М. А. Василика гардаpuku москва 2000 удк 32(082. 24) Ббк66. 0 П50 Федеральная программа

из всего, что пережито за последнее десятилетие над радикальным преобразованием господствовавших доселе мировоззрения и жизнен­ного строя. В то же время евразийцы дают новое географическое и ис­торическое понимание России и всего того мира, который они именуют российским, или «евразийским».

Имя их — «географического» происхождения. Дело в том, что в ос­новном массиве земель Старого Света, где прежняя география разли­чала два материка — «Европу» и «Азию» — они стали различать тре­тий, срединный материк «Евразию», и от последнего обозначения по­лучили свое имя. [...]

Необходимость различать в основном массиве земель Старого Света не два, как делалось доселе, но три материка — не есть какое-либо «открытие» евразийцев; оно вытекает из взглядов, ранее выска­зывавшихся географами, в особенности русскими (например, проф. В.И. Ламанским в работе 1892 г.). Евразийцы обострили формулиров­ку, и вновь «увиденному» материку нарекли имя, ранее прилагавшееся иногда ко всему основному массиву земель Старого Света, к старым «Европе» и «Азии» в их совокупности.

Россия занимает основное пространство земель «Евразии». Тот вывод, что земли ее не распадаются между двумя материками, но ос­тавляют скорее некоторый третий и самостоятельный материк, имеет не только географическое значение. Поскольку мы приписываем поня­тиям «Европы» и «Азии» также некоторое культурно-историческое со­держание, мыслим как нечто конкретное, круг «европейских» и «азиатско-азийских» культур, обозначение «Евразия» приобретает значе­ние сжатой культурно-исторической характеристики. Обозначение это указывает, что в культурное бытие России, в соизмеримых между собою долях, вошли элементы различнейших культур. Влияния Юга, Востока и Запада, перемежаясь, последовательно главенствовали в мире русской культуры. Юг в этих процессах явлен по преимуществу в образе византийской культуры; ее влияние на Россию было длитель­ным и основоположным; как на эпоху особой напряженности этого вли­яния можно указать на период примерно с Х по XIII в. Восток в данном случае выступает главным образом в облике «степной» цивилизации, обычно рассматриваемой в качестве одной из характерно «азиатских» («азийских», в указанном выше смысле). Пример монголо-татарской государственности (Чингисхана и его преемников), сумевшей овладеть и управиться на определенный исторический срок огромной частью Старого Света, несомненно сыграл большую и положительную роль в

создании великой государственности русской. Широко влиял на Россию и бытовой уклад степного Востока. Это влияние было в особенности сильно с XIII по XV в. С конца этого последнего столетия пошло на прибыль влияние европейской культуры и достигло максимума начиная с XVIII в. В категориях, не всегда достаточно тонкого, однако же, указывающего на реальную сущность, подразделения культур Старого Света на «европейские» и «азиатско-азийские» культура русская не принадлежит к числу ни одних, ни других. Она есть культура, сочетаю­щая элементы одних и других, сводящая их к некоторому единству. И потому, с точки зрения указанного подразделения культур, квалифика­ция русской культуры как «евразийской» — более выражает сущность явления, чем какая-либо иная. Из культур прошлого подлинно «евра­зийским» были две из числа величайших и многостороннейших извест­ных нам культур, а именно культура эллинистическая, сочетавшая в себе элементы эллинского «Запада» и древнего «Востока», и продол­жавшая ее культура византийская, в смысле широкого восточно-сре­диземноморского культурного мира поздней античности и средневеко­вья (области процветания обеих лежат точно к югу от основного исто­рического ядра русских областей). В высокой мере примечательна ис­торическая связь, сопрягающая культуру русскую с культурой визан­тийской. Третья великая «евразийская» культура вышла в определен­ной мере из исторического преемства двух предшествующих.

«Евразийская», в географическо-пространственных данных своего существования, русская культурная среда получила основы и как бы крепящий скелет исторической культуры от другой «евразийской» культуры. Происшедшим же вслед за тем последовательным напласто­ванием на русской почве культурных слоев азиатско-азийского (Влия­ние Востока!) и европейского (влияние Запада!) «евразийское» каче­ство русской культуры было усилено и утверждено.

