Плюс-минус бесконечность 5 (или вопросы лингвофилософии) 5
| Вид материала | Реферат |
- Плюс-минус бесконечность 20 (или вопросы лингвофилософии), 2890.71kb.
- Наследование резус- фактора, 44.5kb.
- А. Е. Голомштока в модификации Г. В. Резапкиной Назначение теста Исследование, 34.96kb.
- Методика карты интересов А. Голомштока в модификации Г. Резапкиной, 68kb.
- Можно ли достичь карьерных высот без высшего образования?, 36.23kb.
- Развитие эмбриона и плода, 363.23kb.
- Атман северо-запад 194044 г. Санкт-Петербург, ул. Чугунная, д. 20, литер з тел. (812)318-71-75, 82.07kb.
- Методика «Тип мышления» (Г. Резапкина) Инструкция «У каждого человека преобладает определенный, 44.82kb.
- 1. Общие положения, 1633.21kb.
- Петром Арсентьевичем Гмырей я познакомился при удивительных, даже курьезных обстоятельствах,, 177.68kb.
2.8. Теоретико-методологическая парадигма дискурса и функциональная стилистика:
противоречия и перспективы развития
Понятие дискурс активно используется в западноевропейской лингвистике с середины 1970-х гг. В.Е. Чернявская пишет, что первоначальное значение слова дискурс «разумное размышление» после определенного переосмысления трансформировалось в значение «диалог» [Чернявская // СЭСРЯ 2003: 53]. С тех пор это понятие, получившее различную интерпретацию в национальных лингвистиках, было предметом изучения в британо-американской лингвистике. Его изучала германо-австрийская школа [У. Маас, З. Егер, Ю. Линк, Ю. Хабермас, Р. Водак], французская школа, исследования которой восходят к концепции М. Фуко [См.: П. Серио].
В отечественной лингвистике ведутся интенсивные дискурсивные исследования, которые все больше и больше проникают в различные направления, в том числе, и в лингвостилистику. Учитывая то, что «дискурсивный бум» наиболее активно вторгается в сферу интересов функциональной стилистики, мы поставили цель рассмотреть точки соприкосновения теории дискурса с теоретическими положениями лингвостилистики как науки (особо подчеркиваем эту цель, так как рассмотрение практической стилистики – науки по существу прикладной не входило в нашу задачу).
В качестве отправного пункта исследования в данном случае послужила книга М. Макарова «Основы теории дискурса» [Макаров 2003].
Учитывая многоаспектность рассматриваемого феномена дискурса, мы сразу же были вынуждены признать, что рассмотрение соотношения функциональной стилистики и теории дискурса – задача не из легких.
Возникло множество вопросов, ответы на которые оказались далеко не однозначны.
Как создать работу, в которой рельефно будут проступать основные проблемы, совокупность которых позволяет выделить определенную область знания, работу, суммирующую достижения многих специалистов и одновременно понятную как опытным, так и начинающим специалистам?
Такую книгу удалось создать М.Л. Макарову [Макаров 2003].
Теория дискурса – одно из наиболее активно развивающихся направлений современного языкознания. Необходимо сразу же отметить, что в интерпретации М.Л. Макарова она предстает как научная теория, в которой разработаны и обоснованы методологические принципы дискурсивного анализа, «показаны и критически проанализированы различные модели общения, выделены категории и единицы дискурса, раскрыты конститутивные признаки дискурса в малой группе, разработана транскрипция устного дискурса» [Макаров 2003: 5].
По мнению самого М.Л. Макарова, «дискурс-анализ как метод, принцип и самостоятельная дисциплина, открытая по отношению к другим сферам знания, естественным образом воплотил общую направленность исследования на многостороннее, комплексное изучение сложного многомерного феномена языкового общения, которое является объектом лингвистического анализа в русле прагмалингвистического подхода» [Макаров 2003: 14].
Дискурсивный переворот в гуманитарных науках породил новую онтологию, основанную на изучении не материального физического мира, а мира гуманитарного, человеческого, социально-психологического. Соответственно произошла смена парадигм: на смену пространственно-временной локализации пришли сообщества людей, социальные миры. Если в качестве сущностей в механистической онтологии принимались предметы и события, то в дискурсивной онтологии в качестве сущностей выступают речевые акты. Если в механистической онтологии изучаются отношения каузативного детерминизма, то в дискурсивной на первый план выступают вероятностные зависимости, правила и нормы диалога.
В условиях дискурсивного переворота исследователи обращаются к дискурс-анализу как к модели и методу строительства новой парадигмы.
По мнению М.Л. Макарова, модель дискурс-анализа должна быть интеракционно-феноменологической. Именно поэтому особое внимание он обращает на соотношение положений феноменологии и науки о языке.
Определив основные положения феноменологии: 1) установление примата сознания; 2) феноменология – это философия интуиции; 3) различение двух типов интуиции; 4) феномен сознания коррелирует лишь с представлением объекта, а не его реальным бытием; 5) интенциональность – суть сознания, его постоянная направленность на объект. Он [автор] анализирует теоретические модели коммуникации (информационно-кодовую модель коммуникации, инференционную модель и др.), выделив в качестве приоритетной интеракционную модель коммуникации, которая в центр внимания помещает коммуникацию, которая «может состояться независимо от того, намерен ли «говорящий» это сделать, а также независимо от того, рассчитано ли данное высказывание на восприятие «слушающим». Коммуникация происходит не как трансляция информации и манифестация намерения, а как демонстрация смыслов, отнюдь не обязательно предназначенных для распознавания и интерпретации реципиентом. Практически любая форма поведения – действие, бездействие, речь, молчание... в определенной ситуации может оказаться коммуникативно значимой» [Макаров 2003: 38].
