3-я группа русского отделения
| Вид материала | Рассказ |
- Русское географическое общество сочинское отделение труды сочинского отделения русского, 1751.6kb.
- Учебно-методический комплекс дпп. Ф. 04. История русского языка Специальность, 4396.2kb.
- Секция краеведения и туризма Сочинского отделения Русского географического общества, 476.27kb.
- Секция краеведения и туризма Сочинского отделения Русского географического общества, 582.02kb.
- Секция краеведения и туризма Сочинского отделения Русского географического общества, 395.3kb.
- Международный День Черного моря с участием нашего отделения лекции, 71.04kb.
- Методические указания к курсу «компьютерные технологии в образовательном процессе», 273.23kb.
- Учебно-методический комплекс дпп. Ф. 02 История русского языка (часть 1) Историческая, 992.65kb.
- Анализ ситуации на рынке производства сахара, 81.6kb.
- Трёшниковым Алексеем Фёдоровичем, учёные-географы регионов Поволжья. Председатель Ульяновского, 40.61kb.
1) Азов А.
3-я группа русского отделения
Излюбленный зощенковский рассказчик — человек простой, городской, политически грамотный; социально-близкий к большевикам элемент. Словом — пролетарий.
С этим заведомым знанием: как будто Шерлок Холмс, минуя промежуточные рассуждения, сразу выложил нам свой вывод, — мы подходим к чтению любого зощенковского рассказа. Попробуем же поиграть в доктора Ватсона и самостоятельно, как будто взявшись за Зощенко впервые, восстановить образ его рассказчика. А выйдет не тот образ — что ж! такова уж судьба ватсонов, чтобы уступать в сообразительности холмсам и вечно оставаться в дураках.
Оговорюсь только, что есть обстоятельство, затрудняющее восстановление портрета рассказчика: это зощенковская имитация разговорной речи. Объяснюсь. Оформившие свой вкус, свое понятие о литературной норме на письменной речи, мы плохо умеем анализировать разговорную речь, которая отличается и своим особым синтаксисом, и повторениями, и речевыми ошибками, одного взгляда на которые в письменной записи достаточно, чтобы привести нас в ужас. Следовательно, выстраивая повествование в разговорной манере, Зощенко уже одним этим несколько оглупляет рассказчика и усложняет нашу задачу.
А она и без того нелегкая. Взять хотя бы первейший вопрос: устно или письменно излагает нам рассказчик «Забавного происшествия с кассиршей» свою историю? Казалось бы, налицо очевидные признаки разговорного текста:
- короткие предложения;
- повторы (Каждая такая работала у него неделю или полторы, и после он ее с шумом вышибал. Он их вышибал назад, на биржу труда);
- разговорная передача прямой речи (Заведующий говорит: «Я, говорит, не нахожу слов от возмущения. Хорошо, говорит. В таком случае я сознаюсь, почему я их уволил);
- периодические поправки и пояснения простых мыслей («Но ему почему-то вечно присылали не то. То есть женщин. Кассирш. Наверное, мужчин не было. А то бы они, конечно, прислали»);
- бессистемность изложения: рассказчик то и дело отвлекается на посторонние мысли, потом спохватывается и возвращается к основной теме.
Итак, рассказчик как будто беседует с нами. Но это первое впечатление устного разговора обманчиво — ведь рассказ начинается со слов: «В одном кооперативе „Пролетарский путь‟ за последние полтора года сменилось двадцать три кассирши. И это мы ничуть преувеличиваем», — да и заканчивается в том же духе: «Предлагаем вашему вниманию рассказ об этом небольшом происшествии». «Мы» не преувеличиваем! Это авторское «мы», совершенно невозможное в устной речи, точно указывает на то, что рассказчик записывает свою историю. А писать столь безупречно-разговорной речью может либо тонкий стилист (Зощенко), либо человек, не слишком образованный. То есть чуть-чуть все же образованный (иначе откуда взяться авторскому «мы»?), но не слишком.
Авторское «мы» подсказывает и цель, с которой повествует рассказчик: он напускает на себя важность, готовя представить миру что-то значительное, вроде заметки в газете или статейки в журнале, и обращается ко всей просвещенной читающей общественности.
Что еще выдает в рассказчике малопривычного к писательскому труду пролетария? Безусловно — стилистическая сумятица: умные слова и фразы, почерпнутые, скорее всего, из газет (психологическое явление, моральное воздействие) соседствуют со сниженной, уличной лексикой вроде измерения количества женщин в штуках. Очень ярко эта особенность видна в предложении «И то это будет по большей части старый субъект, вроде бабы, с осоловевшими глазами и с тонким голосом», где сразу после книжного субъекта идет баба с осоловевшими (а надо бы, наверное, осоловелыми) глазами.
Далее, раздумывая, почему почти не бывает кассиров-мужчин, рассказчик пытается поставить себя на их место, и первое, что ему приходит в голову, — это воровство или пьянство (не потому ли, что ему самому слишком хорошо знаком этот порок?): «Или наш брат мужик не может равнодушно глядеть на вращение денег вокруг себя? Или он запивает от постоянного морального воздействия и денежного звона?» Из этого отрывка мы заодно достоверно узнаем, что рассказчик — мужчина; в остальном тексте пол рассказчика не обозначен.