Определяя русскую культуру как «евразийскую», евразийцы высту­пают как осознаватели русского культурного своеобразия. В этом отношении они имеют еще больше предшественников, чем в своих чисто географических определениях. Таковыми в данном случае нужно признать всех мыслителей славянофильского направления, в том числе Гоголя и Достоевского (как философов-публицистов). Евразийцы в целом ряде идей являются продолжателями мощной традиции русского философского и историософского мышления. Ближайшим образом эта традиция восходит к 30—40-м гг. XIX в., когда начали свою деятель­ность славянофилы. В более широком смысле к этой же традиции должен

быть причислен ряд произведений старорусской письменности, наиболее древние из которых относятся к концу XV и началу XVI в. Когда падение Царьграда (1453 г.) обострило в русских сознание их роли как защитников Православия и продолжателей византийского культурного преемства, в России родились идеи, которые в некотором смысле могут почитаться предшественницами славянофильских и ев­разийских. Такие «пролагатели путей» евразийства, как Гоголь или Достоевский, но также иные славянофилы и примыкающие к ним, как Хомяков, Леонтьев и др., подавляют нынешних «евразийцев» масшта­бами исторических своих фигур. Но это не устраняет обстоятельства, что у них и евразийцев в ряде вопросов мысли те же и что формулировка этих мыслей у евразийцев в некоторых отношениях точнее, чем была у их великих предшественников. Поскольку славянофилы упирали на «славянство» как на то начало, которым определяется культурно-ис­торическое своеобразие России, они явно брались защищать трудно за­щитимые позиции. Между отдельными славянскими народами безус­ловно есть культурно-историческая и более всего языковая связь. Но как начало культурного своеобразия понятие славянства — во всяком случае в том его эмпирическом содержании, которое успело сложиться к настоящему времени, — дает немного.

Творческое выявление культурного лица болгар и сербо-хорвато-словенцев принадлежит будущему. Поляки и чехи в культурном смысле относятся к западному «европейскому» миру, составляя одну из куль­турных областей последнего. Историческое своеобразие России явно не может определяться ни исключительно, ни даже преимущественно ее принадлежностью к «славянскому миру». Чувствуя это, славянофи­лы мысленно обращались к Византии. Но подчеркивая значение связей России с Византией, славянофильство не давало и не могло дать фор­мулы, которая сколько-либо полно и соразмерно выразила бы характер русской культурно-исторической традиции и запечатлела «одноприродность» последней с культурным преемством византийским. «Евразийство» же в определенной степени то и другое выражает. Формула «ев­разийства» учитывает невозможность объяснить и определить про­шлое, настоящее и будущее культурное своеобразие России преимуще­ственным обращением к понятию «славянства»; она указывает как на источник такого своеобразия на сочетание в русской культуре «евро­пейских» и «азиатско-азийских» элементов. Поскольку формула эта констатирует присутствие в русской культуре этих последних, она уста­навливает связь русской культуры с широким и творческим в своей исторической­

роли миром культур «азиатско-азийских»; и эту связь вы­ставляет как одну из сильных сторон русской культуры; и сопоставляет Россию с Византией, которая в том же смысле и так же обладала «ев­разийской» культурой...

II

Таково, в самом кратком определении, место «евразийцев» как ос­нователей культурно-исторического своеобразия России. Но таким осознанием не ограничивается содержание их учения. Это осознание они обосновывают некоторой общей концепцией культуры и делают из этой концепции конкретные выводы для истолкования ныне про­исходящего. Сначала мы изложим указанную концепцию, затем перейдем к выводам, касающимся современности. И в одной и в другой области евразийцы чувствуют себя продолжателями идеологического дела названных выше русских мыслителей (славянофилов и примыка­ющих к ним).

