«Я и представляет собой подлинный очаг страха»
| Вид материала | Задача |
СодержаниеДальнейшие замечания |
- Copyright Виктор Суворов Date: 31 Jan 2006 Ледокол Запад с его империалистическими, 5235.09kb.
- Очаг туберкулеза, 63.86kb.
- Новости белорусского общества оценщиков, 281.09kb.
- 1. бжд представляет собой область, 416.02kb.
- Андрей Курпатов Средство от страха, 1847.5kb.
- Программа, написанная непосредственно в процессорных кодах, представляет собой последовательность, 302.67kb.
- О. О. Лекции фнр. 2006 г. Введение Данный материал представляет собой развернутую версию, 52.49kb.
- Введение, 796.13kb.
- Н. А. Козырева как механика физического вакуума. Жвирблис В. Е. 1994, 245.74kb.
- Любая компьютерная программа представляет собой последовательность отдельных. Команда, 772.36kb.
581
символы либидо, в данном случае образы нимфы и вестника, всегда являются неоднозначными, из-за чего отношение к образам сказочного мира всегда противоречиво. Это относится к ведьмам, а также к великанам и прочим явлениям.
Если рассмотреть, к примеру, сказку «Король-лягушонок» (Grimm 1949, № 1), то лягушка символизирует для темпераментной «королевны» опыт «человеческою взросления». Лягушонок, вытащивший для взрослеющей девушки утерянный золотой мяч из колодца в обмен на обещание совместной жизни, с одной стороны, представляет собой толстое, уродливое, влажное и «мерзкое» существо, но, с другой стороны, у него «прекрасные, ласковые глаза»9. Лягушонок неоднозначен: сперва его отвергают и всей силой чувства ненавидят, но затем он оказывается желанным «милым другом и мужем». Однако эта последовательность представляет собой, по сути, одновременность и поэтому не сразу дается девушке. Можно сказать: символ указывает на переход, который девушка переживает при вступлении в пубертатный возраст и последующие годы и который архетипически представлен образом лягушки. Новое ощущение жизни вызывает во всем постепенно развивающуюся и меняющуюся установку по отношению к своему и противоположному полу. Обретение или углубление такого зачастую недостаточно осознанного опыта играет важную роль в психотерапии. Вступление к сказке опять-таки указывает на архетипическое место, в котором происходит изменение бытия. События развертываются в «стародавние времена», что означает: к этому надо относиться с почтением, они снова и снова возникают у каждой девочки. «Вблизи королевского замка раскинулся большой дремучий лес, и был в том лесу под старою липой колодец; и вот в жаркие дни младшая королевна выходила в лес, садилась на край студеного колодца, и когда становилось ей скучно, она брала золотой мяч, подбрасывала его вверх и ловила, — это было ее любимой игрой». Словно в архетипическом сновидении — картина необычайной красоты, но вместе с тем исполненная скрытым, едва заметным напряжением. Ибо любимая игра происходит не только беззаботно, а всегда в дремучем лесу, среди неизвестности, между жаркими и прохладными часами. Время не стоит на месте, иначе не было бы и скуки, которую должна развеять игра. Золотой мяч — самая драгоценная из всех вещей, принадлежащих королевне. Образ архетипически очень точно указывает на то, что девушка не просто живет счастливо, укрывшись от неизвестного в замке, но окружена и охвачена им. Поэтому жизненная сила — любимая игрушка — ей не принадлежит. Неожиданно она не успевает поймать мяч, и он катится в «глубокий, такой глубокий колодец, что и дна не видать». Путь, по которому исчезает либидо и по которому оно может вернуться, недоступен, а тот, кто может его вернуть, — лягушонок — существо заколдованное. Заклятие же, равно как изгнание, забвение или отвержение, понимаются в психоанализе как трудность перехода от одной фазы жизни к другой. Побркдение и торможение, то, чего девушка ищет, и то, чего она избегает, естественным образом переплетаются друг с другом и требуют новых отношений. Золотой мяч и лягушонок — ограничимся только ими — являются символами этого опыта. Согласно Юнгу, опять-таки происходит компенсация: беззаботное существование стало односторонним, оно больше не отвечает действительности. Темное, то есть бессознательное, привлекает затягивающуюся было игру к себе и освобождает ее лишь после того, как осознается прошлое детской игры и исполняются условия этого осознания. Затем начинается новая игра иного рода на изменившейся стадии жизни. Символы указывают на то, что осознается постепенно во времени и не без сопротивления: на новую компенсацию душевного настроения. Девушка становится женщиной. Содержания «противоречивой символики» являются для Юнга «условием или основой психики в целом». А психика, в свою очередь, есть «совокупность... как сознательных, так и бессознательных процессов» (Jung 1973, 70; 1967, 503).
