Социологос

Вид материала

Документы

Содержание Мир — зияющий выход

особей, цепе­неющих вереницей в перспективе времен.

— В таком случае должен признаться, что с трудом себе представляю, чтобы этот хищник, даже в миниатюрнейшем виде, позволил кому-либо себя хлестать.

X. — Если ваш экземпляр для этого слишком горд и свиреп, тем лучше для животного царства... но дело ваше: выкручивайтесь как умеете!

— Вы непременно хотите, чтобы нас разделяла тысяча лет? Не удастся! И не удастся до тех пор, пока не выйдут сроки, то есть покамест бодрствует сон...

X. — Значит, я двойник из вашего сновидения?

— ...мир которого, потяжелей наших сонных видений, — мир стершихся лиц, сумеречных двойников и всеобщего, не отпускаю­щего вопроса, — подсказывает нам внятно, что время отныне — по крайней мере время ожидания — «внутри» и «снаружи» неразде­лимо и что считать себя к ожиданию непричастной, пребывающей безотносительно в мирах отдаленных, равносильно для мысли пре­быванию в недоумии не просто самом тщетном и, по-видимому, самом опасном, но еще и — по смыслу слова — таком, у какого отсутствует внутренняя пружина, распрямляющаяся при всякой по­пытке и даже поползновении мыслить до конца...

X. — Сон подсказывает — но кому? Только вам да вдобавок мне, вашему невольнику.

— ... А поэтому вас, пожалуй, не удивит, что при всем том невежестве, на котором трагикомически она замешана, некоторая снисходительность дошлого советского прохиндея по отношению к западным «богачам» и «счастливчикам» — куда более, чем к голо­дающим где-то в темной дали «голопузым», — представляется мне не то чтобы справедливой, но, если можно так выразиться, сос­лепу дальновидной в отличие от его невольной и неистребимой зависти...

X. — Странное дело! У вас получается так, что мысль загля­дывает тем дальше и тем неудержимей порывается мыслить до конца, чем плотнее давящий нас гнет и чем ближе мы благодаря ему к неразличимо-сумеречному состоянию. Каковы же, спрашивается, должны быть озарения под г,юбовой доской?!!

— Что ж, многие из нас в самые страшные годы привыкли жало­ваться: «Живем, как в гробу». Но когда наконец вырвался, когда полнота дыхания стала нормой, а над головой протянулось, без особых угроз и надежд, рыхлое, нудное, заурядное небо, тогда вспомнишь вдруг и ответишь самому себе: «Да ведь была в гробу одна такая щелочка, и сквозь ту щелочку такие распахивались глазам небеса!..» Впрочем, не все, разумеется, столь безумно 'просто, и мы еще вернемся, надеюсь, к этому парадоксу. Я хотел лишь сказать, — но кто этой азбучности теперь не усвоил? — что пребывание вовне давно уже географией (и даже хронологией) не определяется, что оно завоевывается единым (вы назвали его тотальным), постепенно себя изживающим опытом — и, конечно же, не в отдельной искусственнейшей теплице, лелеющей свои сала­ты за глухими, чуть-чуть потрескавшимися стеклами. Если же опыт рискует затянуться до конца света, а вопросительная его заноза торчит в нас по-прежнему глубоко без движения, мы зато ощуща­ем вокруг ее острия, как в ответ шевелится холодная сила наше­го личного выбора. Поскольку вы, быть может, правы и сменяю­щиеся горизонты времен, изначально отравленные, с неизбеж­ностью — от загадки к загадке — докатились до этого гнойного тупика, не следует ли — воля наша! — покончить раз навсегда с темной игрой последовательных, горизонтами обозначаемых иску­сителей?

