Лекции по общей психологии (избранное) Москва: изд-во «Смысл»

Вид материала

Лекции

Содержание Лекция 29. Теория внимания Н.Н.Ланге

Подобный материал:

• Лекции по общей психологии, 6129.34kb.
• Лекции по общей психологии / А. Р. Лурия. Спб.: Питер, 2004. 320 с: ил. (Серия «Мастера, 6061.68kb.
• Становление дифференциальной психофизиологии и ее актуальность для современной психологии, 9.08kb.
• Вопросы к экзамену по дисциплине «Методика преподавания психологии», 13.22kb.
• Лекции по общей психологии: Учеб пособие. М.: Аст, 2000. 896 с. Содержание, 15.35kb.
• Методика преподавания специальных дисциплин теоретическая часть Психология как учебный, 11.41kb.
• Программа дисциплины «Психология», 403.76kb.
• Методические указания к лекционному и семинарскому курсу общей психологии и самостоятельной, 283.64kb.
• Избранное, 886.75kb.
• Книга Н. Смита рекомендована слушателям и преподавателям факультетов психологии и философии, 11283.71kb.

^

Лекция 29. Теория внимания Н.Н.Ланге

Я в прошлый раз прервал свое изложение на теории внимания, развитой Ланге. Я именно прервал это изложение, ничего не закончив, и сегодня мне предстоит продолжить те положения, которые я уже сформулировал в прошлый раз, на прошлой лекции.

Я напомню, что, анализируя явления внимания, Ланге предложил классификацию, которая предусматривала как явления так называемого «непроизвольного внимания», так и явления «внимания произвольного», которое Ланге обозначил термином «волевое внимание». Для Ланге волевое внимание означало внимание целеподчиненное, целевое. Поэтому важнейшее понятие, которое было введено Ланге в учение о внимании, было понятие цели. Надо сказать, понятие, в те годы не слишком часто включающееся в систему психологических понятий и терминов.

Итак, волевое внимание есть внимание целеподчиненное. Значит, чтобы получить эффект волевого внимания, нужно как бы наперед иметь то, что и найдет свое место, займет — образно говоря — наше внимание, то есть наше сознание, что окажется особенно ясно воспринятым, что вступит в это относительно узкое поле сознаваемого. Это положение прозвучало в известном смысле даже парадоксально. Чтобы очень ясно увидеть, то есть ясно воспринять, нужно иметь подлежащее восприятию. Оно должно быть дано как бы наперед. Отсюда и введение понятия цели. Ведь есть нечто, что нам дано до достижения эффекта, результата.

Если мы возьмем понятие действия применительно прямо к выполняемому процессу, то, собственно, цель и выступает как результат, который задан наперед в действии, правда? А затем этот результат сопоставим с действием, то есть цель может быть достигнута или не достигнута, достигнута в большей степени или в меньшей степени. Но вот то, что должно быть достигнуто, дано наперед, дано как известное представление в голове человека, в актах восприятия.

Мы хотим получить отчетливый образ данной вещи, данного воздействия, отчетливое его восприятие. Хотим мы его иметь — обращаем произвольное, волевое внимание, ставим перед собой такую цель. «Но — замечает Ланге, — желая чего-либо, мы уже должны знать, что мы желаем». Вот в этом-то и заключается парадокс.

И этот парадокс решается Ланге введением категории цели в акты восприятия, в процесс восприятия. И тогда, как вы понимаете, восприятие на этом уровне произвольного внимания выступает как настоящее действие, то есть процесс, по определению, целеподчиненный, целенаправленный. Получается то же самое, что в известном выражении Маркса, «цель определяет как закон».

Но только здесь нет внешнего действия, вносящего изменения в предмет. Здесь есть другое. Здесь есть очень своеобразное действие, которое завершается вот этим

очень ясным видением и только. «Ясным» в смысле — это Ланге очень часто подчеркивает — усиленным. Вот так и усиливается действие в квадратах на доске Рево д'Аллона. Вот крест выступает. Я жду этот крест, и крест делается ярче, чем другие поля. Или рамка делается как бы сильнее, выступает среди других квадратиков. Но для этого нам нужно иметь представление этой рамки или этого креста.