Действительно, как спрограммировать тексты разговорного стиля? Ведь они не просто разнообразны по содержанию, но и бесконечно многообразны по форме проявления: и монологи, и диалоги, и просто отдельные реплики, ни к чему не обязывающие.
По мнению В.И. Карасика, «идея о том, что у коммуникативных ситуаций есть своя внутренняя логика, четко выражена в герменевтике» [Карасик 2002: 26]. Действительно, «мы говорим, что «ведем» беседу, однако чем подлиннее эта беседа, тем в меньшей мере «ведение» ее зависит от воли того или иного из собеседников... Правильнее будет сказать, что мы втягиваемся или даже, что мы впутываемся в беседу» [Гадамер 1988: 446].
Так же, как и в случае с разговорным стилем, мы сталкиваемся с непредсказуемостью текстов художественного стиля, которые тоже не всегда рассчитаны на восприятие читателя или слушателя и даже могут создаваться автором исключительно для себя.
Конечно же, тексты научного стиля трансляционно ориентированы на специалистов определенного профиля, однако и они могут выпадать из системы строго регламентированного общения. Тем более черновики статей, монографий – на кого рассчитаны они?
Публицистический, деловой стили, с одной стороны, целенаправленно сориентированы на читателя или (в случае с деловым стилем) на определенную категорию исполнителей, заинтересованных лиц. Однако и здесь наблюдается ассиметрия между создателем текста и его пользователем. «Идея зеркального подобия процедур преобразования сообщения на вводе и выводе не работает: реципиент может вывести смыслы, отличные от задуманных говорящим, что в жизни встречается не так уж редко» [Макаров 2003: 39]. А значит, рассмотрение стилистически дифференцированных текстов в аспекте дискурсивной парадигмы предполагает некий подход, отличный от традиционного.
Общеизвестно, что дискурс-анализ, «как одно из ведущих междисциплинарных направлений, изучающих языковое общение, явился своеобразной реакцией на соссюровский, а позже – хомскианский редукционизм предмета языкознания» [Макаров 2003: 83].
Термин дискурс пережил множество научных интерпретаций.
Например:
1) дискурс – это «язык выше уровня предложения или словосочетания» [Stubbs 1983: 1]; «два или несколько предложений, находящихся друг с другом в смысловой связи» [Звегинцев 1976: 170];
2) дискурс – «употребление языка» [Fasold 1990: 65];
3) дискурс – это высказывания [Schiffrin 1994: 39-41].
Соотношение понятий дискурс, текст, речь рассматривается уже достаточно долго.
Одна из распространенных точек зрения сводится к тому, что в качестве дискурса рассматривается устная речь. Это так называемый устный дискурс [Гальперин 1981: 18; Гиндин 1981: 29; Москальская 1981; Дридзе 1984; Тураева 1986; Филиппов 1989; Реферовская 1989].
Распространена в научном обиходе трактовка термина дискурс, понимаемого как речь, «погруженная в жизнь» [ЛЭС: 137].
Понимание дискурса как подчеркнуто интерактивного способа речевого взаимодействия, в противовес тексту, также имеет место в лингвистике [Brown, Yule 1983: 24]. В.В. Богданов рассматривает дискурс как синтез речи и текста.
Нам импонирует точка зрения, согласно которой дискурс выступает как родовая категория по отношению к понятиям речь, текст, диалог.
Такой подход, несомненно, должен повлиять на выделение единиц дискурса. Так, М.Л. Макаров, проанализировав научную литературу по проблемам дискурса за последние 30 лет, предлагает за точку отсчета взять следующие единицы:
акт ход обмен трансакция речевое событие
Если эту «цепочку» наложить на все типы текстов, то это позволит проанализировать весь корпус текстов с учетом их стилистической дифференциации.
Соответственно анализ дискурса будет налагаться на стилистический анализ текста, рассмотрение текста в лингвистике текста с учетом его функционально-стилистических категорий.
Необходимо отметить, что интеракциональная теория М.Л. Макарова, восходящая к британо-американской лингвистической традиции, рассматривающей дискурс, как анализ связной речи в устной и письменной форме, учитывающей интеракциональное взаимодействие отправителя и получателя речи, не единственная теория в современном отечественном и западном языкознании.
Одним из компонентов теории дискурса является когнитивно-ориентированный анализ, оперирующий такими понятиями, как: ментальные структуры, стратегии, фреймы.
Когнитивно-прагматический подход к дискурсу развивается школой Т. ван Дейка.
Развитие представлений о дискурсе в этом аспекте привело к тому, что дискурс начал обозначать конкретное событие, фиксируемое в письменной или устной речи, происходящее в коммуникативном пространстве. Попробуем схематично представить взаимосвязи текста и дискурса в когнитивно-прагматической парадигме.