X. — Почему же покончить? Потому ли что слишком они, до тошноты, последовательны? Но усталость для истории не довод и для ее зверей не оправдание. Потому ли что последние из них по счету возомнили себя и впрямь распоследними? Но ведь после того как воля неслыханная воздвигла на русской почве планетар­ного сфинкса, а затем попыталась разыграть ту же роль в чудови­ще Третьего Рейха, история — не без нашей помощи — хорошенько проделала свою работу, расчистив дорогу для дальнейшего счета: один зверь провалился, как ему и положено, самоубийцей в тар­тарары...

— Значит, Гитлер развязал самоубийственную войну, а затем и сам размозжил себе голову потому только, что его секрет раз­гадали.

X. — ... исчез начисто, оставаясь лишь наваждением нашей памяти или беспамятства, тогда как другой, наваждение ваше, хотя все еще как будто держится, вопросов, однако, больше не задает...

— Но в том-то и дело: он ли их задавал"?

X. — ... а если их все-таки в себе таит, если их пока порождает, то единственно, как вы сказали, самим фактом своего присутствия. Ибо нет такой воли, которой хватило бы, чтобы поставить на ноги завершительного сфинкса, ни такой — чтобы раз навсегда сокрушить их всех. Неужели вы всерьез полагаете, что вашей решимости, будь она даже помножена на миллионы, может для этого оказаться достаточно?

— Важен выбор, и сила — в нем.

X. — Но ведь надо еще знать с точностью, где и куда эту силу употребить. На чем именно остановиться? Каков он, избран­ный последний сфинкс? Человек-то последний нам отныне известен, но «у вас» во сне он лишь бесцельно ждет и праздно шатается в мучительном ожидании... Не являются ли ваша «отмена» историчес­кого механизма, волевой отказ от него со стороны отвечающего такой же попыткой отменить всю предшествующую историю, как и та, чисто сфинксова, какую вы саркастически изобличили? Ведь если искать тупикам родословную и выяснять, кто кого породил: Гитлер, Сталин с «учителем» вкупе, первое мировое побоище, «век девятнадцатый, железный», Достоевский, Маркс, Гегель, фригий­ский колпак, «чересчур человеческое» Просвещение, «слишком сверхчеловеческий» Ренессанс... в результате мы без труда до­беремся и до Ионова кита, и — по линии нашего интереса — до Эдипова сфинкса, во чреве которого все последующие разместят­ся матрешками упраздненного времени. Так-то оно, быть может, и так, но решать нам нужно здесь и сейчас...

— Выбор и есть «здесь и сейчас».

X. — ... решать, не выбирая там, где нет выбора, и не пытаясь поставить точку в ряду чудовищных, больших и малых, головолом­но-загадочных величин, которые вне ваших снов еще поджидают нас впереди. Ибо, что там ни говори, ваш антисфинксовый нигилизм не столь невинен (хотя и объясним), как это может кому-либо показаться. Вы все же не в силах воспрепятствовать тем, кого с чрезмерной легкостью заключаете в теплицу (и что в ней отвратительного? ее греховная «отдельность»? или «искусствен­ность» лелеемых в ней салатов?), — вы не сумеете воспретить им различать — в том же страхе и трепете, сквозь разбитые кое-где, а подчас и вылетевшие с грохотом стекла — надвигающуюся череду иных, более или менее «достойных» чудовищ, и если даже микроско­пические тепличные Гёте (но не таков ли, по сути, и их прото­тип?., как бы они ему ни уступали в своей интуиции, выдающей формулы моралистические, по старинке эстетизирующие или прос­то идейно готовые наперед), — если они почти неотвратимо стал­киваются с предъявителями загадок, которые — независимо от своих реальных масштабов — на поверку оказываются пока (и не только в вашем «контексте») всего лишь пылинками в вече-реющем воздухе либо марионетками в какой-то еще не ясной игре, отношения исходные, тем не менее, остаются неизменными: у каждого на пути — зверь, какого он, жертва или герой, заслу­живает, с каким он образует единство места и времени, и посколь­ку история находит тут пищу, поскольку она себя не исчерпывает, открывая — взгляните-ка вокруг себя! — просветы невообразимые, никому до сих пор не снившиеся, вы не можете с пренебрежением утверждать, что все эти сфинксы, памятные и живые, постепенно сливающиеся с фигурами победителей и разгадчиков...