Далее, рассказчик не слишком последовательно, но все же избегает прямого называния сильных эмоций, предпочитая обозначать их как-нибудь помягче: так, «драмы», «истерики» и «скандал» — следствия всего лишь огорчения уволенной кассирши. Рискну предположить, что подобное постоянное смягчение выражений — одна из черт своеобразного «мещанского» стиля речи.
Примечательно, что, в отличие от Зощенко, его рассказчик не умеет подстраиваться под тех, чью речь он имитирует, поэтому и сам он, и заведующий, и уволенная кассирша говорят совершенно одинаково:
1. Рассказчик: «Конечно, кассирша настоящего времени отчасти [книжное] может даже удивиться этим истерикам. И не поймет причину огорчения [смягчение]. Но пять лет назад это было в высшей степени [книжное] понятно. Тогда работа на полу не валялась [разговорное]. И местом кассирши многие интересовались [любимое словечко]».
2. Заведующий: «Это наглая ложь. Я на эту барышню даже не глядел. Меня она вообще мало интересует [любимое словечко]... Я, как бы сказать, любитель иногда выругаться... На работе я еще сдерживаюсь. Но в конце трудового дня или там при подсчете товара я сдерживаться затрудняюсь [смягчение]. И если у меня кассирша, то это меня совершенно стесняет [смягчение]. Она мне не дает творчески развернуться [книжно-газетное]».
3. Кассирша: «А я почем знала? [разговорное] Я думала, что он меня уволил по другой причине. А что касается этого, то это меня отнюдь [книжное] бы не тревожило [книжное, смягчение]. Подумаешь, Художественный театр! [разговорно-ироничное]».
Итак рассказчик «Забавного происшествия с кассиршей» — малообразованный горожанин, человек из низких слоев общества, откуда революция зачерпнула его своим могучим ковшом, да и выплеснула за непривычный еще писательский столик.
Что скажете, Холмс?
^
2) Ефименко Екатерина, 3 английская группа, русское отделение
Структурный анализ повествования основывается на широкой научной базе – семиологии, или науке о значениях. Но кроме представления обще-научной важности, особенности структуры речи в конкретном литературном произведении играют эстетическую роль – они создают образ рассказ рассказчика и определенным образом воздействуют на читателя, устанавливая каналы коммуникации читателя и автора. Рассмотрим эту роль на примере одного из рассказов М.Зощенко.
Рассказ «Происшествие на Волге» - это первый рассказ в цикле «Рассказов о коварстве», а весь цикл построен как серия небольших историй, рассказываемых человеком среднего социального класса, с невысоким уровнем образования (скорее всего каким-то специальным образованием), работающим конторщиком («шесть конторщиков и в том числе я»), на тему понятия «неудача». Причем из понятия «коварство» (заявленного в названии цикла), тема рассказов модифицируется в сначала в нейтральное «происшествие» (заявленное в названии рассказа), а затем в «неудачу», которая фигурирует в речи рассказчика на протяжении всего рассказа (получая синонимы «недоумение» (видимо, имелось в виду «недоразумение»), «пустячок», «неприятность» и определения «забавная маленькая»). Благодаря такому легкому изменению понимания понятия «неудачи», оно теряет свои обычные резко-отрицательные коннотации и приобретают оттенок легкого веселого «недоразумения». То есть тема рассказа соответствует его цели – развлечь небольшой кружок «своих» слушателей – возможно, случайная компания в дороге, или просто дружеский вечер, где под пиво или какие-нибудь другие напитки, позволяющие расслабиться, вдруг возникает тема «неудач» в человеческой жизни и рассказчик вспоминает забавные примеры, снабжая их своими размышлениями о «неудачах». Причем слушатели по уровню культуры, образования и социального статуса соответствуют рассказчику – они отлично понимают стиль его речи. Им также близки фразы «вздрючка», «жара с этими наименованиями», «эвон», «дернули» и т.п.
И рассказчик, и слушатели принадлежат к среде работников конторы, живущим в советском обществе 20-30 годов 20 века («в первые еще годы революции» - хронологический код, «когда установилась жизнь на Волге» - исторический код, «чудные пароходы с первоклассными каютами и м подачей пассажирам горячей пищи», «этот неизвестный товарищ», «работник водного транспорта» - социо - культурный код ,отражение ценностей, важных для той поры («горячая пища»), «группа, уставшая, так сказать, от грохота революции» - совмещение исторического и социо - культурного кода и т.п.) и занимающихся написанием деловых документов. Именно поэтому его речь перенасыщена к месту, а чаще всего не к месту употребленными словами и шаблонами делового стиля речи: «заключалась именно в том, что», «группа отдыхающих граждан», «моральное потрясение по случаю одного недоразумения», такой забавный факт, «отчасти не на высоте своего положения» и т.п. Но поскольку рассказчику судя по всему не впервой «травить байки», он стремится «ввернуть» в свою речь (кстати, тоже не всегда правильно) литературные слова («заглавие», «чрезвычайно», «плачевный голос»и т.п.), которые особо забавно смотрятся на фоне соседних просторечных выражений («не дает ничего ни уму ни сердцу» - и рядом «дали вздрючку»!), создающих атмосферу не только определенной части общества, к которой принадлежит рассказчик и слушатели, определенной страны (на что также указывают топонимы (Саратов, Самара, Волга, Астрахань, Короленко и т.п. и обращение «товарищ») и об и хронологического отрезка повествования (шаблоны, характерные для публицистики того времени – «мало актуальное название», «беспринципное», «группа отдыхающих граждан» и т.п.), но и спонтанной устной речи в кругу доброжелательно настроенных слушателей, полностью соответствующих по общему «социально-культурно-образовательному» статусу рассказчика.
