарочитая тривиальность которой вызвала в свое время пародии Н.М. Языкова и, возможно, А.С. Пушкина. По его мнению, факт публикации этих стихов и приписывания им автором «достоинства поэзии»37 является следствием культивирования условных форм в искусстве, которое было характерно для всех писателей-сентименталистов.

По мнению Ходасевича, сентименталисты боролись с условными формами русского классицизма и стремились ввести в поэзию непосредственное чувство. Однако, в конечном итоге, они лишь заменили устарелые условности новыми. Новый лирический герой, введенный в литературу сентименталистами, в данном смысле ничем не отличается от героя классицистов: он столь же условен, выдуман, далек от реальных человеческих переживаний. Гоняясь за новыми условностями в поэзии, сентименталисты проглядели Державина, по словам Ходасевича, «родоначальника русского реализма»38.

В параграфе «Соотношение литературной и биографической личности Дмитриева в биографии Ходасевича “Державин”» рассматривается реализация теоретического положения Ходасевича о соотношении литературной и биографической личности писателей-сентименталистов на примере образа Дмитриева в биографии «Державин». Поведение этого персонажа сатирически изображается Ходасевичем в рамках «футлярного» дискурса русской классической литературы.

В сцене знакомства Дмитриева с Державиным и его супругой надетая маска чувствительного поэта мешает гостю разглядеть живое человеческое участие со стороны гостеприимных хозяев, делает его душевно близоруким. Жизнетворческое поведение Дмитриева в данной сцене построено по принципу реализации разговорной идиомы «он не видит дальше своего носа». Знаком этой реализации является следующая портретная деталь героя Ходасевича: Дмитриев «косил глаза на конец длинного, тонкого своего носа»39. В изображении Ходасевича культивируемая Дмитриевым как поэтом-сентименталистом робость и чувствительность сочетается с щегольской формой поведения, подразумевающей выход за рамки приличий: якобы Дмитриев посетил Державина и его супругу «в неурочный час»40. Сопоставление с источником этой сцены – соответствующим фрагментом мемуаров Дмитриева «Взгляд на мою жизнь» – обнаруживает тот же самый прием смещения акцентов в соответствии с концепцией личности писателей-сентименталистов, который был употреблен Ходасевичем в очерке «Дмитриев» при описании сцены казни Пугачева. Согласно мемуарам, биографический Дмитриев, в отличие от своего литературного двойника, представленного в произведении Ходасевича, соблюдает принятые нормы поведения и поступает адекватно ситуации. Поведение Дмитриева в изображении Ходасевича вписывается в концепцию сентименталистского литературного дискурса. Дмитриев, в изображении Ходасевича, нарушает одни условные формы поведения в обществе, чтобы следовать другим. Надетая маска чувствительного поэта скрывает от него настоящее человеческое чувство. Если принятые формы поведения в обществе регулируют поведение людей, то робость, напущенная на себя героем, безнадежно отчуждает его от реальности. Жизнетворческое поведение Дмитриева в изображении Ходасевича сопоставимо с поведением «футлярных» героев русской классической литературы.

Конструктивную роль в ходасевичевской концепции личности Дмитриева играет полемика с известным мемуарным свидетельством последнего по поводу двусмысленного поведения Державина по отношению к А. П. Сумарокову, согласно которому первый был способен тайно подсмеиваться над своим старшим современником41.

Эта характеристика Ходасевичем переадресуется Дмитриеву. Прежде всего Ходасевич показывает, что позиция Дмитриева по отношению к «Беседе» и к Державину была двусмысленной. Как поэту, соратнику Карамзина, Дмитриеву должны быть чужды и непонятны стихи Державина, смешна идеология и деятельность «Беседы». В этой связи Ходасевич акцентирует чисто формальное отношение Дмитриева к «Беседе»; сопоставляет его деятельность в качестве правщика стихов Державина с деятельностью А. С. Шишкова – героя эпиграммы А. С. Пушкина «Угрюмых тройка есть певцов...» (1815), либо «святых» Панкраса, Мамера и Жерве – героев французской сатирической эпиграммы под говорящим названием «Ледяные святые» (Saints de glace), врагов весны и пробуждения всего живого. По мнению Ходасевича, Дмитриев и другие писатели-сентименталисты, стараясь в качестве «правщиков» «загнать» естественную, живую поэзию Державина в условные рамки «науки поэзии», в конечном итоге, убивают ее мощный и глубокий дух.