— Нельзя ли поточней?

X. — ... за примерами недалеко ходить: полистайте хотя бы «Антимемуары» Мальро...

— Хватит с меня одного Карлейля. Мученики? У нас их пре­достаточно. Но единственный и последний в безгеройное время ге­рой — это, увы, не какой-нибудь избавитель, а безумный Адольф*.

* По вагнерианскому счету... Зато рука не' повернется, чтобы записать в герои — по такой же мифической мерке — Черчилля или даже Де Голля, Неру и (даже?) Мао Цзэдуна.


X. — ... что эти вчерашние сфинксы или, если вам так угод­но, сменившие их микросфинксы...

— А это что еще за порода?

X. — ... вроде того, обезличенного, какой замаячил вдруг в парижском мае 68-го...

— Он-то откуда взялся? Куда ближе ему, без всяких зага­док, год 1848-й, чем август собственного в соседней Праге.

X. — ... что ваш местный свирепый «тысячелетний нарыв» отсы­лает их неумолимо в какой-то плюсквамперфектум и что так же свирепо они (и другие, с виду вовсе лишенные лица человеческо­го) не требуют от нас ответа то ли в стороне от него, то ли совсем уже по ту сторону.

— Если вы ратуете за «страх и трепет», возражений с моей стороны не последует. И не потому что их «гробовая щелочка» мне дороже или просто милей вольной «полноты дыхания» и неба — пусть «рыхлого», «заурядного» и будущим вряд ли «беременного», а все же тянущегося безвозбранно во все свои голубые концы. Да только ведь это «живем, как в гробу» — опыт по-своему то­же тотальный: и там, где гроб — ратный, по имени не называе­мый, в мыслях смутно выказываемый инстинктом самосохранения... Нет, я не против «страха и трепета» хотя бы потому, что мы с вами, кажется, договорились: тот, кто призван к ответу осо­бым вниманием, искать должен, — было бы что искать! — лишь в их безвременно-стоячей трясине. Но оглянитесь же теперь и вы: где оно здесь, избирательное внимание, и не распылился ли, не рассеян ли по ветру — уносясь, как от К. перед замком, за строку неоконченной книги — сам его источник с человечь­им лицом? Разве вы не замечаете, что тот поистине мифический ужас, какой дается нам иногда во спасение, — тот, что Эдипа ведет от загадки к разгадке, чтобы наверняка окунуть его в загадочность куда более жуткую, — что, размытый, разъеденный до основания (если, впрочем, он зиждется на чем-то вообще), ужас этот отныне лишь едва проступает снаружи, как шорох сквозь вату из-за лохматых кустов*! Неужели вы в самом деле не видите, — но, сказать по правде, кто ж из нас видит! — что перед стелющейся над скелетом Освенцима той же постылой, блекло-мышиной, сумеречно-обесцвеченной дымкой само создание еврейского государства — факт не просто ярчайший, но и устояв­шийся в своей обыденности, — пребывает, однако, сознанию воп­реки, в каком-то полувопросительном ожидании?... что перед мерз­лой, пепельно-сизой, дребезжащей и топчущейся костляво на месте колымской ночью, которая еще и рта не раскрыла, несмотря на легенды или книгу Шаламова, слово тех, на кого вы ссьшаетесь, выглядит обветшалым и как будто просроченным?... что не только подразумеваемые вами загадчики, но и раздавленные «на гусе­ничном ходу» Будапешт и Прага, расстрелянный и тотчас вычерк­нутый из списков Новочеркасск, изничтожаемое акульим и недо-ч'аловеческим сбродом племя лодочных беженцев из Вьетнама и многие, многие — несть им числа! — другие, кто игру в загад­ки, по-видимому, отверг, — что все они, ни с кем и ни с чем, разумеется, не сопоставимые, помеченные неотъемлемо своей датой и болью, опрокидывают временную перспективу, вновь и вновь возвращаются на круги своя и замирают неслышимо перед тем безымянным, которое в графе дорожных бедствий не умещается, в хронику путевых превратностей не укладывается и, не поддаваясь осмыслению, не отзываясь на голоса помощи или солидарности, никаким оправданиям, покаяниям, реабилитациям не внемля и не подлежа, пронизывает нас зрачками расширенными, нашего приближения не различающими, — этими дырами в «историчес­ком сите», трещинами в теле «нарыва», — из вечно угадываемой и вечно же ускользающей потусторонности! Но отсюда, конечно, не следует, что оно, безымянно-чудовищное и чудовищнейше-безли-кое, где-то там, за пределами нашего земного присутствия, наших сроков и пира во время чумы; нет, сверхбанальное, ибо неуло­вимое, оно именно «здесь и сейчас»: одновременно воплощен­ная немыслимость и залог нашего выбора в чумном тупике без выбора, в той гноящейся злокачественной безысходности, которая, как бы она извне ни именовалась и как бы со стороны ни выглядела, разливается неумолимо по всем этим ближним и дальним микросфинксам микроистории.