582
Из наших рассуждений становится ясным, что сказку «можно рассматривать как своего рода самоотображение души» (Э. Юнг в: Laiblin 1965, 237). То есть в глубинной психологии сказка понимается как «повесть о двух мирах»: «Она характеризуется тем., что так или иначе нарушенный, роковым образом пришедший в упадок порядок жизни восстанавливается в ней и превращается в невредимое благодаря знакомству с новыми непредвиденными жизненными импульсами и возможностями» (Laiblin, 1965, 348). Второй мир — это мир чудес, поддерживающий — в противоположность обычному сознательному миру — и преобразующий. Не оспаривая эту точку зрения, следует подчеркнуть, что она демонстрирует также границы и опасности такого подхода и лежащего в его основе понятия компенсации. Сам Юнг исходит из того, что сознательное Я «достигает своих границ в области неизвестного». «Неизвестное же распадается на две группы объектов, а именно на чувственно постижимые, внешние и постижимые непосредственно, внутренние феномены. Первая группа представляет собой неизвестное внешнего мира, вторая — мира внутреннего. Последнюю область мы называем "бессознательным"» (Jung 1973, 65—66). В этом высказывании мы видим ограничения его подхода: сказка как свидетельство коллективного бессознательного с ее огромными, но неоднозначными возможностями принадлежит к так называемому внутреннему миру. При этом упускаются из виду условия так называемого внешнего мира — «реальности» по Фрейду — и не учитываются с точки зрения происхождения сказки. Это опять-таки означает, что нельзя удовлетворительным образом понять, почему сказка как выражение бессознательного относится ко всей реальности отдельного человека, который должен отвечать и так называемым внешним, и так называемым внутренним условиям. Юнг справедливо указывает на «редукционный каузализм» Фрейда. Однако, похоже, что и Юнгу не удалось избежать предполагающего цель каузализма. В отношении упомянутой сказки о золотом ключике это означает: мальчик — это тот, кому в нищете достается огонь и сокровище, поскольку его нищета слишком велика и должна быть компенсирована драгоценностями. Ведь нищета столь же одностороння, как и простое стремление, сдерживающее возможное «мечтаниями-желаниями». Стало быть, угрожает опасность приписать стойкость в испытаниях исключительно внутренним силам и понимать символы сказки лишь как «субъективную ступень человека», то есть «в отрыве от внешних причин» (Jung 1966, 96). Разумеется, мы не утверждаем, что символы сказки обязаны своим происхождением лишь внешним обстоятельствам. Следствием этой опасности, однако, является то, что символы сказки могут соблазнить к многостороннему, но неконкретному и ни к чему не привязанному толкованию. В таком случае образы побуждают к бесконечным интерпретациям, которые, по сути, оборачиваются просто объяснениями, поскольку незаметно прокрадывается предположение, будто сказка имеет объективное содержание, которое остается лишь отыскать. Гипотеза же о внутрипсихическом объективном содержании скрывает тот факт, что символ следует лишь понимать как тайну, а сказку — как притчи. Притчи же, как можно прочесть у Ницше, «не говорят, а только намекают. Глупец — кто хочет их узнать» (Nietzsche 1960, 337). А Гёте говорит о «тайнах» (1967, II, 237):
«Символу не обойтись без слов,
Что в тайну смысл и ясность вносят».
Гёте имеет в виду: смысл и ясность не могут быть результатом однозначного толкования или бесконечных поисков объяснения. Иначе, как говорит Макс Люти о живом человеке, «на каждом шагу» возникает вопрос: «Что это значит на самом деле» (в: Laiblin 1965, 397). Поскольку тайну выведать невозможно, все замаски-
583
рованные под объяснения интерпретации больше говорят не о самой сказке, а об ее толкователе, который забывает, что «возможности нашего разума вращаются вокруг древнего образа, и с каждым новым видением начинает сверкать новая грань присущего ему смысла. Полностью мы никогда его не поймем, и поэтому сохраняется некая тайна, которая вновь и вновь привлекает нас и побуждает к раздумьям» (там же, 469).
Подобная дифференциация весьма важна для психоаналитического подхода к сказке. При всем признании взглядов Юнга, которым мы воздали должное на предыдущих страницах, необходимо указать на ограничения его подхода и предотвратить возможные недоразумения. Без сомнения, символизируемая в сказке психотерапевтическая «работа по преодолению» — это не только «саморегуляция психического аппарата», как объясняет Юнг компенсацию либидо. Работа по преодолению всегда относится также к условиям и требованиям отнюдь не психического происхождения, даже если они переживаются психически. Недостаток этого подхода в конечном счете, несомненно, заключается в отрыве внутреннего мира от внешнего, субъекта от объекта, который в методическом отношении затрудняет понимание символического языка сказки с позиций психоанализа.
^ ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Подводя итоги, можно сказать: подобно тому как Юнг и заданное им направление в психоаналитическом исследовании сказки раскрывают односторонность и даже узость фрейдовского подхода и стремятся выйти за его пределы, так и рассудительность Фрейда помогает уберечь это расширенное толкование от возможного скатывания к ни к чему не обязывающему. Там, где Фрейд видит в сказке лишь симптомы исполнения желания, Юнг видит действительно символы метаморфозы. Фрейд недооценивает неоднозначность иллюзорности фантазии: эта иллюзорность не только обманывает, но и окрыляет, зачастую порождая иллюзию инфантильного или иного удовлетворения — без нее человек не смог бы начать «работу по преодолению», необходимую для становления Я. Там же, где эта иллюзорность становится отражением самостоятельных движений души, отображением внутренней жизни человека, возникает опасность упустить постоянно подчеркиваемое Фрейдом противоречие между удовольствием и реальностью, желанием и действительностью. Суровость и сложность человеческих отношений не позволяют видеть в сказке, если ее сущность непосредственно связана с этими отношениями, лишь компенсацию «определенной односторонности, ошибочности, отклонения или иной дефект сознательной позиции» (Jung 1973, 26) 10. Особенно в многочисленных сказках, указывающих на так называемый «хороший» исход, нельзя воспринимать его только как восстановление того, что было нарушено. Я бы предложил понимать разрешение в сказке как знак надежды.
Сказка «Румпельштильцхен» (Grimm 1949, № 55) — хороший пример, на котором можно сопоставить наш подход с позициями Фрейда и Юнга. Бедной дочери мельника, вынужденной под страхом смерти прясть из соломы золото, помогает в этой безвыходной ситуации «маленький человечек». Но за это девушка должна отдать ему все самое ценное: сначала ожерелье, затем кольцо и, наконец, своего первенца. Последнее требование может быть отклонено, если девушка, которая уже стала матерью, сумеет отгадать имя человечка. Для Фрейда «потешный маленький человечек» означал скрытое желание: он трактует человечка как «зависть девочки к пенису» (X, 4). В споре с ним Жозефина Бильц ссылается на Юнга: «В безвыходной ситуации появляется "совсем другое"... Мы интерпретиру-
584
ем человечка как персонификацию жизненной силы, которая способна на превра-хцение. Он есть "архетип божества"» (Bilz 1971, 137, курсив у. Г.). Обе точки зрения говорят сами за себя. В особенности вторая, поскольку она непосредственно относится к тайне становления человека. Но так как «архетип божества», по Юнгу, является внутрипсихическим, то есть субъективным символом, который всегда готов к метаморфозе, возникает вопрос, каким образом это «нечто другое» может стать особым, автономным Я, которое, в свою очередь, должно обеспечить превращение и разрешение. «Совсем другое» неизбежно становится метафизической догмой, которая не является уже ни символом, ни загадкой. Истолкованное таким образом преодоление безвыходной ситуации неправдоподобно. Если же понимать маленького человечка как символ надежды, то его символы представляют не Я, которое исполняет желания или всего лишь уравновешивает односторонности, но живущего в субъективных и объективных условиях смертного человека, который, несмотря на свои заблуждения и затруднения, не теряет мужества, однако знаком и с отчаянием. Но это отнюдь не является лишь внутрипсихической
проблемой.
В сказке «Золотой гусь» (Grimm 1949, 64) «Дурень», в отличие от двух своих избалованных матерью старших братьев, с уважением отнесся к «старому седому человечку». За это тот помог ему выполнить три условия, которые поставил король, прежде чем отдать «Дурню» в жены свою дочь. Третьим требованием было построить «такой корабль, чтобы мог по воде и по суше плавать». Человечек дал ему этот корабль, и «сыграли свадьбу». Корабль, что разъезжает по воде и по суше, то есть по всему свету, но не летает, как самолет, не является символом душевной энергии, поддерживающей саму себя. Я, поддерживающему самого себя, неведомы страх и отчаяние. Поэтому корабль в конечном итоге является не архетипичес-ким, вневременным представлением Я, а знаком надежды, неотделимой от страха. Гипотеза о компенсации недостаточно объясняет феномен страха, который часто называется или присутствует в сказке. Человеческое бытие не ограничивается одним лишь вопросом о верной установке, сколь бы важной ни была эта идея. В «Предисловии» к своему собранию братья Гримм пишут: «Эпическая основа народного творчества подобна зелени, разлитой во множестве оттенков во всей природе, которая смягчает и насыщает, но никогда не утомляет» (Grimm 1949, 33). Именно эта основа, символ надежды, является также предпосылкой психотерапии. Без нее трудно было бы справиться с тревогами, возникающими при устранении мечтаний-желаний и разрешении комплексов, и вообще с переживанием или повторением конфликтов и жизненных испытаний. Наряду с психопатологической симптоматикой и архетипической символикой значение сказок для психоанализа — по крайней мере, многих из них — состоит также и в этом.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 С исторической точки зрения наука и метод лечения, созданные Фрейдом, называются психоанализом. Юнг говорил об аналитической, или комплексной психологии. Применительно к обсуждаемой здесь теме термин «психоанализ» используется для обоих направлений, поскольку различие проистекает из самого хода мысли.