Независимо от воззрений, высказанных в Германии (Шпенглер), и приблизительно одновременно с появлением этих последних, евразий­цами был выставлен тезис отрицания «абсолютности» новейшей «ев­ропейской» (т.е. по обычной терминологии западноевропейской) куль­туры, ее качества быть «завершением» всего доселе протекавшего про­цесса культурной эволюции мира (до самого последнего времени ут­верждение именно такой «абсолютности» и такого качества «европей­ской» культуры крепко держалось, отчасти же держится и сейчас в мозгу «европейцев»; это же утверждение слепо принималось на веру высши­ми кругами общества «европеизованных народов и, в частности, боль­шинством русской интеллигенции). Этому утверждению евразийцы противопоставили признание относительности многих, и в особен­ности идеологических и нравственных достижениями, и установок «европейского» сознания. Евразийцы отметили, что европеец сплошь и рядом называет «диким» и «отсталым» не то, что по каким-либо объ­ективным признакам может быть признано стоящим ниже его собст­венных достижений, но то, что просто не похоже на собственную его, «европейца», манеру видеть и действовать. Если можно объективно по­казать превосходство новейшей науки и техники в некоторых ее отраслях над всеми этого рода достижениями, существовавшими на протяжении обозримой мировой истории, то в вопросах идеологии и нравствен­ности такое доказательство существенно невозможно. В свете внут­реннего нравственного чувства и свободы философского убеждения, являющихся,

согласно «евразийской» концепции, единственными крите­риями оценки, в области идеологической и нравственной многое новей­шее западноевропейское может показаться и оказывается не только не выше, но, наоборот, нижестоящим в сравнении с соответствующими достижениями определенных «древних» или «диких» и «отсталых» на­родов. Евразийская концепция знаменует собою решительный отказ от культурно-исторического «европоцентризма»; отказ, проистекаю­щий не из каких-либо эмоциональных переживаний, но из определенных научных и философских предпосылок. Одна из последних есть отрица­ние универсалистского восприятия культуры, которое господствует в новейших «европейских» понятиях... Именно это универсалистское восприятие побуждает европейцев огульно квалифицировать одни на­роды как «культурные», а другие — как «не культурные». Следует признать, что в культурной эволюции мира мы встречаемся с «культурными средами» или «культурами», одни из которых достигали большего, дру­гие — меньшего. Но точно определить, чего достигла каждая культурная среда, возможно только при помощи расчлененного по отраслям рас­смотрения культуры. Культурная среда, низко стоящая в одних отраслях культуры, может оказаться, и сплошь и рядом оказывается, высоко сто­ящей в отраслях других. Нет никакого сомнения, что древние жители острова Пасхи в Великом Океане «отставали » от современных англичан по весьма многим отраслям эмпирического знания и техники; это не по­мешало им в своей скульптуре проявить такую меру оригинальности и творчества, которая недоступна ваянию современной Англии. Москов­ская Рyсь XVI—XVII вв. «отставала» от Западной Европы во множестве отраслей; это не воспрепятствовало созданию ею «самоначальной» эпохи художественного строительства, выработке своеобразных и при­мечательных типов «башенных» и «узорчатых» церквей, заставляющих признать, что в отношении художественного строительства Московская Русь того времени стояла «выше» большинства западноевропейских стран. И то же — относительно отдельных «эпох» в существовании одной и той же «культурной среды». Московская Русь XVI—XVII вв. по­родила, как сказано, «самоначальную» эпоху храмового строительства; но ее достижения в иконописи знаменовали явный упадок по сравнению с новгородскими и суздальскими достижениями XIV—XV вв. Мы при­водили примеры из области изобразительного искусства как наиболее наглядные. Но если бы также в области познания внешней природы мы стали различать отрасли, скажем, «теоретического знания» и «живого видения», то оказалось бы, что «культурная среда» современной Европы,

обнаружившая успехи по части «теоретического знания», означает в сравнении с многими другими культурами упадок по части «живого ви­дения»: «дикарь» или темный мужик тоньше и точнее воспринимает целый ряд явлений природы, чем ученейший современный «естество­вед». Примеры можно было бы умножать до бесконечности; скажем более: вся совокупность фактов культуры является одним сплошным примером того, что только рассматривая культуру расчленение по от­раслям, мы можем приблизиться к сколь-либо полному познанию ее эволюции и характера. Такое рассмотрение имеет дело с тремя основ­ными понятиями: «культурной среды», «эпохи» ее существования и «отрасли» культуры. Всякое рассмотрение приурочивается к опреде­ленной «культурной среде» и определенной «эпохе». Как мы проводим границы одной и другой, зависит от точки зрения и цели исследования. От них же зависит характер и степень дробности деления «культуры» на «отрасли». Важно подчеркнуть принципиальную необходимость де­ления, устраняющего некритическое рассмотрение культуры как не­дифференцированной совокупности. Дифференцированное рассмот­рение культуры показывает, что нет народов огульно «культурных» и «некультурных». И что разнообразнейшие народы, которых «европей­цы» именуют «дикарями» в своих навыках, обычаях и знаниях, обладают «культурой», по некоторым отраслям и с некоторых точек зрения стоя­щей «высоко». [...]