Согласно Ходасевичу, сочетание высоких, «поэтических», понятий с низкими, «прозаическими», выраженное соответствующими стилистическими средствами, которое является фундаментальным качеством державинской поэзии, – выше понимания Дмитриева. В этой связи в диссертации приводятся акцентированные Ходасевичем примеры неверного толкования Дмитриевым стихов Державина, написанных по случаю торжества в доме Потемкина, «Прогулки в Сарском селе», оды «На кончину благотворителя». Указываются источники концепции Ходасевича в переписке Дмитриева и Карамзина. Реконструкция их отношения к поэзии Державина, произведенная в творчестве Ходасевича, рассматривается в широком историко-литературном контексте 1920-1930-х годов, на примере анализа романа Ю. Н. Тынянова «Пушкин». Как и Ходасевич, Тынянов акцентировал лицемерие Карамзина и Дмитриева по отношению к Державину. Их насмешки были вызваны прежде всего стихами Державина, построенными на сочетании «высоких» и «низких» понятий. Ходасевич предлагает читателю сопоставить мнение Дмитриева и Карамзина по поводу обсуждаемой особенности державинской поэтики с известным высказыванием Гоголя по поводу «крупного слога»42 Державина. Тем самым Ходасевичем подчеркивается «душевная черствость» и «литературная близорукость» Дмитриева и Карамзина как характерных писателей-сентименталистов, которые при чтении стихов Державина, посвященных смерти, вместо «меланхолически-глубокого чувства» (Гоголь) испытывали иронию.

Таким образом, по Ходасевичу, Дмитриев скрывал свое истинное отношение к убеждениям «беседчиков» и к поэзии Державина. Поэтому он мог посещать заседания этого общества и играть роль друга Державина. Тайно подсмеивавшийся над Державиным и «беседчиками» Дмитриев, тем не менее, вместе с ними обедал и занимал почетную должность попечителя одного их четырех беседных разрядов. Ходасевич реконструировал отношение Дмитриева к Державину и к «Беседе» по образцу дмитриевского анекдота о лицемерном поведении Державина по отношению к А. П. Сумарокову и, следовательно, переадресовал Дмитриеву упрек в двуличии, высказанный тем Державину.

В параграфе «Соотношение литературной и биографической личности Карамзина в биографии Ходасевича “Державин”» анализируется ходасевичевская концепция личности Карамзина. Эпизод знакомства Карамзина с Державиным в диссертации рассматривается как наиболее характерный для понимания ходасевичевского отношения к щегольскому жизнетворческому поведению, которое культивировалось Карамзиным и писателями-сентименталистами в 90-е гг. XVIII века. Прежде всего приводятся свидетельства очевидцев по поводу поведения Карамзина во время знакомства с Державиным, а именно – И. И. Дмитриева в переложении Д. Н. Бантыш-Каменского, Д. Н. Блудова и К. С. Сербиновича в передаче Я. К. Грота; анализируется новейшая интерпретация Ю. М. Лотманом жизнетворческого поведения Карамзина в данном эпизоде его биографии. В этой связи в диссертации особенное внимание обращается на те моменты в концепции Лотмана, которые находят свое соответствие в концепции Ходасевича, в частности, трактуемое Лотманом в позитивном плане наблюдаемое в поведении биографического Карамзина противоречие между скандальностью и положением просителя. В отличие от Лотмана, Ходасевич подчеркивает данное противоречие. Ходасевич рисует образ Карамзина в качестве пародии на героя его «Писем русского путешественника» – «чувствительного вояжера, легко скользящего по поверхности трагических европейских событий 1789-1790 гг.»43, – для этой цели интенсивно вводя в структуру этого персонажа субстрат богатой сатирической традиции русской литературы последней трети XVIII-первой трети XIX вв. в изображении щеголей и петиметров (Д. И. Фонвизин, И. А. Крылов, И. И. Дмитриев, Н. В. Гоголь и др.).

По Ходасевичу, Карамзин во время визита к Державину, в присутствии лиц, близко стоящих ко двору, восторженно отзывался о Французской революции, очевидцем которой он стал во время своего заграничного путешествия. Эта бестактность, поставившая Державина и его супругу в неловкое положение, явилась результатом реализации культивируемых Карамзиным принципов жизнетворческого поведения. Ходасевич, реконструируя подробности речи Карамзина по «Письмам русского путешественника», пародирует литературную маску автора, обнажая ее условность. Карамзин в его изображении представляется не только «глупее» своего реального прототипа, но и «глупее» героя, созданного этим самым прототипом, – «русского путешественника». Этот тезис в диссертации доказывается посредством сопоставительного анализа речи героя Ходасевича с соответствующими эпизодами карамзинских «Писем русского путешественника», в ходе которого, в частности, показывается ироническое обыгрывание Ходасевичем пародийного дискурса автора «Писем…».