^ Таблица 7
Соотношение дискурса с категорией текста
| Основание для анализа | Текст | Дискурс |
| 1 | 2 | 3 |
| 1) Отношение к деятельности | Продукт деятельности | Коммуникативно-речевая деятельность |
Окончание табл. 7
| 1 | 2 | 3 |
| 2) Что обозначает? | Объединенную смысловой связностью последовательность языковых единиц Отражает результаты коммуникации | Обозначает текст в неразрывном единстве с ситуативным контекстом Обозначает коммуникативное событие |
| 3) Моделируемость | Соотнесение с той или иной инвариантной моделью порождения и восприятия: текст существует как представитель определенного типа текста | Соотношение продуктов деятельности – текстов с ментальной сферой. Дискурс характеризует коммуникативный процесс, приводящий к образованию текста определенной структуры |
| 4) Направленность метода | Анализ текста направлен на внутренние – внутритекстовые – отношения высказываний между собой, их пропозициональную и иллокутивную структуру, взаимоотношения текстового целого и его частей | Анализ дискурса характеризует внешние по отношению к тексту особенности коммуникативного процесса |
Анализ данных взаимоотношений подводит к мысли о том, что проблематика изучения дискурса в отечественной лингвистике близка к стилистике текста в том случае, когда он изучается в коммуникативно-деятельностном функционально-стилистическом аспекте.
А это значит, что, моделируя информационную модель того или иного функционального стиля, учитывающую ситуацию общения: сферу, цели, задачи, функции стилистически дифференцированного текста, определяя пользователя тем или иным стилем, мы тем самым рассматриваем стилистически дифференцированный текст «как языковое выражение (языковой коррелят) определенной общественной практики, упорядоченное и систематизированное особым образом использование языка, за которым стоит идеологически и исторически обусловленная ментальность» [Чернявская // СЭСРЯ 2003: 54-55].
Анализируя дискурсивную формацию, В.Е. Чернявская пишет: «Каждый текст как часть соответствующей дискурсивной формации квалифицируется как социальное высказывание, как отражение надындивидуальной, коллективной («серийной», по У. Маасу, 1984) речевой практики. Дискурсивный анализ рассматривается как средство социально-исторической и идеологической реконструкции «духа времени», проникновения в глубинную структуру текста, его смысл.
Идея дискурсивной формации лежит в основе понимания дискурса как интегративной совокупности текстов, связанных семантическими (содержательно-тематическими) отношениями и/или объединенных в коммуникативном и функционально-целевом отношении» [Чернявская // СЭСРЯ 2003: 55].
Резюмируя выше сказанное, лингвистическую категорию дискурса мы, вслед за В.Е. Чернявской, определяем как «особую исследовательскую стратегию, предполагающую макросемантический и одновременно глубинно-семантический анализ текста, направленную на выявление эпистемических предпосылок и условий порождения высказываний/текстов» [Чернявская // СЭСРЯ 2003: 55].
В этом плане модель изучения дискурса близка социально-семиотической модели языка по М. Халлидею [Halliday 1978]. Однако исследование похожих и даже совпадающих, на первый взгляд, языковых объектов на деле оказывается подчиненным логике предмета исследования: если у М. Халлидея рассматривается взаимосвязь социальной структуры, контекста культуры и языковой системы, то в дискурсивной парадигме на первый план выступает текст или интегративная совокупность текстов в их взаимосвязи с коммуникативной ситуацией. Интересно при этом, что в работах представителей Ставропольской школы дискурса в основе анализа лежит «триада»: Язык. Текст. Дискурс.
Один из идеологов такого подхода к исследованию дискурсивной парадигмы, ныне главный редактор ежегодного межвузовского научного альманаха «Язык. Текст. Дискурс». Г.Н. Манаенко писал во вступительной статье к первому выпуску: «Структура издания и выделенные рубрики опять-таки оказались предопределенными его названием, главным в котором оказались для автора не язык, текст и дискурс по отдельности, а прежде всего их сложнейшие соотношения и взаимная обусловленность» [Манаенко // Язык. Текст. Дискурс. 2003: 7].
Сразу же, в первом выпуске, были определены основные направления развития дискурсивной парадигмы.
Так, в программной статье К.Э. Штайн обозначены следующие объекты изучения: «Язык. Поэтический текст. Дискурс.» [Штайн // Язык. Текст. Дискурс. 2003: 5-17].
Она пишет о том, что «природный язык, являясь основной для создания произведений искусства, и в первую очередь поэтического, содержит внутренние ресурсы для этого, энергию внутренней гармоничности и совершенства системы, которая относительно изоморфна самому произведению искусства. Реализуясь в различных типах дискурса как текучей речевой реальности, письменной реализацией которой является текст, язык обнаруживает прототипические свойства, связанные с глубинными процессами мышления. Поэзия (поэтический критерий гармонии) при этом позволяет определить те «глубокие истины», которые лежат не только в основе гармонизации языка, но и в основе познания...» [Штайн // Язык. Текст. Дискурс. 2003: 16].
А.А. Ворожбитова анализирует трихотомию «текст – дискурс – произведение» в аспекте лингвориторической парадигмы, последовательно разводя понятия, введенные в трихотомию: «Необходимость взаимной координации диалектически взаимосвязанных ипостасей анализа одной и той же мыслеречевой феноменологии становится при этом очевидной. В нашей концепции понятия «текст» и «дискурс» применимы к двум граням, двум ипостасям связного высказывания, рассматриваемого в статике и динамике. Если анализ текста представляет собой исследование знакового результата высказывания, ... то анализ дискурса диктует обращение к тексту в совокупности с экстралингвистическими факторами [Ворожбитова // Язык. Текст. Дискурс. 2003: 20].