Спонтанность устной речи проявляется в структуре постоянного деления на абзацы и в коротких предложениях, основанных на предложениях «действия» (практически вообще нет ни описаний, ни рассуждений- только в конце немного), в эмоциональности речи. Много перформативных высказывания («осматриваем», «слышим», «говорит» и т.п.), которые создают яркую живую картину, позволяя слушателям (читателям) проникнуть в саму ситуацию рассказа. Читатель практически не видит автора за ярким образом рассказчика, но некоторая незлобная ирония чувствуется в подборе слов для создания речи не только рассказчика, но и персонажей его рассказа, в продумывании самого сюжета. Если бы за рассказчиком мы не видели бы автора, мы бы не улыбались и не смеялись над рассказом.
Таким образом реализуется иллюзия спонтанного рассказа, создаются определенные каналы коммуникации между читателем и автором, слушателями и рассказчиками. Существуют параллельно два плана – один из которых – «наблюдатели», другой – «действующие лица и наблюдатели одновременно». Читатели и автор наблюдают и смеются над сценой рассказывания, в которой действующие лица – рассказчик и слушатели, а рассказчик и слушатели, в свою очередь, наблюдают за героями рассказа и смеются над ними. Так с помощью определенной структуры речи создается многослойность и оригинальность «сказового» литературного произведения.
3) Ефимова Светлана, 2 курс, 1 нем.гр., русское отделение
Согласно теории речевых жанров М.М.Бахтина, рассказ М.Зощенко - это, с одной стороны, образец вторичного речевого жанра, созданный в сфере художественной литературы, а с другой - первичный речевой жанр «бытового рассказа», рожденный в сфере менее сложной повседневной коммуникации1. Признаки устной речи: жаргонизмы («пожрать»); грамматические ошибки («только и делов»); обороты «короче говоря», «мы бы этого не сказали»; разговорный синтаксис (простые, неполные предложения без подлежащего, парцелляция: «Знает дам. И верит в их назначение»).
Речевой жанр «бытового рассказа» не элементарен, он включает в себя цитируемые реплики бытового диалога, выделенные посредством прямой речи. Вводятся еще два субъекта речи, помимо рассказчика: поэт и «барышня». Так форма устного рассказа позволяет писателю создать три речевых портрета, которые фактически сливаются в один.
Все герои говорят одинаково, демонстрируя черты языка своей эпохи, выделенные, например, А.М.Селищевым2: лозунги («молодые авторы должны, кроме своей поэзии, опираться еще на что-нибудь другое»), штампы со стертой эмоциональностью («певец революционных будней»), книжные слова как признак мнимой учености («психологию понимает», «великолепные предпосылки»), канцеляризмы («на готовом питании», «коммерческий ресторан»), преувеличения («совершенно одиноко», «совсем одна», «исключительный»). Уже на уровне речевой характеристики героев намечается психологическая проблема индивидуальной и социальной идентичности, или самокатегоризации3. Речь персонажей лишена индивидуальных черт, их устами говорит представитель эпохи.
Наиболее ярко проявилась самокатегоризация рассказчика, ощущающего себя представителем нескольких социальных институтов и порожденных ими ролей4. Это писатель из низов с примитивными стереотипами («он ей поэтически ответил», «будучи лириком, грустил», «оседлать свою поэтическую музу») и претензией на образованность (упоминает Блока, цитирует Гумилева); партийный человек, пролетарий (система оценок: «имея мелкобуржуазную сущность»); чиновник-торговец («по прочтении продукции», «на предмет, так сказать, продажи в какой-нибудь журнал»), профессиональный литератор («мы, литфондовцы»). В системе этих ролей теряется индивидуальная идентичность рассказчика, он употребляет местоимение «мы» вместо «я», не воспринимает себя как неповторимого субъекта ментальной и речевой деятельности: «мы, литфондовцы, подумали словами поэта», «мы бы этого не сказали», «но мы ему сказали». Столь же безликому слушателю и адресован устный рассказ: это свой человек, которому не нужно объяснять, о чем идет речь, который понимает всю «исключительность» описываемого.