Вот это представление Ланге обозначает термином, который вас не должен смущать. Он говорит об «образах памяти». И понятно почему. Потому что эта цель формируется где-то прежде и выступает как воспроизводящееся. Мы можем легко с вами заменить термин Ланге «образ воспоминания» термином «представление». И этот термин очень хорошо входит в традицию, психологии и удерживающуюся до настоящего времени в ней. Поэтому, когда вы будете читать Ланге (а вам стоит почитать хотя бы часть его исследования), то вы всегда можете, читая «образ памяти», думать — «представление». То, что уже сформировалось, что уже существует и что воспроизводится как условие <нрзб>.

Отсюда вытекает еще одно чрезвычайно важное следствие. Это следствие состоит в том, что во всяком актуальном образе, то есть образе вещи, которая воздействует на наши органы чувств, находится перед нами, предстает перед нашим зрением, слухом, содержатся как бы два разных элемента, элементы двух разных типов или разных содержаний. Одно — это то, что прямо нам дают рецепторы, органы чувств. Другое — это то, что мы можем назвать предваряющим, предварительным, имеющимся, попросту говоря, представлением, которое здесь выполняет по отношению к перцептивному акту, то есть акту восприятия, произвольного восприятия, роль цели.

Ланге, и в этом его заслуга, особенно настаивает на том, что для субъекта оба эти содержания актуального образа воспринимаемых нами предметов слиты и в естественных, обычных условиях, неразделимы. Когда я вижу передо мною расположенную вещь, отбрасывающую отражаемые ею лучи на сетчатку моих глаз, я вижу перед собой вот этот прибор, микрофон. Здесь для меня нет никакого разделения того, что мне актуально дано (цвет, форма) и — того, что составляет полное содержание образа. Я ведь вижу не нечто серое, не нечто продолговатое. Я вижу предмет. И предмет в его значении. Я вижу микрофон. А я могу не знать, что такое микрофон, и тогда я вижу все равно предмет этот в его значении, я вижу некий предмет, значение которого мне не известно.

Кто-то из неврологов уже нашего века замечал, что для восприятия нет бессмысленного, потому что воспринимаемое бессмысленное имеет смысл бессмысленного. Вот почему Ланге делает еще один шаг и вводит следующее положение (опять в терминах его времени, в терминах, им приспособленных, которые могут смущать современного читателя): он говорит, что волевое внимание есть не что иное, как ассимиляция ощущений образом памяти. Как понять мысль, которая лежит за этим термином? Ее, например, можно понять так, что ощущения ассимилируются, поглощаются образами, то есть в субъективном, даже идеалистическом смысле. Это Ланге-то, материалист, выросший в ученого под прямым влиянием Сеченова! (Кстати, я должен оговориться, вы редко встретите имя Сеченова в работах Ланге. Но это не потому, что Ланге не был сеченовцем, а потому, что по университетско-цензурным условиям того времени быть сеченовцем, занимая кафедру в университете, было делом неподходящим.)

Вы увидите дальше, как ясно вырос Ланге из основных идей Сеченова. И это видно в той же теории внимания, волевого внимания Ланге. Это мы увидим, когда будем рассматривать эту теорию дальше.

Мне остается сказать, резюмируя прошлую лекцию, еще несколько слов — вот видите, я в резюме повторяю самое важное, потому что это действительно очень важно. Это надо очень хорошо понять. Именно понять, а не запомнить. Научиться правильно читать Ланге и правильно видеть его место в истории психологии, понять, что Ланге есть патриарх русской психологической мысли, русской психологии. Это крупнейший русский ученый-психолог.