В целом ее определения согласуются с трактовками, отрефлектированными в последнее десятилетие в отечественном языкознании.
Г.Н. Манаенко в своей статье проанализировал становление термина дискурс, который актуализировался в языковедческих работах с конца 60-х годов ХХ века, но в отечественной лингвистике не сразу начал использоваться.
Примечательно то, что, как указывал в одной из своих работ Ю.С. Степанов, термин дискурс в русскоязычной научной среде сближается с термином функциональный стиль, и это вовсе не случайно, так как «современное прочтение термина дискурс (и у нас, и за рубежом) коррелирует с данным определением функционального стиля, поскольку здесь можно говорить о частичном совпадении предметной области. Однако при этом следует учитывать, что в функциональной стилистике подход к ней осуществляется со стороны языка – от системы, следовательно, вне такого подхода остается человек и его речевая деятельность» [Манаенко // Язык. Текст. Дискурс. 2003: 27].
Согласившись с тем, что понятие дискурс и функциональный стиль находятся в состоянии взаимной корреляции, мы должны отметить, что в приведенном выше высказывании содержится изрядная доля полемичности. А именно: от языковой системы берут свой отсчет языковые стили (по М.В. Панову, это книжный, нейтральный, разговорный). Что же касается функциональных стилей, то отправным пунктом здесь будет ситуация общения, а в ней человек участвует как языковая личность, в ней осуществляется речевая деятельность, которая является объектом тщательного исследования различных наук: психолингвистики, психологии, теории языковой личности, методики обучения языку. В том случае, когда мы рассматриваем стилистически дифференцированный текст и находящееся с ним в состоянии тесной корреляции понятие функциональный стиль, мы наиболее близко подходим к дискурсивной парадигме, без которой сегодня уже немыслимы такие понятия, как: текст, речь, речевая деятельность, язык, стиль. Неслучайно в этом плане появление статьи Г.Г. Хазагерова с таким названием, как «В поисках новой дискурсивной стилистики» [Хазагеров // Язык. Текст. Дискурс. 2005: 15-23].
Проанализируем данную статью более подробно, так как в ней затрагиваются основополагающие принципы русской стилистики, сформировавшиеся под воздействием концепции В.В. Виноградова.
Г.Г. Хазагеров в указанной статье высказывает два предположения: «Первое состоит в том, что система традиционно выделяемых в русистике функциональных стилей, во-первых, не соответствует сегодняшней языковой ситуации и тем самым не способна поддержать и не поддерживает культуру языкового общения, во-вторых, сам функционально-стилистический подход нуждается в серьезном уточнении, без чего он оказывается неадекватным современному языкознанию. Второе предположение касается риторических теорий стилей и заключается в том, что эти теории позволяют разрешить некоторые проблемы, с которыми приходится сталкиваться функциональной стилистике» [Хазагеров // Язык. Текст. Дискурс. 2005: 15].
Таким образом, мы видим, что, во-первых, предлагается «ревизия» функциональной стилистики, во-вторых, смена ее методологической парадигмы, в-третьих, создание нового направления дискурсивной стилистики, основанной на риторических теориях стиля.
По поводу третьего сразу же возникает вопрос: «Существует ли корпус текстов, на материале которых, применив риторические теории стиля, можно создать теорию дискурсивной стилистики? Или, может быть, дискурсивная стилистика - не теоретическая, а прикладная наука? Кстати, когда создавалась функциональная стилистика, существовал корпус текстов: научных, публицистических, официально-деловых, художественных, разговорных. Более того, в процессе длительной научной рефлексии был выработан понятийно-категориальный аппарат лингвостилистики, определились нормы как стилистические, так и стилевые. Получили развитие теории, которые и легли в основу функциональной стилистики.
Таким образом, словарь, грамматика и корпус текстов, которые являются отправным пунктом развития любого частного языкознания (а функциональная стилистика русского языка – это одно из направлений частного языкознания), сформировали облик функциональной стилистики.
Аналогичным образом развивались стилистика ресурсов (или структурная, стилистика языка), стилистика текста, историческая (диахроническая) стилистика, сопоставительная стилистика, стилистика художественной речи, стилистика кодирования, декодирования.
Предположить, что в этом ряду может стоять стилистика дискурсивная и даже *стилистика семантическая, *стилистика лингвориторическая, вполне целесообразно. Если помнить при этом, что любое частное языкознание, любая частная теория языка начиналась с разработки алфавита, составления словаря, создания грамматики и накопления соответствующего корпуса текстов, как это ни тривиально звучит.
Естественно, что у функциональной стилистики свои законы развития, и такие понятия, как алфавит, грамматика, возможно, не совсем уместны при описании функционально-стилистического феномена в языке, но существуют факты вполне очевидные, сводящиеся к тому, что формирование стилевых разновидностей обусловлено «расширением функций литературного языка в процессе его исторического развития, использованием литературного языка в появляющихся новых сферах деятельности и общения, а также в связи с появлением различных социальных ролей говорящих и т.д.» [Кожина // СЭСРЯ 2003: 512].
В России изучение стиля связано с именами М.В. Ломоносова, Н.М. Карамзина, В.Г. Белинского, А.Н. Веселовского, А.И. Соболевского, А.А. Потебни, в ХХ в. – с работами В.В. Виноградова и его школы, Г.О. Винокура, М.М. Бахтина, А.М. Пешковского, Л.В. Щербы, Б.А. Ларина, В.М, Жирмунского, Б.В. Томашевского, А.А. Булаховского и др. Институциализация функциональной стилистики, ее становление как научной парадигмы и учебной дисциплины – результат деятельности целой плеяды современных ученых, среди которых одно из приоритетных мест принадлежит М.Н. Кожиной.