* Уж если телевизор «успокаивает одних дураков», надо признать, что он делает это мастерски и что, в сущности, нет больше границы между «дураками» и ум­ными». (Еще Толстой однажды сказал: «Не знаю, кто глуп, кто умен».) Наводняя наши жилища ужасами извне — с чужой улицы, из чужих краев и особенно из бредового «космоса», — он весьма успешно осуществляет функцию зрительного заклинания. Обкладывает кошмарами, как войлочной прокладкой... Спокойной ночи, дамы и господа! Приятных снов, дорогие товарищи!


X. — Никто не станет спорить: если пир во время чумы, то, конечно же, не без чумы. Но вы забываете, что у Пастернака* этот пир, и не какой-нибудь, а пир Платона, именуется — в его связи с кромешной погибелью — «вековым прототипом». В конце концов, — как бы оно ни свирепствовало, — что такое чумное по­ветрие? Ветер принес, ветер унес... вместе с пришлым царст­вующим виновником. Исторически-неповторимое тут — наше ответное понимание или, лучше сказать, разгадка: «... и поняли мы, что мы на пиру в вековом прототипе...» Так что напрасно вы настаиваете на «чрезмерности» каких-то чудовищ и на их якобы «последнем» вызове. Разве то и другое не свойственно всякому стающему сфинксу, начиная с самого первого, который вводит чью-то — одну из многих — историю в историческую судьбу всех? И вводит с улыбкой загадочной, странной — потому что, должно быть, таинственно знает: с его смертью, с разгадкой он весь не исчезнет; история — личная, но она же и общая — еще предстанет перед сфинксом чумным... Что ж, скажите мне, с тех пор изменилось, что произошло такого, чтобы наша воля могла либо вовсе этот исконный механизм одолеть, либо — если я вас правильно понял — его в корне преобразить, переставив местами человека и сфинкса?

— Изменилось? Нет, он тот же самый — четырехногий, дву­ногий, трехногий Человеко-зверь, которым — под стать животному разумению — исчерпываются зеркальный капкан и зеркальная же наживка загадки**. Но с тех пор как ее загадавший исчез, Эдипу — и нам! — с нею нечего делать. Ответ-то, быть может, звучит один, но зато интонация в нем многосмысленна. А в интонации — воля...

X. — Воля — к чему?., куда?.. Не для очередной ли раз­гадки?..

* Для тех, кто позабыл: в стихотворении «Лето», написанном в черный «велико-переломный» год 1930-й.