Где же здесь автор? Устная речь - это иллюзия, бытовой рассказ литфондовца сам по себе не мог бы превратиться в текст, так как финал нарушает такие его признаки как цельность, композиция, наличие семантической структуры: «На этом заканчивается история с начинающим поэтом, и начинается другая история <…> В общем, вот что с ним произошло». Лишь воля писателя, оформившего этот устный рассказ как художественный текст и давшего ему название, позволяет оценить отсутствие цельности как эстетический минус-прием. Но и само название включает в себя элемент устной речи: «с одним начинающим поэтом». Семантика слова «один» здесь такова: говорящий точно знает, о ком идет речь, но считает эту информацию излишней для слушателя. Название связано и с первой фразой: «Один молодой поэт <...>». Прилагательное «романтический» в названии может быть истолковано и как авторская ирония, и как искреннее мнение рассказчика. Более того, рассказчика, ленинградского литератора, можно воспринять как двойника Зощенко. Тем самым деиндивидуализация максимально распространяется, захватывая как будто и самого автора.
Примитивный сюжет при этом отходит на второй план, а в центре внимания оказывается стихия языка. Рефлексии подвергается и язык формирующейся литературы. Незаконченное стихотворение поэта состоит из четырех элементов: сигнал традиционной поэтической темы («гляжу на небо» - пейзаж/ философский мотив); примета эпохи, лексический неологизм («пропеллеров жужжанье»); жаргонизм («сигает»); термин («А сказать “с парашютом” он не рисковал, не зная авиационной терминологии»). Четыре разнородных лексических составляющих не могут органично соединиться, так как нет связующей их индивидуальности, а есть лишь набор возможностей, предложенных словарем, каждая из которых связана с той или иной маской.
Итак, с одной стороны, Зощенко исследует социально-психологическую проблематику, а с другой - создает новое эстетическое и стилистическое пространство, отвечающее свойствам и потребностям его эпохи. Он моделирует речевой и психологический облик представителя эпохи и одновременно наиболее актуальный для нее тип коммуникации с новыми образами отправителя и адресата.
4)Федотова Ольга, 4 курс, казахстанская группа
«Поимка вора оригинальным способом» входит в цикл рассказов «Коварство» из «Голубой книги». В предисловии к этому циклу высказываются цели, намерения автора: «решили мы попробовать себя в качестве, ну, вроде бы члена коллегии защитников», «И давайте метлой сатиры подметем то, что нужно и можно подмести». Две ипостаси (сатирик и защитник) дают нам возможность по-разному трактовать события, изложенные в рассказах. Ещё автор претендует на роль летописца. Следует сразу оговориться, что и настоящее, и прошлое дается в восприятии типичного героя Зощенко, не обремененного культурным багажом. В предисловии он пишет историю событий, связанных с проявлениями коварства. Затем приводятся истории из личной жизни человека массы.
Рассказ «Поимка вора..» имеет в скобках подзаголовок быль. Эта жанровая этикетка позволяет говорить о читательском ожидании. В соответствии с существующими жанровыми конвенциями быль должна настраивать на реалистическое содержание. Этот жанр определяется как краткий устный рассказ о действительном происшествии.
Пропозициональный заголовок дает нам представление о том, какое именно происшествие должно быть центральным в рассказе – поимка вора. Способ совершения этого действия характеризуется как оригинальный, что также влияет на читательское восприятие. Оригинальное может заинтересовать как нечто необычное, удивительное, нетривиальное. Если посмотреть на контекст, то оригинальный способ, однако, может сближаться у Зощенко с хитростью, изворотливостью для достижения своей цели, которые также являются проявлениями коварства. Мы можем предположить, что в заглавии фигурируют два типа коварства: преступление – воровство и нечто более “оригинальное”, о чём мы узнаем впоследствии.
Рассказ начинается с констатации факта кражи. Фразы рубленные, короткие, используется инверсированный порядок слов, парцелляция: «Украдены были дрова. Во дворе нашего дома». Местоимение «нашего» маркирует пространство говорящего и предъявляет перволичное повествование. Далее сообщаются сведения, не относящиеся непосредственно к истории о «поимке вора», которые позволяют оттягивать наступление события, вынесенного в заголовок. Обобщения, известные истины предъявляют генеритивный регистр: «Дрова, вообще говоря, даже и в другие сезоны представляют известный интерес для населения».
Клишированная книжная фраза «представлять известный интерес» соединяется с разговорным «вообще говоря». Следующая фраза вступает в конфликт с предыдущей, так как претензия на объективность резко сменяется субъективной позицией говорящего, который считает важным сообщить, что «некоторые даже их (дрова) иногда на именины дарят». Читатель может проецировать это выражение на систему языка. Как правило, в подобных контекстах говорящий исключает себя из числа «некоторых». Часто местоимения некоторый, всякий в подобных контекстах несут негативную оценку (примеры типа «ходят тут всякие», «некоторые думают»), что также предполагает исключение говорящего из числа лиц, обозначенных местоимением. Однако в данном случае рассказчик выступает субъектом действия: «Одной моей родственнице, Елизавете Игнатьевне, я, помню, однажды, в день рождения, подарил целую вязанку дров». Всё это создает комизм рассказа. Это имитация устной речи человека, претендующего на положение интеллигента. Таков герой-рассказчик сказа Зощенко.