Последний вопрос (прежде чем двигаться дальше) состоит в следующем: я говорил о Ланге, употребляя термин «образ воспоминания». Смотрите, почему «воспоминания»? Почему был выбран этот термин? А для того, чтобы показать, что вот эти представления, эти цели, то, что ассимилирует, как бы впитывает в себя данное в органах чувств, — эмпирического происхождения. Он продолжает в этом отношении прогрессивное содержание гельмгольцевских классических представлений, в этом отношении очищенных от всякой двусмыслицы, которая оставалась, в частности, и у Гельмгольца (как известно, это был такой непоследовательный материалист, с уступками субъективному идеализму, именно «с уступками», учению об иероглифичности). Ланге продолжает борьбу против двух распространенных в ту эпоху идей. Это идеи априоризма, которые владеют психологами кантианскими, кстати, составляющими едва ли не большинство психологов-исследователей той эпохи, то есть середины второй половины прошлого столетия, и идеи нативистов, особенно резко представленные физиологами органов чувств и психофизиками, выводящими возможности группирования ощущений в образы из врожденно заложенных особенностей морфофизиологических, особенностей органов чувств и нервной системы. Не категории Канта, не врожденные предустановленные организации чувственного мира, мира ощущений, а опыт — вот что лежит за так называемыми «образами памяти».

Ну, а как же все-таки Ланге представлял себе эти образы воспоминаний, образы памяти? Я сказал: вы можете спокойно говорить «представлений», для себя читая «образы памяти», или видя «образы воспоминания» — думать «представление». Я к этому должен еще присоединить некоторые разъяснения. Надо немножко расширить и понятие «представления», точнее, взять его в более полном содержании. И на это тоже указывает Ланге в своих сочинениях. Иногда Ланге говорит, что за этим образом воспоминания может быть идея, форма, в которой выступает этот образ воспоминания. Значит, не обязательно непосредственно чувственное образование. Это не гальтоновская фотография ассоцианистов — эффект напластования одних ощущений на другие. Это не обобщение, конечно. Не обобщение в таком вульгаризированном формально-логическом смысле — так можно сказать. А вообще-то именно гальтоновская фотография — этакое напластование, усредненный облик. Нет, это может быть подлинное обобщение, идея, то есть понятие, значение. И Ланге, не употребляя здесь понятия значения, а ограничиваясь указанием «это образ воспоминания», его называет субъективным, то есть идущим от субъекта. Субъектный скорее, чем субъективный (я поправляю терминологию в соответствии с капитальными идеями Ланге, с действительным содержанием его концепции).

Это уж прямо значение с указанием собственно значения, значения слова, знака, ибо термин «значение» имеет смысл только тогда, когда мы говорим «значение чего» и указываем на носитель этого значения, правда? В данном случае прямо разумеется «внутренняя речь», значит, слово, которое не произнесено, не громко и не тихо, правда? «Внутренняя речь» — это и есть словесное движение, движение словесных обобщений, значений.

Я вам говорил, что в этом заключается факт и в этом заключается правда. Я вижу все-таки не нечто серое и круглое, а я вижу перед собой предмет, микрофон, я вижу, если можно так выразиться, вещь в значении. Вот это и подчеркивает Ланге.

Поэтому он оговаривается, что да, вот этот образ воспоминаний — нечто опытного происхождения, а не оттуда и не из таинственного «нутра» организма. Не категория и не нативистски понятые организации биологические, а опыт.

Вот опыт-то только совсем разно выступающий, в разных формах. Я немножко огрубляю, сказав: «разно-переработанный», «разно-выраженный», «в разных формах существующий», как то, что принадлежит субъекту, накоплено субъектом через органы чувств как через источник, но не посредством происходящего само собой суммирования вследствие накладывания одно на другое каких-то чувственных впечатлений.