** Относится ли она, отраженная, непосредственно к Эдипу, ищет ли, самоубий­ственная, именно его? Ибо что он для нее такое? «Двуногое с палкой», которому она напоминает — тщетно! — о его хромоте и о соответственной душевном изъяне. В Колоне он даже четвероног — старец «впадает в детство», — поскольку опорой ему служат «два посоха», его дочери, пока, временно их лишившись и еще раз, по высшему счету, прозрев, прямостоящий «без провожатых», он не направляется к вещей, таинственно уготованной ему могиле. Только теперь это — тютчевский странник, гость «благих богов», которому «отверста вся земля».


— Нет, хватит с нас аллегорий и уподоблений! Не всяк тот Сфинкс, кто хочет. Пора наконец покончить с этим образным самовнушением: древний фиванский полиморфный Зверь ничего не отражает и ни к чему не отсылает; в нем самом есть все, что хотите... и чего не захотите ни за какие коврижки. Улы­бается в нем (или в ней — в «певице смерти»?) погибающий миф, зная, что он единственный: раз навсегда. Этой предсмертной улыбки мы, наверное, вовек не забудем*, а вот его примитив­но-утробный вопрос... Вспомните, кстати, — мы ведь начали с Гёте, — что, когда наконец его мечта исполнилась и он принят был в Эрфурте Наполеоном, первым делом из уст «венценосного сфинкса» он услышал, — не странное ли совпадение? — тривиаль-нейшую и загадочнейшую разгадку: «Вы человек»...

X. — Но ведь я уже вам говорил о двусмысленной перемене ролей. Что ж тут нового? Все это есть или в мифе, или у Софокла ... и их комментаторами пережевывается на тысячи ладов. Резюмирую по-своему: когда Эдип отправляется на встречу с чудовищем, им движет героическая (на первый взгляд) воля — и ничего более. Однако задним числом выясняется, что, уже стоя перед зверем-загадчиком, он сам таит в себе роковую за­гадку, а потому, как во сне, — такова его самоуверенность, — не видит, что его ждет. Зрячий сфинкс перед сфинксом (живот­ное), он в своей воле слеп (человек), так что, жаждущий власти, он ее лишь заимствует у Человекозверя, а когда в ужасе проз­ревает, когда ни для себя, ни для прочих слепцов он больше не сфинкс (и не власть), ему только и остается что — в искуп­ление и в жертву сфинксу чумному — ослепить себя наяву. Субъект и объект, как видите, взаимозаменяемы; зато неизменно само их отношение. Спрашивается: что может тут воля?

— Это противостояние мы еще встретим в пастернаковской «Теме с вариациями»... Но к ней мы, надеюсь, вернемся; я сейчас не о том. Из вами сказанного я удерживаю следующее: зрячесть не различает. Воля?..

X. — Вот именно. Что видит воля? Что позволено выбирать ее голосу?

— Вместо того чтобы растягивать наши препирательства до бесконечности, я лучше перескажу вам, не отступая от темы, одну историю — одну из многих, — которую вычитал недавно в книге, собравшей свидетельства первостепенной ценности**. Тем более что она относится к моровому времени пастернаковского «пира», а потому, естественно, вполне заурядна и чрезвычайно проста...


* Если она у Сфинкса чисто наследственная, от матери Ехидны, и если, как некоторые полагают, таит в себе, за внешней формой вопроса, извращенно-ироническое, к смертному обращенное «познай самого себя», в таком случае можно довериться Леонардо, посадившему на чье-то женское дымчатое лицо ее змеевидно-иллюстративный, книжно-гуманитарный слепок. Но если понять ее расширительно, если это улыбка действительно предсмертная и состоящая с нами «в секретном сговоре», тогда опять лучше обратиться к Тютчеву, у которого «двусмысленная и тайная» улыбка природы, молчащей «о днях былых», возвышается до «божествен­ной стыдливости страданья», доступной лишь существу разумному.