Рассказчик цитирует будто бы стихи Блока:
И не раз и не два
Вспоминаю святые слова -
Дрова. ..
В этом опять же проявляется претензия героя на принадлежность к культурному обществу.
Только после этого мы возвращаемся к долгожданному повествованию о «поимке вора».
Зощенко рисует человека массы, для которого быт становится бытием. Система взглядов такого человека передана через язык героев. Нет возможности уйти от государственной идеологии, которая проявляет себя даже на уровне обращения к родственнику - «товарищ дядя». Поимка вора сопряжена с его наказанием. Герои находят удовольствие в предвкушении бед других людей: «Это действительно в высшей степени интересно. Главное, накануне у нас будет дух захватывать — у кого взорвет», «Это становится забавным», «Небольшую катастрофу допустить тоже можно. И это даже полезно для других». Герои практически ничем не отличаются друг от друга. Каждого из них можно назвать просто некто или жилец: «Некто Серега Пестриков моментально подсчитал», «Некто жилец Боборыкин…».
Их не волнует, что пострадать могут ни в чем неповинные люди, что в конечном счете и случается. Сначала говорится о порче материальных вещей («разломал к черту всю печку и две стены», «разбило стекла в двух этажах», «что-то произошло с канализацией»), затем – о человеческих жертвах. В
системе ценностей героев на первом месте оказываются вещи (ещё в начале
рассказа высказывается мысль, что дрова - «дело драгоценное и святое»), а не люди. В описании смерти высокая и официальная лексика соединяются с низкой: «отдал богу душу», «он скончался», «помер с перепугу», «звездануло кирпичом по затылку».
У Зощенко переплетаются комизм и лиризм. Из-за борьбы с одним коварством по сути было совершено другое.
Авторская позиция, на наш взгляд, двойственна. Простые человеческие слабости вполне объяснимы и неизбежны, но отсутствие личностного стержня, непонимание границ добра и зла часто ведет к непоправимой трагедии.
5) Филипенкова Ольга, 9 венгерская группа, русское отделение
Анализируя один из рассказов Зощенко, я бы хотела обратить внимание, в первую очередь, на те социальные условия, которые предопределили появление такого рода автора. В начале XX века произошли события, которые привели к активному участию народных масс во всех сферах жизни страны и, разумеется, повлекли за собой не менее активные попытки массового читателя включиться в литературный процесс. М. Зощенко называл себя пролетарским писателем, он стремился не только услышать, но и приобщить рядового читателя к литературе. Писатель стремился найти художественные средства для решения этой задачи.
Я обратила внимание на то, что автор уже самим названием («Интересное происшествие») захватывает, интригует читателя. Зощенко держит нас в постоянном напряжении и ожидании. Во многом это удаётся благодаря особенностям лексики и композиции. Каждый рассказ цикла автор заканчивает началом последующего произведения, не давая возможности читателю отложить книгу с данным себе обещанием продолжить читать её позже. Так в конце «Интересного происшествия…» писатель обещает читателю «более крупное дело», «огромную неудачу» и «более короткое» повествование в рассказе последующем.
Произведению Зощенко свойственны характерные черты газетных статей. Они выражаются в тематике и стилистике произведения. Уже в первых строках рассказа автор поднимает проблему борьбы с бюрократизмом. Возникает яркое несоответствие между интересным, но незначительным по выражаемой тематике заглавием и, прямо скажем, глобальностью, масштабностью поднятой проблемы. Оценочные эпитеты «действительный», «дешёвый», «острый», относящиеся к «способу», напоминают своего рода рекламу метода борьбы с бюрократией. На такого рода «зазывалки», характерные для рекламных слоганов, и бросались наши наивные «потребители».
Интересно рассмотреть образ этого самого «потребителя» текста. Разделим его условно на адресата (идеального, абстрактного читателя) и реципиента (фактического получателя информации). Абстрактный читатель является носителем предполагаемых у публики фактических кодов и норм, это образ идеального реципиента. Но, разумеется, автор сталкивается с реципиентом реальным. Каков читатель в начале XX века – мы кратко рассмотрели в начале своей работы. Именно на массового читателя ориентирована разговорная лексика, используемая Зощенко: «завтраками кормят», «салон-вагон», «лезть в физиономию» и т.д. От умения автора обращаться со словом зависит своего рода рецептивный эффект «своего писателя». Читатель, недавно обученный грамоте, не всегда способен переживать за героя произведения. И только когда читатель спроецирует описываемый сюжет на себя, в его душе возникает отклик на происходящее в рассказе. Ю. В. Томашевский писал об этом следующим образом: «Нет, никак у Зощенко не получалось подняться на цыпочки и окинуть окружающую его жизнь даже с самого малого высока. Все снизу и снизу разглядывал он ее. И читатель это хорошо чувствовал. Не в пример некоторым «литературным спецам» он давно уже уразумел что, смешно рассказывая о его жизни, Зощенко не смеется над ним, не измывается, не стремится его опозорить, а страдает и мучается вместе с ним».