Точно так же Ходасевичем травестируется характерная для карамзинского жизнетворческого дискурса тема запретной любви. В диссертации показывается трактовка Ходасевичем свидетельств очевидцев по поводу поведения Карамзина в эпизоде знакомства с Державиным в интимно-эротическом плане. Ходасевич моделирует ситуацию по образцу взаимоотношений героя произведений Карамзина с замужней женщиной, – «нежнейшего друга» («Послание к женщинам», 1795 г.), воспитывающего ее душевные качества и вкус к изящному, подготавливающего ее к роли арбитра эстетической красоты, законодательницы мод. Ходасевич акцентирует культурно-историческую и литературную интертекстуальность впечатлений своего персонажа о Франции и, тем самым, обнажает их условность, опосредованность современным французским искусством и словесностью. Эта особенность карамзинского дискурса подчеркивается Ходасевичем посредством контаминации в речи его персонажа наиболее характерных в данном смысле мотивов «Писем русского путешественника», главный герой которых воспринимает любовный быт французского королевского двора через призму своего экзальтированного отношения к произведениям архитектуры, живописи и поэзии, посвященным данной тематике. По Ходасевичу, именно поэтому увлеченный французским искусством «русский путешественник» не мог избежать двусмысленности в изображении носившей траур Марии-Антуанетты, сравнив ее, в соответствии с каноном французской эротической поэзии второй половины XVIII века, с розой, «на которую веют холодные ветры»44. Тем самым Карамзин, по Ходасевичу, намекал на слухи, порочащие моральный и человеческий облик королевы (двусмысленная роль в деле с «ожерельем королевы» и в казни Фавраса, «оргии» в Малом Трианоне и т.д.).

Отмеченные особенности речи ходасевичевского героя пародийно отражают только один из аспектов карамзинского дискурса, а именно – свободное обсуждение табуированной темы запретной любви в присутствии замужних женщин. Другим аспектом карамзинского дискурса, который отразился в поведении ходасевичевского героя в сцене знакомства с Державиным, является условное отношение Карамзина к любви, подразумевающее принципиальную невозможность ее реализации. Ходасевич изображает противоречивое отношение Карамзина и других писателей-сентименталистов к любви, прибегая к «футлярному» коду русской классической литературы.

В диссертации допускается, что Ходасевич реконструировал рассказ Карамзина на званом обеде, опираясь на совпадение образного строя в описании «русским путешественником» Марии-Антуанетты с образным строем эпиграммы Державина «В замужней женщине прекрасной…» (1796), в которой поэт выразил свое негативное отношение к практикуемому Карамзиным афишированию чувств, считающихся предосудительными с точки зрения общепринятой морали.

Как показывает Ходасевич в сценах званого обеда у Державина, состоявшегося в середине февраля 1816 года, и несостоявшегося авторского чтения «Истории государства Российского», поведение Карамзина и в зрелый период его жизни было обусловлено культивируемыми им жизнетворческими принципами, на этот раз, в их традиционном варианте условных форм светского поведения. По Ходасевичу, в это время Карамзин как бы отодвинул в тень прежнюю маску щеголя. «Новая» условная маска «француза» (де Сталь о Карамзине) только подчеркнула несовпадение литературной и биографической личности Карамзина.

В диссертации анализируется работа Ходасевича с источниками, – перепиской Карамзина со своей супругой, в которой зафиксировано его настоящее отношение к Державину и А. С. Шишкову как к «смешным неприятелям». В изображении Ходасевича, жизнетворческое поведение Карамзина на званом обеде у Державина, состоявшемся в середине февраля 1816 года, ничем не отличается от его поведения в эпизоде знакомства с Державиным в 1790 году: изменились только формы, однако принцип условности остался незыблемым. Державин своим естественным поведением обнаруживает эту условность и тем самым ставит Карамзина в то самое положение «смешного» (фр. ridicule) человека, которое тот приписывал своим собеседникам в письмах к жене. Ходасевич акцентирует «смешное» положение Карамзина, вводя «гастрономический» код в описание его впечатлений по поводу званого обеда у Державина. В диссертации показано, что данный прием, кроме придания фарсового оттенка жизнетворческому поведению Карамзина, мотивирован полемикой с соответствующим «гастрономическим» дискурсом П. А. Вяземского, который употреблял данную «терминологию» для сопоставительной характеристики как произведений, так и жизнетворческого поведения Карамзина и Державина, не в пользу последнего. Сложная система отсылок к стихотворениям Державина «Гостю» (1795), «Зима» (1803-1804), «Евгению. Жизнь Званская» (1802) позволяет Ходасевичу как бы ввести в контекст данной полемики «голос» самого Державина; в пику Вяземскому акцентировать естественность творческих и жизненных принципов Державина и, соответственно, оттенить искусственность и условность позиции Карамзина и других писателей-сентименталистов.