** Поповский М. Русские мужики рассказывают... Лондон, 1983. Но, мужикам не в обиду, я перессказываю на манер собственный.


X. — Еще один из ваших банальных снов?

— Судите сами... В двадцатые годы неподалеку от Москвы, на Урале, на Украине, в Поволжье весьма многочисленные тол­стовцы, преимущественно из крестьян, объединились в сельско­хозяйственные коммуны. В начале «коллективизации» или даже чуть раньше, когда придирки и преследования властей стали невыносимы, эти коммунары, одновременно с различными сек­тантами, народом работящим, стали покидать родные места, пе­реселяясь в поисках спасения — и, разумеется, не без предвари­тельной санкции Москвы — на девственные земли в глубинах Сибири, особенно по берегам Томи, почти на краю непролазной тайги... Сделаю сразу же отступление. Чтобы оценить как следует эпоху в самой ее чрезмерности, поскольку она-то, воистину без предела, и составляет наш единственный измерительный ориентир, задумайтесь, к примеру, над следующим: кто из живущих на Западе, даже среди «понимающих и сочувствующих», способен не то что по­верить (а мы сами смогли бы?), но хотя бы отдаленно или гипотетически вообразить, что кое в каких деревнях, затеряв­шихся в непроходимо-дремучей сибирской глуши, крестьяне-ста­рообрядцы на протяжении десятилетий после 1917 года сумели уберечься от всякой связи и соприкосновения с вездесущими щупальцами «советской власти», в неописуемых, поистине герои­ческих лишениях сохранив нетронутыми свою бесцерковную веру, свои нравственные и бытовые устои, свои исконные ремесла и образ жизни, вплоть до старинной, довольно грубой, зато простой домотканой одежды и еще более редкостных русских имен, давным-давно позабытых в стране, — и все это по сию пору, пока совсем в наши дни, лет семь или восемь назад, не открыл их некий официальный «защитник природы»?.. Такого спасительного уеди­нения, увы, не дано было нашим мирным, кротким и не менее стоическим толстовцам. В 1931—33 годах их деревни, уже вполне процветающие, состояли под неусыпным надзором, находясь по соседству, километров за двадцать, с почти новым, охваченным бурной стройкой, возводимым безрадостными усилиями заключен­ных городе, бывшем поселке Кузнецке, который нарекли при вторичном рождении Новокузнецком, затем к вящей славе тор­жественно перекрестили в Сталинск и в котором царило сперва деревянное и незамысловатое, а впоследствии, как полагается, каменное и величественное здание ГПУ—НКВД. Оттуда-то, от местного начальника и всесильного заправилы Попова, которого невзирая на его усердие ликвидировали без церемоний пятилетку спустя, и исходили самые подлые и болезненные удары, доста­вавшиеся, в частности, коммуне «Всеобщее братство». Всеобщее? Об этом трудно судить; но в коммуне братство чувствовало себя неплохо. Коллективистский и даже коммунистический идеал осуществлялся здесь сам собой, почти невзначай, и командующие власти, казалось бы, должны были этому только радоваться, тем более что в отношении поставок хлеба, их запланированной без­отказности прожорливое или, лучше сказать, ненасытное, а то и вовсе опустошительное государство могло, как выяснилось, по­ложиться спокойно на этих довольных совместной жизнью и близостью к земле людей. Преткновение, впрочем, заключалось в том, что объединила их совокупность общих, у Толстого заим­ствованных идей, в том числе непреклонное, без компромиссов, хотя и без малейшего вызова, неприятие любого государства, построенного на насилии. И потому