Писатель добился желаемой рецепции, о чём мы можем судить, если вспомним, сколько писем от читателей ему приходило. На мой взгляд, стоит также обратить внимание на образ «маленького человека» в рассказе. Перед нами предстаёт некто Кульков, который продолжает череду Выриных и Башмачкиных. Кстати, после прочтения пассажа: «Кульков то есть до крайности удивился от этих слов» - и ему подобных, возникает ощущение незримого присутствия (мы уже даже не говорим о влиянии) Н.В. Гоголя. 6
Но только ли на массового читателя обращено творчество Зощенко? Вовсе нет. «Нет пророка в отечестве своём» - пишет автор. Здесь мы встречаем явную отсылку к Библии. Но значит ли что-нибудь эта фраза для людей, которые познавали грамоту при советской власти (пресуппозиция понятна)? (Вспоминается, что ранее описываемого периода людей вообще учили читать исключительно по Библии и другим религиозным книгам). Нет ли здесь отсылки к более образованному читателю? Да. В рассказе мы видим несомненную претензию и на массовость, и на элитарность творчества. Наш оратор не претендует на звание всезнающего, часто употребляя лексику со значением неуверенности или неопределённости, типа «либо», «может», «кого-то». Он представляет нам оценку своего героя, и только ближе к концу рассказа, высказывает, впрочем не навязывая, своё мнение.
Массовый читатель видел в Зощенко защитника своих интересов, писателя, который своими книгами, «как бы докладывая там, «наверху», о всех подробностях невеселой жизни «маленьких» людей, борется за их долготерпением завоеванное право сравняться с «остальным человечеством».
6) Фролова Наталья, русское отделение, 8 английская группа.
Жанр рассказов Зощенко давно определен в литературоведении как сказ, то есть такое литературно-художественное повествование, при котором позиция и речевая манера рассказчика отличны от точки зрения и стиля самого автора, в чем и заключается эстетический эффект произведения. С точки зрения социокультурной это значит, что языковыми средствами конструируется цельная личность, личность рассказчика, который фактически является вымышленным персонажем рассказа. Идентичность рассказчика проявляется и на уровне лексики и синтаксиса, и на уровне социокультурном. Цель данной работы – проследить формирование идентичности рассказчика, ее соотношения с личностями персонажей и подразумеваемого слушателя, а также эстетической функции, в одном из рассказов из цикла «Коварство», – «Интересная кража в кооперативе».
На уровне лексики разговорная речь рассказчика, как и в любом другом рассказе «Голубой Книги» Зощенко представляет из себя характерное для 30-х годов «чудовищное» смешение разговорных слов и просторечия («кто-то такое», «похозяйничал», «главное», «не слыхал», «перепугался», «цеплялся», «говорить цифры», «тут» в значении «тогда», «видать», «взяли под микитки», «у ней», «сперли», «навернули»), лексики книжной («значительно», «не удовлетворяет», «производили», «новейшие течения», «в изобилии», «привлекло взор», «так сказать», «отчаянная тишина», «игра коварной фантазии», «в нижеследующем рассказе», «против современной мысли») и такой, которую можно назвать канцелярской лексикой («ассортимент», «кооперация», «экспортные утки» (уже освоенное разговорной речью слово), «в ночное время», «составлять акт в присутсивии милиции»). На уровне синтаксиса легко проследить ту же самую ситуацию. Для разговорной речи характерно обилие эллипсисов, многочисленные повторы, парцелляция, доходящая до крайностей: выделение каждого слова в самостоятельное предложение при перечислении, и даже в отдельный абзац, что создает множество номинативных предложений в тексте: «Естественно, много товаров. Экспортные утки лежат па окне. Семга почему-то. Свиные, я извиняюсь, туши. Сыр. Это - из еды. И из вещей тоже много всего. Дамские чулки. Гребенки. И так далее.»
Если обратить внимание на речь персонажей рассказчика, ясно видно, что она по своим качествам совершенна идентична речи рассказчика, говорят его языком. Возникает ощущение, что рассказчик не заботился вовсе о том, чтобы передать какие-то личностные черты людей. Он передает их речь так, как сказал бы сам, его идентичность вбирает в себя и поглощает черты прочих персонажей. По сути, это театр одного актера. Однако никакого несоответствия действительности читатель может здесь даже не заметить, ведь рассказчик говорит о людях своего социума, схожих с ним во взглядах и привычках. Поэтому в его передаче реплики персонажей звучат естественно.
Нужно заметить, что такие приемы (главным образом синтаксические) позволяют в условиях письменного текста создать иллюзию спонтанного устного рассказа. Та же парцелляция отражает на письме сравнительно длинные паузы, которые делает рассказчик, видимо, не обладающий достаточно развитым речемышлением, чтобы найти слова для следующих своих мыслей. Нетрудно догадаться, где читатель выдержит самую долгую паузу про себя при чтении – там, где начинается новый абзац – и совсем не обязательно новая мысль. Не слишком большое красноречие отражают и лексические повторы, когда каждый раз мысль как бы топчется на месте. Кроме того, для выделения реплик персонажей используется одна-единственная лексема «говорит». При чтении эти слова сжимаются, нивелируются, поскольку семантика их только и несет в себе индикацию последующей речи персонажа, и пере нами остается голый диалог, как в драматическом произведении, с редкими вкраплениями комментариев.