2 Эта книга является основополагающей для более близкою знакомства с данной темой. Она
содержит подробную библиографию по исследованию сказок, в частности с позиций глубинной психологии.
3 Ср.: Der Mann Moses und die monotheistische Religion (1937). G. W. XVI, 108-109.
4 Здесь и далее сказки братьев Гримм цитируются по изданию: Братья Гримм. Сказки (перевод Г. Петникова). — М.: Худож. лит., 1978.
5 Интерпретацию этой сказки предлагает граф
585
О. Витггенштейн в: Märchen — Traume — Schicksale. Dbsseldorfi Diederichs 1965, а также в серии: Geist und Psyche, т. 2114.
6 Г ё т е И. В. Фауст (перевод Н. Холодков-ского). — М.: Гос. изд. детской лит., 1956, с. 53 и 43-44.
7Ср.: W. Laiblin: Das Urbild der Mutter (1936). В: Märchenforschung und Tiefenpsychologie, c.
100 и далее; там же Е. Jung: Die Anima als Naturwesen (1955), с 327 и далее.
8 Г о м е р. Одиссея (перевод В. Жуковского). — М.: Правда, 1984, с. 68.
9 Здесь не рассматривается проблема различных редакций сказок братьев Гримм.
10 Так Юнг определяет «основное содержания действия сновидения».
ЛИТЕРАТУРА
Beit, Н. v.: Das Märchen. Sein Ort in der geistigen Entwicklung. Bern: Francke 1965
Bilz, J.t Märchengeschehen und Reifungsvorgänge unter tiefenpsychologischem Gesichtspunkt. B: Ch. Bühler, J. Bilz: Das Märchen und die Phantasie des Kindes. München: Barth 1971
Bolte,J., Polivka, G.: Anmerkungen zu den Kinder- und Hausmärchen der Gebrüder Grimm (Leipzig 1913). т. 1.1963
Freud, S.: Die Traumdeutung (1900). G. W II/III Der Dichter und das Phantasieren (1908). G. W VII Der Familienroman der Neurotiker (1909). G. W. VII Die psychogene Sehstörung in psychoanalytischer Auffassung (1910). G. W. VIII
Das Interesse an der Psychoanalyse (1913). G. W. VIII Totem und Tabu (1913). G. W. IX Märchenstoffe in Träumen (1913). G. W. X Vorlesungen zur Einführung in die Psychoanalyse (1917). G.WXI
Das Unheimliche (1917). G. W. XII Jenseits des Lustprinzips (1920). G. W. XIII Das Ich und das Es (1923). G. W XIII Psychoanalysis (1926). G. W XIV Die Zukunft einer Illusion (1927). G. W. XIV Abriß der Psychoanalyse (1938). G. W. XVII
Goethes Werke (Hamburger Ausgabe), т. III. Hamburg: Wegner 1967
Jung, С G.: Symbole der Wandlung (1912). Zürich; Rascher 1966
Zur Phänomenologie des Geistes im Märchen (1945). В: Е. Böhler (изд.): Bewußtes und Unbewußtes. Frankfurt/M.: Fischer 1957
Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewußten (1928). Zürich; Rascher 1963 Über die Psychologie des Unbewußten (1916). Zürich: Rascher 1966
Psychologische Typen (1921). Zürich: Rascher 1967 Der Mensch und seine Symbole (1964). Freiburg i. Br.: Walter 1968
Psychologie und Religion (1939). Freiburg i. Br.: Walter 1971
Vom Wesen der Träume (1948). B: Welt der Psyche. München: Kindler 1973 (Geist und Psyche, т. 2010)
Beiträge zur Symbolik des Selbst (1951). B: Welt der Psyche. München: Kindler 1973 (Geist und Psyche, т. 2010)
Keller, G.: Der grüne Heinrich. III/1. B: Sämtliche Werke. T. 1. München: Hanser 1956
Kinder- und Hausmärchen, gesammelt durch die Brüder Grimm. München: Winkler 1949
Laiblin, W. (изд.): Märchenforschung und Tiefenpsychologie. B: Wege der Forschung. T. 102. Darmstadt: Wiss. Buchgesellschaft 1965
Lüthi, M.: Märchen. Sammlung Metzler, T. 16. Stuttgart: Metzler 1971
Nitzsche, F.: Also sprach Zarathustra. Werke, т. 2. München: Hanser 1960
586