не только не соглашались они, убежденные вегетарианцы, убивать скот и участвовать в мясозаготовках, но, избегая всячески, лишь бы оставили их в покое, проявлений открытой враждебности к большевистскому «строю», также и не признавали у себя никакого управления, кроме собственного, не хотели для своих детей никакой школы, кроме ими же созданной, с учителями, разделявшими полностью их убеждения и повседневный быт, не голосовали во время «го­сударственных выборов», не подписывались на непременные военные займы и уклонялись от обязательной военной пропа­ганды, а службе в армии предпочитали, как правило, испытание тюрьмой. Обо всем этом они сами же предупреждали заранее высокостоящие московские инстанции, где заседали еще в качестве партийной совести кое-какие «старые большевики»... но что могли бы они для коммунаров сделать и как — согласно собственным заверениям — помочь, даже если бы — вероятность ничтожная — того пожелали? И поскольку их обещания особого, снисходитель­ного в свирепой заварухе статуса так и не были выполнены, приехавшая из деревни делегация о них еще раз напомнила и попросила для коммуны охранную грамоту в виде точного, скрепленного нужной подписью и правильной печатью документа. Результат был, однако, плачевный и прямо-таки катастрофический: ходатаи с первых же фраз натолкнулись на ледяное, трусливо-уклончивое безразличие сановных марксистов, которые, вооружив­шись коварством немногословным, но явно угрожающим в на­меках и недомолвках, поскорее выпроводили этих бесполезных, быть может, небезопасных и, конечно же, «идеологически» тле­творных просителей. А тем временем всемогущий в Сталинске Попов лез из кожи вон, обремененный неисправимейшими му­жиками, которые вдобавок на своих собраниях уже вовсе не в меру распускали языки: мало было им обсуждения текущих дел и хозяйственных изобретений — они на этом так просто не останавливались, а забирались следом в запутанные дебри этики, поминая в ряду с бесценным Толстым имена Эпиктета, Шопен­гауэра и Ганди. Административные придирки, чекистские выходки, угрозы, тайные убийства, яростные нападки газет, попытки вер­бовки доносчиков, — все было пущено в ход, чтобы согнуть в три дуги беззащитных строптивцев и преобразить их свободный союз в еще одну ячейку колхозного рабства. Напрасный труд! И вот однажды, в холодный осенний день 1933 года, изумлен­ные и встревоженные коммунары видят въезжающий в их деревню длинный порожний обоз с оперативным отрядом НКВД. Неуто­мимый Попов думал, думал и нашел-таки хитроумное средство, чтобы избавить себя от обузы нежелательного элемента. Сред­ство тоже элементарное: высылка! Но не какая-нибудь, а что надо. Все триста человек без исключения — женщины, мужчины, стари­ки, дети — должны незамедлительно, не слишком мешкая и не трясясь над своим барахлом, погрузить на телеги самое необ­ходимое, покинуть с надежной охраной насиженные места, до­браться до ближайшей станции, затем, как следует набитые в товарные вагоны, проследовать до Новосибирска, а оттуда, по-прежнему на север, но теперь уже на баржах, спуститься вниз по течению Оби и, наконец, — в лохмотьях, голодные, при наступлении самой лютой зимы — выгрузиться и остаться в местности дикой, бесплодной и непроходимой. Устраивайтесь! Плодитесь и умножайтесь!.. Мы ничего больше не знаем об этих несчастных — ничего, кроме одной-единственной несомненности: подстерегавшая их на берегу смерть оказалась, конечно же, более или менее скоропостижной...