Но вернемся к первому предположению Г.Г. Хазагерова – к мысли о том, что система «выделяемых в русистике функциональных стилей ... не соответствует сегодняшней языковой ситуации и тем самым не способна поддержать и не поддерживает культуру языкового общения» [Хазагеров 2005: 15].
Если предположить, что имеются в виду функциональные стили в интерпретации 50-х годов ХХ в., то с первой частью первого предположения отчасти следует согласиться. Но если речь идет об интерпретации функциональных стилей по состоянию на 2005 год, то данная система стилей вполне соответствует сегодняшней языковой ситуации. Это касается и газетно-публицистического, и официально-делового, и разговорного, и научного функциональных стилей.
Что касается второй части первого предположения, то здесь вряд ли можно согласиться, так как мысль о том, что функциональная стилистика должна поддерживать культуру языкового общения, входит в противоречие с теоретическими положениями самого этого направления. Хотя следует признать, и это так на самом деле и есть: функциональная стилистика служит теоретической базой для ряда прикладных наук: 1) она используется для разработки теорий, концепций и технологий развития речи в школе; 2) в теории и методике преподавания русского языка как иностранного (вспомним знаменитый тезис из статьи В.В. Виноградова и В.Г. Костомарова о том, что отправной точкой изучения русского языка иностранцами должен быть функциональный стиль); 3) в теории и методике преподавания русского языка в русской и национальной (нерусской) школе; 4) при разработке практической стилистики для филологов, журналистов, дипломатов и других категорий обучаемых, профессиональная подготовка которых предполагает овладение стилистическими и стилевыми нормами изучаемого языка.
И конечно же, поддержание «культуры языкового общения» прежде всего обеспечивает сама культура речи как совокупность коммуникативных качеств речи и как учение об этой совокупности коммуникативных качеств речи: правильности, точности, логичности, чистоте речи, ее выразительности, богатстве, уместности.
Информационные модели коммуникативных качеств, включающие информацию о формах реализации коммуникативного качества речи, о его взаимосвязи с языковыми уровнями, об условиях реализации коммуникативных качеств в речи, об особенностях функционирования языковых средств в стилистически дифференцированных текстах в зависимости от того или иного коммуникативного качества, перечень основных причин отклонения от него, классификация ошибок, вызванных этими причинами, и образцы работы над ними дают достаточно прозрачные теоретические и практические ориентиры использования языка в той или иной языковой ситуации.
Далее Г.Г. Хазагеров пишет, что «функциональная стилистика В.В. Виноградова создавалась в такое время, когда функциональным было поддержание некоего стилевого декорума в условиях существования сугубо авторитарной государственности. Возникшие в этой реальности номинации функциональных стилей адекватно описывают именно этот декорум». [Хазагеров 2005: 15].
Трудно, конечно, предположить, что вся система функциональных стилей русского языка, развивавшаяся на протяжении нескольких веков в недрах древнерусского, а затем и современного русского языка под влиянием разнообразных экстралингвистических факторов и синергетических процессов, происходящих в самом языке, в его так называемой «креативной системе», прошла весь этот путь исторического развития и становления исключительно ради того, чтобы послужить «авторитарной государственности» в первой половине 50-х годов ХХ века. Еще труднее представить, что В.В. Виноградов, всю жизнь преданно служивший науке, изучавший на протяжении многих десятилетий не только современное состояние русского языка, но и его историю, вдруг вздумал вести такую тонкую политическую игру, специально сочинив в целях поддержания «авторитарной государственности» теоретический конструкт, не приспособленный к дальнейшему саморазвитию. А уж кто, если не В.В. Виноградов в наибольшей степени постиг законы развития русского языка и науки о нем?
И коль речь идет об авторитарном режиме, тогда какую роль сыграли Р.А. Будагов и Ю.С. Сорокин? Ведь они тоже участвовали в знаменитой дискуссии 1954 года, выступив на страницах журнала «Вопросы языкознания» со статьями «К вопросу о языковых стилях» [Будагов 1954] и «К вопросу об основных понятиях стилистики» [Сорокин 1954]. И если уж дело обстоит так, что наука продается по поводу и без повода, то кому послужила в таком случае знаменитая теория трех стилей, известная с античных времен и появившаяся на русской почве в риториках XVII в., а затем получившая обоснование как теория в середине XVIII в. под влиянием развития классицизма и, наконец, нашедшая свое классическое воплощение у М.В. Ломоносова в его «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» (1757г.)? Навряд ли все это создавалось в угоду царю-батюшке и царице-матушке. И навряд ли Ломоносову приходило в голову заигрывать с церковью.
Но самое интересное, что теория трех стилей на материале русского языка великолепно представлена в концепции М.В. Панова. [Панов// СРЯ 1989: 16-24].
Остается еще одна интригующая загадка: «Какие политические цели преследовал Деметрий, создавая свою теорию четырех стилей?» Да никаких целей не преследовал.