Я хочу здесь отступить от исторической истины и внести некоторое, анахроническое по своему значению, сопоставление. Я бы сформулировал на привычном мне языке ту мысль, о которой я так долго рассказывал у Ланге, как мысль о том, что в восприятии следует различать ту ткань чувственную, те ощущения, которые входят в состав восприятия, и то, что в этом составе чувственном себя реализует как отражение мира, всегда обогащенное опытом более широким, чем опыт наслаивания попадающих извне на мои рецепторы толчков, потому что в него входит опыт моего действия, практической связи с предметами. Если хотите, практика, практический опыт. Опыт жизни — это и есть практический опыт. Более того — не мой только опыт, не индивидуальный, а, вот парадоксально, опыт человеческий! То есть философскими терминами мы сказали бы «опыт общественной практики», правда? Шире безмерно, чем наш с вами индивидуальный опыт. Как бы велик он ни был, он все равно только капля по сравнению с океаном — как говорил Герцен когда-то — человеческого опыта, который мы усваиваем, который нам передается, когда мы усваиваем понятия, выработанные человечеством, культурой человеческой, наукой, — систему норм, круг понятий.

Вот здесь-то, после этих разъяснений, мы и переходим ко второй части теории Ланге. Мы вплотную подошли к ней. Ланге мотивирует переход к этому второму кругу своих не только мыслей, но и исследований, говоря так: то, что до сих пор было сказано, — это только первая часть, это только первый тезис, первое положение, которое решает проблему лишь наполовину. Мы с вами находимся в позиции, с точки зрения Ланге, только половинного решения проблемы внимания. Вот здесь-то, во второй половине решения, и содержится настоящая разгадка проблемы так называемого волевого внимания, то есть проблемы просто знания (если исключить случай рефлекторного внимания, ориентировочных рефлексов, всего того, что мы привыкли за тем и до этого называть явлениями непроизвольного внимания, которые составляют, как вы понимаете, основу проблемы, о которой я говорил еще в первой лекции, посвященной вниманию).

Разгадка проблемы наступает, когда мы находим возможность объяснить природу этой ассимиляции ощущений, природу этого процесса. Это объяснение и было предложено Ланге. Оно вошло в историю психологии под названием моторной теории внимания.

Ланге сам приводит длинный перечень имен психологов, своих предшественников. Напомню, что основная публикация Ланге вышла в 1888 году, и это была довольно крупная немецкая статья; в 1889 вышла книга под названием «Психологические исследования», которая представляла собой расширенное выражение тех опытов, тех наблюдений, тех экспериментальных исследований, которые проводил в той скромной обстановке, в которой жил, с теми скромными возможностями, которыми он в то время располагал в лаборатории Сеченова, заведующий кафедрой философии Новороссийского университета Николай Николаевич Ланге.

Значит, дело не в слове «моторная». Моторные теории внимания готовились, были известны с каким-то приближением, и Ланге, человек очень аккуратный, цитирует и напоминает, иногда даже, на взгляд современника, и тех авторов, которых в этой связи, может быть, и не стоило бы напоминать, которые высказывали некоторые мысли, близкие Ланге. Он выдвигает, по существу, совершенно иную концепцию моторного внимания, двигательную, моторную теорию внимания.

Она идет прямо от основных идей Сеченова. Это есть теория с большой буквы Рефлекторная в отличие от сенсорных или сенсомоторных. Она не лишена, конечно, предпосылок, и первая из них, главная, лежит в одной идее, капитально важной, которая позволила преодолеть непоследовательность идей Гельмгольца в свое время, сделать рывок в подходах к восприятию, которыми непосредственно пристально и специально и занимался Сеченов. И этот скачок был сделан Сеченовым.

В чем эта Рефлекторная теория с большой буквы? А в том, что за единицы анализа принимались не сенсорные процессы, не двигательные процессы, не центральные (как бы мы их ни обозначали) и никакие вообще раздробляющиеся на элементы, никакие вообще атомистически разлагающиеся образования. А выделялась одна единица, и эта единица — рефлекс.

Это единица какая? Сенсорная или моторная? Наверное, не сенсорная и не моторная, потому что есть чувствование (я употребляю термины Сеченова), есть двигательные последствия. Они взаимно неотторжимы. Единица — весь рефлекс.