Печатается по: Савицкий П.Н. Евразийство // Россия между Евро­пой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993. С. 100—106.


^ Г. МОРГЕНТАУ

Политические отношения между нациями. Борьба за власть и мир

Ч а с т ь 1

ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА МЕЖДУНАРОДНОЙ ПОЛИТИКИ

1. Реалистическая теория международной политики

Целью данной книги является представление теории международ­ной политики. Оценка этой теории должна носить не априорный, а эм­пирический, прагматический характер. Другими словами, теория долж­на оцениваться не по каким-то абстрактным критериям, не имеющим отношения к реальности, а по ее назначению: внести некий порядок и смысл в массу рассматриваемых явлений, которые без этой теории оставались

бы бессвязными и непонятными. Теория должна удовлетво­рять двум требованиям: эмпирическому и логическому. Соответствуют ли реальные факты их теоретической интерпретации, и вытекают ли те заключения, к которым приходит теория, из ее первоначальных посы­лок? Короче говоря, согласуется ли теория с фактами и является ли она последовательной?

Проблема, которую изучает эта теория, касается природы политики как таковой. История современной политической мысли — это история научной полемики между двумя школами, расходящимися в понимании природы человека, общества и политики. Представители одной из них считают, что может быть установлен рациональный и моральный поли­тический порядок, основанный на универсальных и абстрактных прин­ципах, Они верят в изначальную добродетельность человеческой при­роды и осуждают нынешний социальный порядок за его несовершенст­во. Свои надежды они возлагают на развитие образования, реформы и допускают лишь единичные случаи применения насилия для исключе­ния социальных недугов.

Последователи другой школы полагают, что мир несовершенен с ра­циональной точки зрения и является результатом действия тех сил, ко­торые заложены в человеческой природе. Для современного мира ха­рактерно наличие противоположных интересов и, как следствие, кон­фликтов между ними. Моральные принципы никогда не могут быть полностью соблюдены, но к ним можно приблизиться через баланс ин­тересов, который, тем не менее, всегда является временным. Эта школа видит в системе сдержек и противовесов универсальный прин­цип существования всех плюралистических обществ. Она апеллирует к историческим прецедентам, а не к абстрактным принципам; ее целью является поиск «меньшего зла», а не абсолютного добра.

Теория, представленная здесь, получила название реалистической из-за своего интереса к реальному положению вещей, реальной чело­веческой природе, реальным историческим процессам. Каковы прин­ципы политического реализма? Здесь не будет предпринято попытки полностью раскрывать философию политического реализма; она будет ограничена шестью основными принципами, суть которых часто пони­малась неправильно.


^ Шесть принципов политического реализма

1. С точки зрения политического реализма, политика, как и обще­ство в целом, подчинена объективным законам, которые коренятся в

человеческой природе. Для того чтобы усовершенствовать общество, надо вначале постичь законы, по которым оно живет. Действие этих за­конов не зависит от нас; любая попытка их изменения будет заканчи­ваться неудачей.

Реализм, признавая объективность законов политики, также при­знает возможность создания рациональной теории, которая описывала бы, хотя и не полно, эти законы. Такая теория должна основываться на реальных фактах, а не на субъективных суждениях, не имеющих ничего общего с действительностью и продиктованных предрассудками и не­правильным пониманием политики.

Человеческая природа, в которой коренятся законы политики, не из­менилась со времен их открытия философами Китая, Индии и Греции. Поэтому какие-либо нововведения в политической теории нельзя рас­сматривать как ее достоинство, а древность этой теории — как ее недо­статок. Отклонять эту теорию лишь на том основании, что она была со­здана в далеком прошлом, значит опираться не на рациональные аргу­менты, а на модернистское предубеждение, признающее превосходство настоящего над прошлым. Рассматривать ее возрождение как моду или чью-то прихоть .равносильно признанию того, что в вопросах политики не может быть истины, а имеют место только субъективные мнения.