X. — Но какая тут связь? Какое отношение к поглощающей вас, не решенной вами загадке?

— Отношение — в самой без-относительности, какую усвоили раз навсегда тот неотчуждаемый выбор без выбора и та при­вольная поверх своеволия, неотъемлемая и в предельной уязви­мости воля, которые странным образом сближают с Ницше — часто отсутствующим как раз там, где им более всего клянутся, — этих смиренно-упрямых, съевших собаку на моралистике мужи­ков. Ибо как они реагируют? Ничего хорошего не ожидая ни от конвоя, ни от тех, кто его послал, ни, разумеется, от чудовищней-шей, хотя и малозагадочной ткани нарыва, которая вырабатывает эту нечисть, чтобы поддерживать свой безвыходный жар, комму­нары не отвечают им ни единым словом жалобы либо упрека, удивления либо вопрошания: ни малейшим намеком на те отноше­ния связи и зависимости, какие и в единственном числе лишают нас всякого — в тысячах вероятии открывающегося — выбора. Едва зашагав за подводами, тщетно подгоняемые нервничающей охра­ной, они запевают хором одну из своих любимых песен; закончив первую, тотчас подхватывают следующую и так, все вольнее дыша от песни к другой, наконец приходят на станцию. Что они поют? Песни народные, большей частью старинные, на слова, впрочем, Анны Чертковой, жены верного друга Толстого; а еше печальные, за душу хватающие песни русских — из века Стюартов* — революционеров, те самые, что лет тридцать, а может быть, и ятьдесят назад звучали негромко в табачном дыму нелегаль­ных сходок или разносились под кандальный звон по ссылоч­ным сибирским трактам... да только теперь, когда не стало нигде горизонта, прежний ли в них слышится звук и те же ли вдаль плывут отголоски? Небо заспанное, безучастно-щемящее отзывается эхом где-то низко над головой, возвращая их нехотя на грешную землю, где притянутые как магнитом к обозу бабы и мужики из соседней деревни провожают, бредя за ним долго вслед, мелодичное шествие обреченных. А потом, точно так же заслушавшись, не спешит в уже пышущий, ждущий хозяина паро­воз пожилой машинист на станции: «Спойте, братцы, спойте еще! Уж больно они хороши, ваши песни!» И они, должно быть, ни­сколько не хуже, но даже, пожалуй, свободней и краше, когда вырываются из задраенных наглухо и бегущих весело в Ново­сибирск вагонов, а затем льются, плавные, с плоскодонных барж, прокатываясь и замирая по берегам Оби...

* Лучше, чем когда-то Пастернак, о них и сейчас не скажешь.


X. — Это — выбор?

— ...Такова она, воля, историю на повороте покидающая, — ни сон, ни явь, но сквозная воля, не знающая более ни цели, ни границ...

Как тут, право же, не вспомнить одержимого волънопевца Ниц­ше и его меланхолический, без конца поминаемый всуе amor fati:

^ Мир — зияющий выход

В несметность немых леденящих пустынь.

Кто утратил то, что утратил ты,

Не найдет покоя.

Или ницшевский сумеречный, на канате тончайшем одного­лосый нигилизм здесь вовсе — даже в парадоксальном совпаде­нии — не к месту? Или — ибо и так всерьез говорят — при всей нашей захлебывающейся сообщной тяге к шири ермацкой (и соловецкой), к размаху (и вспыху) аввакумовскому, к го­голевскому колесящему (или ведьминскому) простору сама по себе голая воля ради воли человеку русскому — и, конечно, рус­скому страстотерпцу — не нужна и не свойственна? Что ж, не только, по-видимому, ледяные пустыни полнятся этими хоровы­ми сибирскими песнями*...

* Что наркоманически уносящая «до конца света» воля оборачивается для несомого клеткой беспросветной неволи, знает нынче каждый младенец и давно навязло в зубах. Но на что бедолаге прописная мораль? Нет, не в том дело. Не там, может быть, и его непоправимейшая беда... Кто ж не видит, что перед этими песнями, их прощальным и безымянным, тянущимся «в один голос» обозом о человеке русском толковать не пристало, да и слыхом ведь больше о нем не слы­хать: только мнутся и топчутся перед тем голым местом очумелые кучки и кучищи «лиц русской национальности»?

Неволя безвременья в застоявшемся повороте времен перед сверхволевой и сверхвременной интонацией Апокалипсиса... Как, с какой стороны — и с какого конца — это «перед» мыслимо до конца! И возможно ли вообще мыслить, будучи неотвратимо во власти интонации?


Но как же тогда еще раз, пусть он будет хоть тысячным, не процитировать тут