Вы можете выделить, разбивая рефлекс, дробя его, центральное звено, афферентные пути и, соответственно, двигательные процессы, двигательные концы. Когда я буду говорить «двигательные», то это может значить секреторные, эффекторные, точнее. Вам ведь все равно — поперечно-полосатая мускулатура, гладкая, железа, правда? Ведь это эффекторы, и то, и другое, и третье. Итак, рецептор — эффектор. Можно делить. Но это будет дробление.

Кстати, Ланге принадлежит, в другом, правда, контексте им употребленный, почти что афоризм. Смысл его такой — всякое дробление приводит к уничтожению раздробляемого и к рождению его частей. Дробить можно, но тогда вы переходите к порожденным дроблением реальностям, вы утрачиваете реальность исследуемую, анализируемую. Мысль проста. Она проходила очень часто в психологии. У нас, в советской психологии, она была очень резко выражена в свое время Л.С.Выготским, требовавшим анализа по единицам молярным, то есть содержащим в себе далее не разложимые единицы, не выбрасывающие нас за пределы исследуемого предмета в другой предмет.

Итак, я резюмирую только что сказанное: исконная единица анализа, которой оперирует Ланге в объяснении произвольного внимания во второй части своей так называемой моторной теории, есть рефлекс.

Поэтому, когда Ланге записывает условную схему, объясняющую его мысль (даже не объясняющую, а иллюстрирующую его мысль), то он записывает «в высшем нервном центре». Очевидно, имеются в виду полушария, кора полушарий головного мозга. Это сенсорное образование, а это двигательный центр, но он рисует все это вот так, подчеркивая невозможность отъединения. Когда мы имеем дело с возникающим сенсорным эффектом, безразлично как возникающим, то мы обязательно также имеем и возникновение возбуждения в двигательных отделах. И эти двигательные отделы непременно вызывают соответствующие движения, соответствующие эффекты. То есть возбуждение распространяется на эффекторы и прежде всего на мышцы, конечно.

Эти эффекты распространяются так, что они проходят в нижележащие центры. Ланге ничего не уточняет, морфология еще неясна. Это 80-е годы прошлого столетия. Вы должны понять скудость морфологических данных. Он очень осторожен. И, наконец, притекает к мышечной системе. Да, кстати, здесь-то он предусматривает и таламическое образование, которое не дифференцировано по своим функциям и по своей структуре; таламическое образование, как вы знаете, очень сложное образование. Когда вы занимались морфологией центральной нервной системы, вы узнали, какое это сложное образование.

Теперь это идет как процесс. Смотрите: образуется петля и даже две петли. Вот она как проходит, товарищи (для простоты будем рассматривать одну петлю). Это некоторая рецепторная поверхность. Это схема дуги. А если я продолжаю эту схему? Там будет какая схема? Дуги или кольца, правда? А все-таки рефлекторная схема. И я хочу объяснить, почему, изображая кольцевую схему, предложенную Ланге, я настаиваю на том, что это есть схема рефлекторная, да еще, вот видите, я сказал, с большой буквы. Все очень просто. Важно понять нерасторжимость, нараздробимость единицы. А из этих единиц вы можете делать все, что угодно. Вы можете их объединять в кольца, делать из них спирали, рассматривать их как осуществляющие постоянное движение. Но единицы-то остаются.

Я поэтому очень высоко оцениваю открытие кольцевой структуры, кольца рефлекторного, в отличие от рефлекторной дуги, и понимаю все значение внесения принципа кольца. Я понимаю все значение открытия кольцевой структуры нервных процессов, реализующих человеческую деятельность и, в частности, перцептивную деятельность, деятельность восприятия. Я, однако, не вижу оснований к противопоставлению понятия «рефлекса» понятию «кольца». Различать надо, а противопоставлять трудно. Тут можно войти в известное противоречие, внутреннее противоречие, если мы будем настаивать на противопоставлении. Я могу изобразить процесс очень легко как кольцо, не разрушая ни в какой мере этого процесса. Я просто перехожу от усеченного акта к акту с его последствиями, вот и все.