С точки зрения политического реализма, теория должна устанавли­вать факты и интерпретировать их. Предполагается, что характер внешней политики может быть понят только через анализ политичес­ких действий и их возможных последствий. Однако простого анализа фактов недостаточно. Для того чтобы придать значение и смысл факти­ческому материалу, мы должны иметь некую теоретическую модель. Другими словами, мы ставим себя на место государственного деятеля, который должен столкнуться с определенной внешнеполитической проблемой при определенных обстоятельствах, и спрашиваем себя, ка­кими рациональными способами он может решить эту проблему в дан­ных обстоятельствах (предполагая, что он всегда действует рациональ­но) и какой из этих способов он скорее всего выберет. Проверяя эти гипотезы, мы начинаем понимать смысл и значение явлений междуна­родной политики.

2. Ключевой категорией политического реализма является понятие интереса, определенного в терминах власти. Именно это понятие свя­зывает между собой разум исследователя и явления международной по­литики. Именно оно определяет специфичность политической сферы, ее отличие от других сфер жизни, таких, как экономика (понимаемая в

категориях интереса, определенного как богатство), этика, эстетика или религия. Без такого понятия теория политики, внутренней или внешней, была бы невозможна, поскольку в этом случае мы не смогли бы отделить политические явления от неполитических и внести хоть какую-то упорядоченность в политическую среду.

Мы предполагаем, что политики думают и действуют с точки зрения интереса, определенного в терминах власти, и исторические примеры подтверждают это. Данное предположение позволяет нам предугадать и проследить действия политика. Мысля в терминах интереса, опреде­ленного как власть, мы рассуждаем так же, как и он, и как беспри­страстные наблюдатели понимаем смысл его действий, может быть, лучше, чем он сам.

Понятие интереса, определенного в терминах власти, налагает на исследователя обязанность быть аккуратным в своей работе, вносит упорядоченность в множество политических явлений и тем самым де­лает возможным теоретическое осмысление политики. Политику оно позволяет действовать рационально и способствует проведению цель­ной внешней политики, не зависящей от его мотивов, предпочтений, профессиональных и моральных качеств.

Точка зрения, согласно которой ключом к пониманию внешней по­литики являются исключительно мотивы государственного деятеля, ошибочна. Ибо мотивация — это психологический феномен, при ис­следовании которого возможны искажения вследствие заинтересован­ности или эмоций как со стороны политика, так и стороны исследова­ния. Действительно ли мы знаем, каковы наши мотивы? И что мы знаем о мотивах других людей?

Однако, даже если мы правильно понимаем мотивы государствен­ного деятеля, это вряд ли поможет нам при исследовании внешней по­литики. Знание его мотивов может быть одним из ключей к пониманию общего направления его внешней политики, но оно не может помочь нам в предсказании его конкретных шагов на международной арене. В истории не существует примеров жесткой связи между характером мо­тивов и характером внешней политики.

Нельзя утверждать, что хорошие намерения политика ведут к мо­ральной и успешной внешней политике. Анализируя его мотивы, мы можем сказать, что он не будет умышленно проводить аморальную по­литику, но мы не в состоянии определить вероятность ее успеха. Если мы действительно хотим понять моральные и политические особеннос­ти действий политика, то надо судить не по его мотивам, а по самим действиям.

Как часто политики хотели улучшить мир, но делали только хуже? И как часто, стремясь достичь одной цели, они достигали совер­шенно иной?

Политика умиротворения Невилла Чемберлена была продиктована, насколько можно судить, хорошими мотивами. Он не искал личной власти, пытался сохранить мир и удовлетворить все заинтересованные стороны. Тем не менее эта политика способствовала началу Второй ми­ровой войны. С другой стороны, мотивы Уинстона Черчилля не были такими благородными и были направлены на достижение личной влас­ти и силы нации, однако его внешняя политика была гораздо более мо­ральной и успешной, чем у его предшественника. Если судить по моти­вам, то Робеспьера можно назвать самым добродетельным человеком в истории. Однако утопический радикализм его добродетели, застав­лявший его убивать людей, в конце концов привел его на эшафот и по­кончил с революцией, лидером которой он был.

Хорошие мотивы предохраняют от намеренно «плохой» политики, но они не гарантируют нравственности и успешности политики, кото­рую инициируют. Если мы действительно хотим понять суть внешней политики, то нас должны интересовать не мотивы государственного де­ятеля, а его способность постичь основы внешней политики и претво­рить это в успешные политические действия. Если этика принимает во внимание нравственность мотивов человека, то политическую теорию должны интересовать ум, воля и практические действия политика.