Абсурдность такой постановки вопроса очевидна и в первом, и во втором, и в третьем и последующих случаях. Общеизвестно, что ни в политическом, ни в общественном плане наука никому и ничего не должна. Она развивается по своим внутренним и внешним законам, опережая свое время, или отставая от него, или идя с ним в ногу. Естественно, что результаты научных достижений могут использоваться в том или ином обществе. Можно волевым решением заставить ученого разработать алфавит, букварь, учебник, академический словарь, но заставить создать лингвистическую теорию, обслуживающую политический режим, практически невозможно.
В.В. Виноградов, написавший в статье «Итоги обсуждения вопросов стилистики» о том, что стиль – это «общественно осознанная и функционально обусловленная, внутренне объединенная совокупность приемов употребления, отбора и сочетания средств речевого общения в сфере того или иного общенародного, общенационального языка, соотносительная с другими такими же способами выражения, которые служат для иных целей, выполняют иные функции в речевой общественной практике данного народа» [Виноградов 2005: 73], спустя 50 лет, в начале XXI века оказался не в чести у своих потомков по той причине, что он не уточнил цели и, как показалось им, цели и функции употреблены в качестве синонимов: «Быть функционально обусловленным означает служить определенным целям. Но что это за цели?» [Хазагеров 2005: 15]. Как нам представляется, «быть функционально обусловленным» не означает служить цели.
Обычно понятие функция употребляется в нескольких значениях: 1) назначение, роль, выполняемая единицей (элементом) языка при его воспроизведении в речи; 2) цель и характер воспроизведения в речи данной языковой единицы; ее актуализация или транспозиция в контекст конкретного речевого акта; 3) обобщенное обозначение разных сторон (аспектов) языка и его элементов с точки зрения их назначения, применения, использования. [См.: Ахманова 2004: 506].
Как видим, инвариантным значением терминолексемы функция является, по всей видимости, значение, указывающее на дифференциальный признак слова, а именно: назначение, роль.
^ Цель появляется во втором лексико-семантическом варианте. При внимательном анализе мы видим, что цель здесь применяется в значении «характер» воспроизведения.
Такое нарочитое смешение целей и функций можно было бы оставить без внимания. Но дело в том, что данное смешение становится системой, что влечет за собой введение этого понятия еще в один ряд, для него не свойственный: «В первом случае понятие функция не выходит за пределы единичного речевого акта. Функция (цель) совпадает здесь с интенцией говорящего». [Хазагеров 2005: 16].
Далее речь идет об индивидуальном стиле говорящего, который, по мнению Г.Г. Хазагерова, входит в противоречие с функциональной стилистикой.
Необходимо отметить, что подобное противоречие мы обычно пытаемся разрешить в рамках инвариантно-вариативной методологии. Используя гибкий алгоритм, представленный информационной моделью функционального стиля, мы задаем типовые способы деятельности, позволяющие на уровне системных связей в языке использовать модель стиля. Причем возникает ситуация, не требующая поисков в каждом отдельном случае особого метода применения языковых средств. Наоборот, появляется ориентация на то типовое, инвариантное, что заложено в каждом отдельном случае.
Так же, как в любом естественном языке заложено не бесчисленное количество разрозненных звуков, аллофонов, а всего-навсего 20-40 фонем, так и в стиле, даже если он не языковой, а функциональный, содержится некий типовой набор компонентов, который позволяет выстроить рациональную систему их применения.
Рассуждая таким образом, мы, конечно, уходим в методику использования стилистически дифференцированных средств. Вернемся к предмету обсуждения.
Итак, выше речь шла о стиле отдельного индивидуума. Во втором случае, как пишет Г.Г. Хазагеров, «мы выходим за пределы единичного речевого акта. Для понимания задач такой стилистики нам потребна категория дискурса, понимаемого как тип высказываний, присущих социальной группе. Здесь язык функционирует в интересах коллектива, поддерживающего данный дискурс, в интересах «граждан» дискурса, но совсем не обязательно в интересах государственной регламентирующей системы» [Хазагеров 2005: 16].
Конечно, трудно себе представить коллектив вне времени и пространства. Если последовательно, предположим, что даже с наибольшим процентом схематизма, мы рассмотрим вместилища, в которых находится коллектив, ориентированный на свой особый дискурс, то мы увидим, что невозможно полностью абстрагироваться от государственной или общественной системы, регламентирующей языковое поведение той гипотетической группы, которая заинтересована в особом, замкнутом дискурсе (социальном жаргоне? Профессиональном жаргоне? Языке?). Итак, коллектив (или каста, или клан) стоит в центре. Круги представляют те вместилища, в которые он попадает.
Рис. 3
Даже не выходя из своего круга (К), человек будет оставаться не «гражданином» дискурса, как пишет Г.Г. Хазагеров, а «*гражданином» работы, учреждения, города, государства, общества, мира, как ни парадоксально звучат эти словосочетания.
Общеизвестно, что закрытая система погибает. Но так же, как и в живом существе действует инстинкт самосохранения, точно так же и в живом естественном языке действуют законы саморегуляции, постоянно идут синергетические процессы не только в языковой системе, но и в каждом ее фрагменте, и в функциональных стилях тоже и непременно в дискурсе. Поэтому выход неизбежен. Круги размыкаются, образуя спираль.
Рис. 4
Опять-таки, абстрагировавшись от приведенных схем, возвратимся к анализируемой статье, в которой в качестве примера предлагается «хорошо всем знакомый научный дискурс». Обычно мы разграничиваем понятия дискурс и функциональный стиль, но у Г.Г. Хазагерова они совпадают.