Кстати, я не могу не сделать одного исторического замечания, мораль некоторую историческую извлечь из того, что я только что сейчас вам сказал о схеме, предложенной Сеченовым. У нас очень легко случается так, что какая-то идея, завоевывающая свое место в науке, открывающая все свое полное значение, объявляется идеей вновь открытой, возродившейся. Вот так и случилось с идеей обратных связей и афферентации, словом, с этим открытием. В работах Николая Александровича Бернштейна, чуть-чуть позже, и, почти одновременно, в работах П.К.Анохина это кольцо было намечено очень отчетливо. Это было своеобразное «переоткрытие», а ведь у Ланге мы находим абсолютно развернутое соображение, причем не случайное. Вот эту схему вы найдете в «Психологических исследованиях» Ланге.

Вот схема петли. Такой вид она имеет даже на рисунке Ланге¹, в 80-х годах прошлого столетия — полупетля и полупетля — причем эта модель была повторена в его поздней, последней работе, не дописанной до конца даже как следует, в его так называемой «Психологии». Это издание еще дореволюционное, оно начало печататься перед самой первой мировой войной. Вышло оно, по-моему, в начале 20-х годов уже с какими-то добавленными двумя-тремя листами на другой совсем бумаге, словом, оно фактически вышло в свет поздно. Но это была одна из последних, даже, по-моему, последняя работа Ланге, подготовленная им еще в период дореволюционный, дооктябрьский. Вскоре он умер.

Видите, выходит так, что часто для того, чтобы выделить новую мысль, действительно, приходится обращаться к старым книгам. Книга Ланге принадлежит к числу таких книг, которые еще долгое время, хотя прошло уже почти 90 лет, или около того, не за горами столетие издания этой книги, остаются живыми, классическими. А, кстати, она классической ведь стала не теперь, не в наши дни. Это не то, что ретроспективно отдаваемая дань, так сказать, высокой научной деятельности Ланге. Она стала звучать как классическая с первых лет своего существования. Мне неизвестна ни одна работа русского исследователя-психолога, которая была бы сопоставима с судьбой скромной статьи Ланге, опубликованной в 1888 году.

Судьба эта была очень своеобразна. Эта работа тотчас вызвала отклики. Через год, в 1889 году, вышла небольшая работа Т.Рибо², который начинает свое исследование с указания на то, что книжка эта представляет собой развитие идей, уже высказанных Николаем Ланге. Рибо как бы декларировал общность позиций его, Рибо, тогда очень крупного французского психолога, и позиций Ланге. Это была реплика дружественная, то есть как бы развивающая.

Правда, у Рибо развитие пошло немножко в другую сторону: там были отклонения от тех идей Ланге, которые не могли быть приемлемы для Рибо. Я обозначу теорию внимания Рибо не как моторную, чтобы отличить ее от теории Ланге, а как сенсомоторную с ударением на первом термине. В то время как теорию Ланге надо называть эффекторной, в этом смысле моторной. Но она вызвала реакцию. Не такую быструю, как у Рибо — здесь буквально немедленная реакция была, — а несколько задержанную, но все же своевременную реакцию со стороны корифеев-психологов того времени. И они все оказались в открытой оппозиции к теории Ланге.

Я имею в виду реплику на эту теорию, которую вы можете найти в одном из изданий «Физиологической психологии» Вильгельма Вундта, имя которого, конечно, известно. Откликнулся на моторную теорию внимания со своих позиций (прагматических и идеалистических в проблеме воли, безусловно, в проблеме волевого внимания) Джемс. Была еще одна, тоже заокеанская, фигура, которая очень известна. Это психолог, много времени, много внимания и сил уделявший тонким психологическим проблемам, в частности, проблеме внимания, сознания, самонаблюдения. Это был Э.Титченер. Я не буду продолжать списка, потому что уже в тот перечень, который я указал, вошли властители психологических дум в ту эпоху, то есть в конце XIX столетия.