Эти приемы сказа имеют сильное воздействие на читателя. Во-первых, автор полностью погружает его через рассказчика, принудительно, в его среду, не оставляя ему никого другого в напарники, что усиливает яркость впечатления такой картины времени. Во-вторых, когда он, против привычки, видит перед собой «расшифровку» неподготовленной речи, начинается игра автора с читателем. Зачем мне предлагают буквальную запись речи какого-то крестьянина, нахватавшегося новомодных оборотов? Должно ли это значить, что история достоверна, или автор просто скрывается от нас? Как он относится к этой помеси наречий: иронизирует над этим языком, отрицает его или преподносит как закономерное явление времени? Автор дал нам текст, и оставил без пояснений, зачем он это сделал. Волей-неволей приходится читателю оставить здесь диалог с автором и переключиться на рассказчика.
Повествование начинается очень спонтанно, с ответа на предполагаемый вопрос: «Воровство у нас есть». Диалог со слушателем начался еще до начала самого рассказа. Подразумевается ответ на некое обвинение в предвзятом отношении к своему кооперативу, и рассказчик считает нужным пояснить, что не собирается оправдываться. Далее следует несравненный вступительный монолог, из которого можно вывести значительную часть менталитета и картины мира рассказчика. Анализировать его легче, процитировав полностью.
«Воровство у нас есть. Но его как-то значительно меньше.
Кое-кто успел перековаться и больше не ворует. А некоторых не удовлетворяет, как бы сказать, выбор ассортимента Некоторые же, не видя собственников и миллионеров, перестроились и крадут теперь у государства.
Но, конечно, естественно, крадут не так, как они это раньше производили.
Нынче только дурак крадет, не понимая современности.
А многие современность отлично понимают и уже осваивают новейшие течения.
Например, недавно в нашей кооперации произошла кража. Так за этой кражей видна по крайней мере философская мысль.»
Можно восстановить некоторые пресуппозиции этих высказываний:
«Воровство – явление нормальное». Эта установка вообще характерна для русских в любую эпоху. «Не воруют по причинам исключительно прагматическим, а не нравственным». «Коренным образом отличаются современность и «раньше», с преимуществом на стороне современности». Здесь можно проследить идею блага прогресса, столь весомую в советском обществе (новейшие течения!). «То, что ново, оригинально, достойно восхищения, а все банальное давно приелось». Получается, что новейшие течения – вещь уже потому достойная, что относится к современности.
При этом системы взглядов на мир всех персонажей на самом деле идентичны взглядам рассказчика, поскольку и они, и он включены в одну и ту же социальную сферу. Это и логично, ведь все они составляют один кооператив, а значит, живут в одном конкретном обществе. Персонажи, независимо от их положения, имеют те же особенности в речи. Коммуникация между ними происходит на одном уровне, что отражается в общении на «ты» и таких номинация, как «дядя» со стороны милиционера, то есть представителя власти. Доказать это тождество можно опять же через систему пресуппозиций в их речи.
«И, главное, дворник у ворот спал, ничего такого не заметил». Что дворник спал на рабочем месте – это нормально, странно другое. И заведующий тоже отмечает: «Не путайся тут под ногами и не нервируй работников прилавка своими восклицаниями. А иди себе и досыпай дома», что подтверждает точку зрения рассказчика.
«Что ты спал, за это тебя, конечно, по головке не погладят, но навряд ли тебе пришьют какое-нибудь обвинение». Подразумевается: «мне-то все равно, что ты спал, но есть же и Государство». Ниже фраза рассказчика: «до того, видать, граждански страдает человек, сочувствует государству». Государство предстает как некая совершенно отдельная сущность, притом разумная, хотя и не слишком могущественная, раз ей можно посочувствовать. Оно со своими нормами противопоставлено своему населению с их собственными моральными законами, и даже кража у государства («Некоторые же, не видя собственников и миллионеров, перестроились и крадут теперь у государства.») не получает осуждения. Однако даже один «государственный язык» и канцелярские клише, используемые в абсурдном по своей сути вербальном нападении, заставляет заведующего и милиционера (рефлекторно?) начать оправдываться перед укравшим дворником: «Я, говорит, взял, если хотите знать, полмешка сахару, дамские чулки одну дюжину и два круга колбасы. И я, говорит, не дозволю иметь такое жульничество под моим флагом. Я стою на страже государственных интересов. И меня, как советского человека, возмущает, что тут делается, - какая идет нахальная приписка под мою руку.»
Рассказчик вовлекает в свою среду и своего слушателя, так как обращается к человеку, чья картина мира совпадает с его, что выражается, например, вводными словами «естественно», «короче говоря», «я извиняюсь» (да, мы оба с вами интеллигентные люди!). Между прочим, обилие книжной, «интеллигентной» лексики в рассказе, скорее всего, не привычной с детства для рассказчика, указывает на то, что «теперь» он приписывает себя к более высокому классу общества, и адресует свой рассказ членам этого образованного общества, пользуясь не совсем привычной лексикой, как может.