По Ходасевичу, Карамзин «отомстил жестоко»45 Державину за ту неловкость, какую испытал во время обеда с А. С. Шишковым, в эпизоде несостоявшегося авторского чтения в доме Державина «Истории государства Российского». В этой связи в диссертации проводится сопоставительный анализ свидетельства С. Т. Аксакова как очевидца данной сцены, переписки Карамзина с супругой и интерпретации Ходасевича. В центре внимания Аксакова и Ходасевича – бурная реакция Державина в ответ на присланную Карамзиным записку, в которой последний извинялся за свою неявку перед поэтом и его гостями, специально пришедшими послушать авторское чтение нашумевшей «Истории…». В отличие от Аксакова, опиравшегося в своей оценке поведения Карамзина и Державина исключительно на собственные впечатления очевидца события, Ходасевич имел в своем распоряжении переписку Карамзина с супругой, в которой была названа причина его неявки на чтение, – приглашение великой княгини Марии Павловны. Использование этого источника позволило Ходасевичу не только оттенить невнимательность мемуариста, не обратившего внимания на тот факт, что Карамзин в своей записке не назвал причины своего отсутствия, но и предложить мотивированную интерпретацию поведения Карамзина и Державина в данном эпизоде. По Ходасевичу, некрасивое поведение Карамзина по отношению к Державину и его гостям является проявлением «футлярной» сути личности Карамзина, взятой в ее литературной и биографической ипостасях. Подобно гоголевскому майору Ковалеву или чеховскому Беликову, биографический Карамзин ценит, условно говоря, чины и звания гораздо больше, чем человеческое достоинство: в данном случае, приглашение ко двору оказалось для него достаточным поводом, чтобы отменить им же самим назначенное чтение в доме Державина. Ходасевич акцентирует «футлярный» дискурс введением гоголевского кода. Так, в поведении Державина в изображении Ходасевича проявляются черты поведения Городничего во время «немой сцены», а в поведении Карамзина – «хлестаковское» легкомыслие. Карамзин в изображении Ходасевича, несмотря на свои привычки светского поведения, на почтенный возраст и почетное положение в обществе, остался тем же легкомысленным «вояжером», что и на заре своей юности. По Ходасевичу, его грандиозный успех объясняется вечным поклонением людей перед внешним блеском, перед «футляром».

В параграфе «Карамзин-Дмитриев и Державин: отношение к смерти и единство литературной и биографической личности» рассматривается проблема соотношения литературной и биографической личности писателей-сентименталистов в аспекте их отношения к смерти.

По Ходасевичу, литературная личность Карамзина проявляется не только в роли «чувствительного путешественника», но и заправского журналиста, мастерски муссирующего слухи ради коммерческой выгоды. В диссертации проводится сопоставительный анализ речи ходасевичевского героя о событиях Французской революции и дискурса «Писем русского путешественника», посвященного теме смерти. В изображении Ходасевича, биографический Карамзин проявил нецеломудренное отношение к памяти погибшей королевской семьи, помещая ее описание в контексте зловещих предзнаменований, трактуемых в полуироническом ключе, а также – рассказов об уличной парижской жизни, анекдотов и проч. В этой связи в диссертации указываются возможные литературные источники сатирического изображения Ходасевича, – антищегольской дискурс Д. И. Фонвизина, И. А. Крылова, А. М. Кутузова, Н. В. Гоголя и т.д.

Позиция Карамзина сопоставляется Ходасевичем по контрасту с глубоко целомудренным отношением к смерти Державина, которое наиболее ярко проявилось в его оде «На смерть князя Мещерского» (1779). Тем самым Ходасевич не только опровергает мнение Дмитриева, соратника Карамзина, по поводу легкомысленного отношения Державина к таинству смерти, якобы проявившегося в эпоху пугачевщины, но и переадресует этот упрек писателям-сентименталистам в лице Карамзина, заработавшего капитал на журналистском изображении участи погибшей королевской семьи.