Допустив с определенной долей условности предлагаемое совпадение, посмотрим, какие аргументы за и против научного стиля приводятся в анализируемой работе. Так, автор пишет, что ученые «заинтересованы в поддержании и облегчении научной коммуникации... осуществляется коллективный самоконтроль партнеров по общению. Вопрос о коммуникативной целесообразности решается уже не с позиции отдельного речевого акта, а с позиций витальности самой коммуникации: целесообразна та норма, которая поддерживает эту систему в хорошем состоянии. Это диктует выбор языковых средств» [Хазагеров 2005: 16].
Представляется в этом случае, что в научном стиле используются все нормы: и произносительные, и орфографические (если мы имеем дело с письменной фиксацией научного стиля), и лексические (в том числе и терминологические), и морфологические, синтаксические, текстовые, стилистические и стилевые, нормы культуры речи, нормы коммуникации и т.п. Но суть заключается в том, что более 80% языковых средств, употребленных в том или ином стилистически дифференцированном тексте, являются нейтральными и в силу этого составляют базовую основу стилистически дифференцированных текстов, в том числе и научных. Но часть средств актуализуется как принадлежащая научному стилю. Она и создает то неповторимое своеобразие, которое и сигнализирует о принадлежности текста к научному стилю.
Оказывается, такая традиционная стилистика опять-таки вступает в противоречие с новой, дискурсивной стилистикой, по Хазагерову.
Чтобы доказать несостоятельность традиционной парадигмы, он [Г.Г. Хазагеров] приводит цитату из энциклопедии «Русский язык»: «Научный стиль должен обеспечить ясность, точность, объективность, недвусмысленность, логичность и доказательность изложения, воспроизводимость экспериментальных научных результатов другими учеными, полноту информации и т.п.» [Денисов// Рус. яз.: Энц. 1998: 260].
Эта внешне прозрачная цитата вызывает у Г.Г. Хазагерова вопросы: «Вопрос состоит в том, что выступает источником долженствования: кому или чему «должен научный стиль? Определяются ли эти свойства негласной конвенцией ученых, регламентируются ли они «свыше», т.е. государством, или вытекают непосредственно из особенностей предметной области. Возможно, функциональный стилист предпочтет третий вариант: сама наука так устроена, что научный стиль должен отвечать [выделено нами – Т.Ж.] перечисленным свойствам. С этим, однако, нельзя согласиться: наука устроена так, как хотят того ученые... То, что идет от предметных областей, диктует, разумеется свои требования, но они реализуются непосредственно через дискурсивные привычки ученых, через научный узус. Функциональная же стилистика в ее классическом виде на деле выступает с позиции государственной регламентации научного узуса, делая это от имени науки как таковой, т.е. не декларирует свои цели прямо. Последнее обстоятельство делается совершенно прозрачным в тоталитарной практике, когда ссылка на авторитеты взамен доказательности не просто допускалась, но в ряде случаев требовалась от ученых» [Хазагеров 2005: 17].
Итак, кому или чему «должен научный стиль? Нам думается, никому. Выражение «^ Научный стиль должен» не более и не менее, как обычное речевое клише, которое можно заменить трансформами: «Научному стилю присущи ясность, точность и т.п.», «Для научного стиля характерны...», «Коммуникативными качествами научного стиля являются ясность, точность...».
Соответственно, понимая, что выражение «стиль должен» всего-навсего языковое клише, так называемая «превращенная форма», которую в целях прояснения можно заменить другими – менее категоричными формами выражения, но невозможно объяснить, почему П.Н. Денисов употребил слово должен. Это обстоятельство необъяснимо ни с логических, ни с психологических позиций, тем более что и сам Г.Г. Хазагеров подобное выражение употребляет: «... сама наука так устроена, что научный стиль должен отвечать перечисленным свойствам» [Хазагеров 2005: 17].
Далее предлагаются три варианта выбора для функционального стилиста, но мы выбираем четвертый вариант, отказавшись от трех перечисленных. То есть здесь, пожалуй возможен один вариант, если допустить, что научный стиль сформировался и продолжает формироваться под воздействие различных влияний: это и негласная конвенция ученых, и требования, предъявляемые государством, и внутренняя логика самой науки, и пристрастия самих ученых, и влияние других национальных наук, принадлежащих иноязыковым этносам, и многое другое.
Устроена ли наука так, как хотят того ученые? Навряд ли возможна такая абсолютная свобода. Хотя научная картина мира намного моложе наивной картины мира, построенной на обыденной рецепции, тем не менее наука располагает разнообразными традициями, совокупной суммой знаний, которую ни один ученый не в состоянии изучить до конца своей жизни. Можно по своему усмотрению создать кружок, выпустить монографию. Но после того, как ты опубликовал книгу, она тебе уже больше не принадлежит: она начинает жить по своим законам, кого-то увлекая, а кого-то оставляя равнодушным. Это как джинн, выпущенный из бутылки. Даже наши лекции после того, как они прочитаны студентам, перестают принадлежать нам, ибо «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».
Ну, и наконец, функциональная стилистика в ее классическом варианте представлена и другими дефинициями.