Так что же происходит (я возвращаюсь к теории Ланге) в этом звене, где оно выступает как моторное? Что же происходит с этими образами воспоминания? А дело все в том, что образ, хранящийся в мозге, этот сложно переработанный образ связан с тем, что он естественно существует как сенсорное образование. В соответствии с неразложимостью единицы, о которой я говорил, он существует как сенсорное образование, но и обязательно так же как и эффекторное. Эффекторы вовлекаются. Вот эти двигательные звенья — они нерасторжимы. Они все время соединяются, они находятся все время в постоянном общении. Их связывают процессы. Причем они не могут быть разрушены, эти процессы, эти связи, они всегда существуют. Весь вопрос — какие они? Только в этом вопрос.

Вот они мне передают движение, усиливают сенсорное движение. Вот почему в опыте Рево д'Аллона (он, конечно, Ланге неизвестен, это же 20—30-е годы XX века, то есть 40 лет спустя) клетки шахматной доски кажутся ярче. Откуда этот заряд-то? Это заряд обратной афферентации. И вся штука теперь заключается в том, что в природе вот этих эфферентных звеньев процесса лежит объяснение того, что же выделяется в целевом внимании, внимании цели, представлении движения. Движение, реализующееся полностью или не полностью. Может быть, свернутое, может быть, вообще не выходящее на открытые и видимые моторные пути. Без открытых, видимых, собственно двигательных мышечных проявлений. Как же они сосуществуют?

Вот здесь-то нам очень нужно вспомнить то, что я говорил по поводу значений. Я тут немножко модернизирую язык, а может быть, даже и мысль Ланге. (Я оговариваю всякий раз, когда допускаю модернизацию.) А дело заключается в том, что всякое представление о вещи, тем более всякое представление значения, есть сверхпродукт свертывания некоторых движений, операций. Это операционные образования. Знать значение — значит владеть соответствующими операциями. Для современной науки это не представляет проблемы. Это совершенно ясно. За значением скрываются операции. Вот на этом настаивает Ланге, который в начале исследования произвольного, то есть целевого, внимания прямо формулирует мысль: произвольное внимание есть целевое действие, и этим оно не отличается от любого действия. Любого! Стало быть, и внешнего, стало быть, и продуктивного, в частном случае, правда? Любого, всякого иного, иначе говоря, действия.

Значит, мы теперь понимаем, как происходит это чудо: выяснение, осознава-ние всегда ограничено каким-то узким полем. Так оно же происходит в результате осуществляющегося действия, ряда операций, которые не обязательно должны быть осуществлены в решении перцептивной задачи, то есть в осуществлении перцептивного действия, в виде развернутых внешнедвигательных операций. Ланге очень хочет подчеркнуть это, и поэтому говорит не о моторных, то есть двигательных, ощущениях, а очень осторожно и не очень обычно (я имею в виду предшествующие и современные Ланге дискуссии по этой проблеме, которую я сейчас не могу затрагивать, проблема очень сложна) употребляет термин «иннервационные ощущения». Он не хочет говорить прямо «двигательные», «моторные». Важна иннервация, двигательная, импульсивная.

И эта его мысль — почему «иннервационные»? И как он мог обойти очень известный спор: иннервационная или мышечная природа движения — применительно к движениям глаз, к работе других органов, других органов чувств? А я вам скажу: потому что он хочет включить то, чему он не находит термина, тогда не было такой терминологии. Он поэтому опять пользуется таким грубым термином; он это хочет включить в свою моторную теорию. (Ну, не такая уж она моторная или сенсомоторная.) Он хочет включить понятие символического движения (стр. 268 — я в первый раз назвал страницу, потому что это архиважно; подумайте, в то время — представление о символическом движении!). То есть оно даже и не движение как бы. Оно свернуто. Оно — значащее движение, означающее движение. Оно, скорее, похоже на движение жеста, языкового жеста. Вот такое оно, вот такое, какое мое движение сейчас. Оно какой носит характер? Не исполнительный, а символический. Оно несет в себе не рабочую непосредственно, а рабочую указательную, сигнификативную, но не коммуникативную функцию. Вот в силу этого оно и становится, на языке Сеченова, символическим. Это движение, которое Сеченов очень четко отделяет от движений сигнальности (вот почему движение символическое). Под сигнальным движением он понимает то, что обозначает термином «значковое». Это движения, которые не имеют отношения к порождению образа.