Теория политического реализма избегает также другой частой ошиб­ки — выведения внешней политики из философских и политических взглядов лидеров государства. Конечно, политики, особенно в совре­менных условиях, могут пытаться представлять свою внешнюю полити­ку как проявление их мировоззренческих позиций в целях получения на­родной поддержки. При этом они будут всячески разграничивать свои «официальные обязанности», заключающиеся в отстаивании нацио­нальных интересов, и «личные интересы», направленные на распро­странение и навязывание их собственных моральных ценностей и поли­тических принципов. Политический реализм признает значимость по­литических идеалов и моральных принципов; но он требует четкого раз­граничения между желаемым и возможным: желаемым везде и во все времена и возможным в данных конкретных условиях места и времени.

Стоит сказать, что не всякая внешняя политика следует рациональ­ному, объективному курсу. Личные качества, предубеждения, субъек­тивные предпочтения могут вызвать отклонения от рационального

курса. Это особенно проявляется при демократических режимах, где необходимость заручиться поддержкой избирателей может отрица­тельно повлиять на рациональность внешней политики. Однако теория политического реализма должна абстрагироваться от иррациональных элементов и попытаться раскрыть рациональную суть внешней поли­тики, не обращая внимания на случайные отклонения от нормы.

Отклонения от рациональности, не являющиеся результатом лич­ной прихоти или психопатологии политического деятеля, могут пока­заться случайными, но могут быть и элементами общей иррациональ­ной системы. Ведение Соединенными Штатами войны в Индокитае подтверждает такую возможность. Заслуживает внимания такой во­прос: способны ли психология и психиатрия дать нам инструментарий, который позволил бы создать некую теорию иррациональной политики, своего рода патологии международных отношений?

Опыт войны в Индокитае наводит на мысль, что такая теория долж­на включать пять моментов: упрощенную и априорную картину мира, основанную на субъективных взглядах; нежелание исправлять ее под влиянием обстоятельств; постоянство во внешней политике как ре­зультат неадекватного понимания реальности и стремление не адапти­ровать политику к реальной действительности, а объяснять реальность так, чтобы она соответствовала политике; эгоизм государственных де­ятелей, который увеличивает разрыв между политикой и реальностью; наконец, стремление ликвидировать этот разрыв путем неких действий, которые создают иллюзию власти над непокорной реальностью.

Различие между реальной внешней политикой и рациональной тео­рией такое же, как между фотографией и живописным портретом. Фо­тография отражает все, что доступно невооруженному глазу; на по­ртрете нет всего, что видит невооруженный глаз, но он показывает или, по крайней мере, должен показывать то, что не может видеть воору­женный глаз: сущность изображаемого.

Политический реализм содержит не только теоретические аспекты, но и нормативный элемент. Он признает, что случайность и иррацио­нальность присутствуют в политической реальности и оказывают вли­яние на внешнюю политику. Тем не менее, подобно любой другой со­циальной теории, политический реализм делает основной упор на ра­циональных элементах политической реальности, ибо именно эти ра­циональные элементы делают возможным ее теоретическое осмысле­ние. Политический реализм предлагает теоретическую модель рациональной

Подобная точка зрения нашла отражение в работах Макса Вебера: «Интересы (как материальные, так и духовные), а не идеи определяют действия людей. Тем не менее «представления о мире», созданные этими идеями, очень часто могут влиять на направление развития интересов».

Однако тип интереса, определяющего политические действия в конкретный исторический период, зависит от политического и культурного контекста, в рамках которого формируется внешняя политика. Цели, преследуемые государством в его внешней политике, могут быть совершенно различными. То же самое относится и к понятию власти. Ее содержание и способ применения зависят от политической и культурной среды. Под властью понимается все то, что обеспечивает контроль одного человека над другим. Таким образом, она включает все виды социальных отношений, отвечающих этой цели, — от физического наси­лия до самых тонких психологических связей, позволяющих одному разуму контролировать другой.

Политический реализм не считает, что современная структура международных отношений, характеризующихся крайней нестабильностью, не может быть изменена. Баланс сил, например, является постоянным элементом плюралистических обществ и может действовать в условиях относительной стабильности и мирного конфликта, как в Соединенных Штатах. Если бы факторы, составляющие основу этих условий, можно было перенести на уровень международных отношений, то тем самым были бы созданы подобные условия для мира и стабильности между государствами, как это наблюдалось между некоторыми из них на протяжении длительных исторических периодов.