В биографии «Державин» отношение Дмитриева к смерти ярко характеризуется в той сцене, где Державин, в присутствии гостей (и своей второй супруги Дарьи Алексеевны) погруженный в воспоминания о своей умершей любимой жене (Екатерине Яковлевне), чертит вилкой ее вензель. Ходасевич акцентирует те моменты данного эпизода, которые являются характерологическими для личности очевидца событий. Психологическое, душевное состояние Державина, задумавшегося над заветным вензелем, по Ходасевичу, отразилось в его стихотворении «Призывание и явление Плениры» (1797), посвященное памяти умершей первой супруги поэта Екатерины Яковлевны. По Ходасевичу, хотя Дмитриев был в курсе, какого рода раздумья вызывает у Державина образ умершей любимой, тем не менее он не проявил должного благоговейного отношения к столь высокому проявлению горя, к рождению «замечательных», по оценке Ходасевича, стихов. Ему оказываются «интереснее» посторонние застольные разговоры. Эти разговоры Ходасевич оценивает как «шумную беседу», тем самым, стыкуя обсуждаемую сцену с вензелем с описанием собраний «Беседы», непременным участником которых являлся Дмитриев. Характеризуя содержание собраний «Беседы», Ходасевич вводит грибоедовский (репетиловская характеристика «шумных» «заседаний» некого «Секретнейшего союза») и толстовский (характеристика военной деятельности популярного у «беседчиков» Бенигсена) коды. Сцена построена на реализации поговорки «много шума из ничего», с учетом державинской («переливают из пустого в порожнее») и крыловской («Квартет») характеристики деятельности шишковской «Беседы». По Ходасевичу, участники «Беседы», и в том числе Дмитриев, не проявили должного отношения к факту чудовищных потерь личного состава в битве у Прейсиш-Элау (26 и 27 янв. 1807 г.), проявив равнодушие к пацифистской проблематике прочитанной Крыловым на данном собрании басни «Крестьянин и Смерть».

Таким образом, по Ходасевичу, в сцене с вензелем Дмитриев выступает как «футлярный» человек, для которого соблюдение внешних приличий является высшим и безусловным законом человеческих отношений, а всякое естественное проявление чувств, в данном случае – погруженность Державина в воспоминания об умершей возлюбленной посреди застольной беседы, вызывает безусловное осуждение.

Другой аспект отношения Дмитриева к смерти демонстрируется Ходасевичем в сцене посещения Державина Д. И. Фонвизиным 30 ноября 1792 г., то есть за день до кончины. Источником этого эпизода также является мемуарное свидетельство Дмитриева. Ходасевич в передаче этого свидетельства употребляет тот же самый прием обнажения в тексте-доноре акцентов, характерологических для личности очевидца события, который был рассмотрен в сцене с вензелем. Как показывает Ходасевич, Дмитриев в данном эпизоде проявил неуместное честолюбие, подчеркнув значимость собственного поэтического таланта для умирающего Фонвизина (якобы тот нанес визит Державину за день до смерти исключительно ради знакомства с Дмитриевым). На самом деле, Фонвизин посетил Державина, чтобы подвести итоги своей жизни, подвести черту в своих творческих достижениях. Дмитриев стал всего лишь случайным очевидцем встречи гигантов отечественной словесности. По Ходасевичу, смерть Фонвизина стала предметом «поэтического любопытства» со стороны Дмитриева. Таким образом, Ходасевич переадресует также Дмитриеву упрек, сделанный им Державину по поводу легкомысленного и бездушного отношения к смерти во время пугачевщины, вызванного жизнетворческим поведением (казнит именно потому, что поэт).

В анализе оды «На смерть князя Мещерского» Ходасевич полемизирует с карамзинской концепцией контрастности эпикурейского образа жизни Державина ведущему пафосу его лирических стихотворений, написанных на тему смерти. В этой связи Ходасевич утверждает адекватность литературной и биографической личности Державина и противопоставляет этой адекватности иронически трактуемое жизнетворческое поведение Карамзина, Дмитриева и прочих писателей сентименталистов.

Низкая оценка Ходасевичем личности Карамзина и Дмитриева связана не только с его общим негативным отношением к разным вариантам жизнетворческого поведения, но и с собственными критериями «истинного» творчества, обозначенными в очерке «Дмитриев». Карамзин и Дмитриев в своем литературном творчестве, в отличие от Державина, которого Ходасевич ставил очень высоко, были далеки от «реальных запросов человеческого духа»46, то есть от «религиозности». Отсюда культивирование ими условных форм в литературе и в быту, притворство и лицемерие вместо искренности и естественности.

В