Упал на сетчатку глаза свет — что сделал глаз? Дернулся по направлению к свету, сделал такой скачок. Конвергенция сработала, аккомодационный аппарат сработал. Это подготовительное движение в ответ на сигнал. Содержательного движения здесь нет. Мы с вами даже и не знаем про эти движения. Они только поучительны в одном отношении. Здесь то же знаменитое положение — «чтобы увидеть, надо видеть». Я не могу увидеть нечто, если я предварительно не аккомодирую, не конвергирую на данный объект. Но для того, чтобы конвергировать и аккомодировать, надо этот объект уже видеть.

Вот почему часто выделены очень четкие понятия, термины введены в оборот. Я очень рад, что они введены у нас, — «афферентационное зрительное поле» и «оперативное зрительное поле». Очень четкое деление, потому что, действительно, пользуясь сравнительно немудреными экспериментальными методами, можно расчленить поля. Это не только пространственные, но это и функциональные процессы или, вернее, процессно-функциональные представления. Вот то, что Юлия Борисовна Гиппенрейтер предложила в свое время называть оперативным и, в отличие от этого, более широким афферентационным полем зрения.

«Афферентационное» — это значит что? Афферентирующее какой-то процесс, но не порождающее операции, процессы, действия перцептивные в собственном смысле, а только подготавливающее их, адаптирующее.

Надо вам сказать, что во введении в научный обиход идеи включения в произвольное перцептивное действие (то есть воление, по Ланге, волевое внимание), эффекторной стороны заключается главное достижение моторной теории Ланге.

Вот тут-то и есть совпадения, встречи идей XIX столетия Ланге с современными, в наше время выдвигаемыми, хорошо экспериментально обоснованными положениями. Ну, кто теперь смотрит на восприятие, как на продукт толчков от внешних предметов, идущих на пассивные воспринимающие системы? Активность в смысле перцепции, восприятия как действия — это стало общим представлением, наиболее распространенным, наиболее ясным. Вот под действием иногда разумеется разное.

Роль такого понятия, как «операция» (способ действия, который и строится из действия) для разгадки роли движения, моторных компонентов в произвольном внимании очень велика. Поэтому-то и появляется постпроизвольное внимание, которое так впервые стал называть Титченер³ и о котором (в терминах русских — о послепроизвольном внимании) много писал в свое время ныне здравствующий Николай Федорович Добрынин в книжке «Колебание внимания» и в других статьях по вниманию⁴.

Итак, родилась и другая большая идея. Эта идея опосредствованного характера процессов внимания, выдвинутая в 1920 годах Выготским. И даже выделена была функция внимания, обозначенная как контрольная по отношению к решаемой задаче, на чем очень настаивает Петр Яковлевич Гальперин.

В следующий раз темой моего изложения будет очень широкая проблема, тоже классическая, — проблема памяти.



¹ См.: Ланге Н.Н. Теория волевого внимания // Хрестоматия по вниманию / Под ред. А.Н.Леонтьева, А.А.Пузырея, В.Я.Романова. М., 1976. С.138.

² Рибо Т. Психология внимания // Хрестоматия по вниманию / Под ред. А.Н.Леонтьева, А.А.Пузырея, В.Я.Романова. М., 1976. С.66-102.

³ Титченер Э.Б. Внимание // Хрестоматия по вниманию / Под ред. А.Н.Леонтьева, А.А.Пузырея, В.Я.Романова. М., 1976. С.26-49.

⁴ Добрынин Н.Ф. Колебания внимания: экспериментально-психологическое исследование. М., 1928. См. также: Добрынин Н. Ф. О теории и воспитании внимания // Хрестоматия по вниманию / Под ред. А.Н.Леонтъсва, А.А.Пузырея, В.Я.Романова. М., 1976. С.243-259.