Приведем пример из «Стилистического энциклопедического словаря»:
^ Научный стиль представляет научную сферу общения и речевой деятельности, связанной с реализацией науки как формы общественного сознания; отражает теоретическое мышление, выступающее в понятийно-логической форме, для которого характерны объективность и отвлечение от конкретного и случайного (поскольку назначение науки – вскрывать закономерности), логическая доказательность и последовательность изложения (как воплощение динамики мышления в суждениях и умозаключениях). Общая цель научной речи – сообщение нового знания о действительности и доказательство ее истинности. Научный стиль в письменной форме представлен в разных жанрах научной литературы: монографиях, статьях, учебниках» [Кожина // СЭСРЯ 2003: 242].
В данном отрывке наблюдается некатегоричность изложения, его последовательность, терминированность.
Здесь нет качеств стиля, которые отвергаются Г.Г. Хазагеровым в предыдущем тексте.
В качестве альтернативы Г.Г. Хазагеров выдвигает общественный контроль над языком науки, цель которого «в мягкой форме потребовать интеграции языка и стиля научных школ (скажем, в интересах образования), и это будет одним из источников стилистического нормирования [Хазагеров 2005: 17].
Если в этом высказывании нет ошибки, то в таком случае вновь идет подмена одной науки другой. Вполне резонно, конечно, было бы ввести общественный контроль, хотя навряд ли представители подобного контроля смогут выработать соответствующие критерии для анализа состояния науки, тем более разработать целевую программу интеграции науки и образования. Но вот методисты, а также исследователи в области теории и методики обучения стилистически дифференцированной речи вполне могли бы откликнуться на запросы времени.
Будет ли выше названный контроль одним из источников стилистического нормирования, навряд ли, так как динамика норм все-таки определяется специалистами на материале массовых опросов и обширного экспериментального материала.
Нам импонирует мысль о том, что сами представители научных школ, «если говорить об их коллективной интенции, заинтересованы лишь в поддержании чистоты своей коммуникации, причем именно в том смысле, в каком они эту чистоту понимают» [Хазагеров 2005: 17].
Научное знание, в том числе и совокупное знание в области функциональной стилистики, составляет вся переработанная и систематизированная информация об объектах стилистики, вскрытые в языковом материале устойчивые последовательные зависимости и закономерности использования средств в стилистически дифференцированных текстах.
Цель функциональной стилистики – это познание истины, сущности стилистического феномена, углубление и расширение знаний о нем, обозначение новаций, полученных в процессе исследования, с помощью новых терминоединиц (ибо только в этом случае знание получает определенность). И наконец, это описание, объяснение и прогнозирование процессов, приводящих к дальнейшей дифференциации и интеграции стилей (оба эти противоположные процессы зафиксированы в современном русском языке: они, собственно, и накладывают на систему сегодняшних функциональных стилей те противоречия, которые разрешимы как в рамках самой функциональной стилистики, так и в рамках дискурсивной стилистики, которая, оперируя новым понятийно-терминологическим аппаратом, закрепит в сознании научного сообщества принципиальную новизну тех явлений, которые на протяжении последних пятидесяти лет просто описывались в лингвостилистике, но не получали специальных обозначений.
Возвращаясь к мысли о сущности знания в функциональной стилистике, очевидно, придется признать окончательно, что функциональная стилистика – наука теоретическая, в отличие от практической стилистики, которая является прикладной наукой. Именно поэтому она не может быть рецепторной наукой, создающей по каждому отдельному случаю употребления языкового средства отдельную теорию и отдельный метод. Именно потому, что она прежде всего теоретическая наука, она систематизирует новое знание, описывая типовые закономерности. Интерпретация знаний в целях обучения, образования, создание адекватных моделей обучения – цель прикладной науки.
Не разграничивая теоретическую и прикладную стилистики, Г.Г. Хазагеров предлагает говорить не об одной, а о трех функциональных стилистиках: 1) стилистике, в которой соблюдаются индивидуальные интересы говорящего/слушающего в рамках речевого акта; 2) направлении, в котором представлены групповые интересы в рамках сформировавшегося дискурса; 3) о стилистике, ориентированной на интересы языкового сообщества в рамках национального языка.
Интересно, что сами функциональные стилисты, которые якобы являются апологетами «тоталитарной» функциональной стилистики, трактуют функциональную стилистику как «разветвленную сеть направлений исследований, включающих в себя стилистику текста, диахроническую, сопоставительную» [Кожина // СЭСРЯ 2003: 577], стилистику художественной речи, исследования индивидуально-авторских стилей, коммуникативную стилистику художественного текста, стилистику кодирования (аспект отправителя речи), стилистику декодирования (аспект получателя речи), экспрессивную стилистику.
А это уже более, чем предлагаемые выше три направления.
В заключение хотелось бы сослаться на мнение В.З. Демьянкова, который считает, что дискурс – это «процесс, а не завершенный продукт и протекает при наличии как минимум двух участников, интерпретирующих высказывания друг друга и совместными усилиями разрабатывающих структуру дискурса в каждый данный момент...» [Демьянков // КСКТ 1997: 23].
Имелся ли в виду сиюминутный диалог, свойственный разговорному стилю, или предполагается диалог в широком смысле этого слова, в данный момент не имеет принципиального значения. Но важно другое – то, что дискурс, с одной стороны, как предмет исследования, может служить материалом для дальнейших исследований в области функциональной стилистики, с другой стороны, став основным предметом исследования в области функциональной стилистики, он может дать начало новому направлению, которое не однажды упоминалось выше – это дискурсивная стилистика, постановка вопроса о развитии которой по праву принадлежит Г.Г. Хазагерову.