Таким образом, через сформированную средствами письменного текста личность читатель смотрит изнутри на то сообщество, о котором идет речь, видит его менталитет не только посредством действий, но и, что дает более яркий эффект, через структуру самого повествования, через речь посредника, который одновременно является и выведенным автором на сцену персонажем.
7)Исакова Александра, 6ая английская группа, русское отделение.
В рассказе М.Зощенко «Романтическая история с одним начинающим поэтом» рассказчик обозначен довольно расплывчатым местоимением «мы», которое конкретизируется только до социального статуса: «литфондовцы». Сама история доходит до читателя по схеме, разработанной еще Пушкиным в «Повестях Белкина», только с потерей одного звена – поэт рассказывает историю литфондовцам («там у них, на юге, он говорит»), которые рассказывают ее предполагаемым слушателям. Очевидно, что истинный вариант слушателям узнать не суждено, поскольку события описаны сквозь призму восприятия литфондовцев, точнее, рассказчика, который усиленно прячется за ними, в свою очередь, прикрывая автора. (Мы не можем доверять даже первоисточнику из-за слов: «как он говорит», которые сами по себе указывают на несоответствие истине). Но именно автор заставляет рассказчика максимально сблизиться со слушателями, посредством чего он сам максимально сближается с читателем. Имеется в виду использование уменьшительных суффиксов, неопределенных местоимений, инверсий: «влюбился на курорте в одну недурненькую особу», «куда он прибыл в сентябре месяце», «каких-то там исключительных наук», «куда-то там в эти места», характерных для разговорной речи и создающих ситуацию непринужденного общения между давно знакомыми людьми. Возникает закономерный вопрос: зачем же автору скрываться за таким количеством «подставных лиц»?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к коду, действующему в рассказе. Это литературный романтический код, что, по сути, и заявляется в заглавии. Другое дело, что этот код в процессе повествования утрачивает свое традиционное значение по причине того, что подвергается осмеянию. Это происходит в результате перемещения связей между компонентами кода. Например. В русской романтической традиции самое воспеваемое место – юг («южные» поэмы Пушкина). В данном тексте юг, наоборот, теряет свой ореол: «там у них, на юге, он говорит, преобладали все больше черноватые, которые не вызывали у него поэтических эмоций». Далее. Поэт, написавший книгу «Навстречу жизни», встречает особу, чья «наружность соответствовала его идеалам», вследствие чего из жизни (как реальности) выпадает и сущности своей подруги до последнего видеть не желает. Высокое, идеальное и романтическое всякий раз соединяется в тексте с бытовым: «Пылкая, забывчивая натура. Стихи пишет. Любитель цветов и хорошо покушать»; «- Возникло чувство к другой. Расстаемся. Деньги буду посылать почтой»; «Не без некоторого волнения он вдруг увидел в ее уютной комнате четыре постели, при виде которых сердце оборвалось в его груди». Недаром возникает отсылка к Блоку («еще что-то про Блока, который в свое время тоже любил почем зря бывать в ресторанах и в кондитерских»), с которым, в принципе, в тексте проводится параллель. «Начинающий поэт» также обожествляет свою возлюбленную, вдобавок утверждается, «что он был лирик и, как он говорит, певец революционных будней» (Блок – единственный из символистов, кто остался им до конца жизни, вначале приветствовал революцию, видя в ней нечто вроде очистительного процесса). Снижается до бытового образ Блока, снижается до бытового образ поэта, который, в итоге, продает устный рассказ за билет домой (то есть он продает и не «рукопись», и не «вдохновение», а рассказ о собственной жизни, которая от «поэтического» оказалась далеко) – снижается и весь романтический код, причем на всех уровнях прочтения (лежащий на поверхности: «романтическая история» – любовная история).
Следует учесть, что автор, не дав имени ни поэту, ни его возлюбленной, высмеивает не конкретного человека, а стандартную ситуацию (любовь, отношения поэта с музой: «Муза ему долго не давалась, а когда далась, то поэт просто удивился оттого, что у него с ней получилось»). И делает это автор, а не рассказчик, потому что последний выполняет свою непосредственную функцию – рассказывает историю, в то время как автор создает текст.
Итак, сам рассказ – это ситуация говорения: рассказчик передает слушателям романтическую историю. Но на уровне текста раскрывается совершенно другая ситуация: автор, разрушая романтический код путем перестановки привычных связей и снижения типичных образов, высмеивает самого читателя. Он обманывает ожидания читателя: «романтическая» история оказывается на поверку бытовой, а поэт, «певец», сравнивается с работником (в конце рассказа: «Там совсем другое дело, чем с поэтом, случилось с одним работником»; и выше – «И поэт до того упал духом, что дал себе обещание, в случае если он выпутается благополучно из создавшегося положения, непременно найти службу, чтоб не полагаться в дальнейшем на чистое искусство»). Отсюда и вытекает ответ на поставленный вопрос: автор прячется от читателя, потому что объектом осмеяния, в итоге, становится сам читатель.