То, что справедливо для международных отношений в целом, справедливо и для отдельных государств как главных участников этих отношений. Главным критерием правильности внешней политики государства политический реализм считает отстаиванием им своих национальных интересов. В то же время связь между национальным интересом и его носителем — государством является продуктом истории и поэтому со временем может исчезнуть. Политический реализм не отрицает того, что со временем национальные государства могут быть заменены неки­ми образованиями принципиально иного характера, в большей степени отвечающими техническим возможностям и моральным требованиям будущего.

Для реалистического направления одним из важнейших вопросов изучения международной политики является вопрос о том, как может

быть трансформирован современный мир. Реалисты убеждены, что по­добная трансформация может быть осуществлена только путем искус­ной манипуляции теми силами, которые влияют и будут влиять на по­литику. Но они не считают возможной трансформацию современного мирового порядка путем изменения политической реальности, функци­онирующей по своим законам, с помощью абстрактных идеалов, в ко­торых эти законы не учитываются.

4. Политический реализм признает моральное значение политичес­кого действия. Он также признает неизбежное несоответствие между моральным императивом и требованиями успешной политики. Неучет этого несоответствия мог бы внести путаницу в моральные и полити­ческие вопросы, представив политику более моральной, а моральный закон менее строгим, чем это есть на самом деле.

Реализм утверждает, что универсальные моральные принципы не могут быть приложимы к государственной деятельности в своей аб­страктной формулировке и должны быть пропущены через конкретные обстоятельства места и времени. Индивид может сказать: «Fiat justitia, pereat mundus (Пусть гибнет мир, но торжествует закон)», но государ­ство не имеет такого права. И индивид, и нация должны оценивать по­литические действия на основе универсальных моральных принципов, таких, как, например, свобода. Однако, если индивид обладает мораль­ным правом принести себя в жертву этим моральным принципам, то нация не вправе ставить мораль выше требований успешной политики, которая сама по себе основана на моральном принципе выживания нации. Благоразумие, понимаемое как учет последствий политических действий, является составной частью политической морали и высшей добродетелью в политике. Этика судит о действии по его соответствию моральному закону; политическая этика судит о действии по его поли­тическим последствиям.

5. Политический реализм отрицает тождество между моралью кон­кретной нации и универсальными моральными законами. Проводя раз­личие между истиной и мнением, он разделяет также истину и идолопо­клонство. Все нации испытывают соблазн — и лишь немногие могут противиться ему в течение долгого времени — представить свои соб­ственные цели и действия как проявление универсальных моральных принципов. Одно дело знать, что нации являются субъектом морально­го закона, другое — утверждать, что хорошо и что плохо в отношениях между нациями. Существует несоответствие между верой в то, что все

подчиняется воле Бога, и убежденностью в том, что Бог всегда на чьей-либо стороне.

Отождествление политических действий конкретного государства с волей Провидения не может быть оправдано с моральной точки зрения, ибо это, по сути, проявление такого греха, как гордыня, против кото­рого греческие трагики и библейские пророки предупреждали как пра­вителей, так и управляемых. Такое отождествление опасно и с полити­ческой точки зрения, так как оно может вызвать искаженный взгляд на международную политику и в конечном счете привести к тому, что го­сударства будут стремиться полностью уничтожить друг друга якобы во имя моральных идеалов либо самого Господа.

С другой стороны, именно понятие интереса, определенного в тер­минах власти, не позволяет нам впадать как в указанные моральные крайности, так и в подобное политическое недомыслие. Действительно, если мы рассматриваем все нации, включая и свою, как политические образования, преследующие свои интересы., определенные в терминах власти, то мы способны отдать справедливость всем: во-первых, мы способны судить о других нациях так же, как мы судим о своей; во-вто­рых, исходя из этого, мы можем проводить такую политику, которая уважает интересы других наций и в то же время защищает и продвигает интересы нашей собственной нации. Умеренность в политике является отражением умеренности морального суждения.

6. Таким образом, существует огромная разница между политичес­ким реализмом и другими теоретическими школами. Однако сама тео­рия политического реализма часто понимается и интерпретируется не­правильно, хотя в ней нет противоречия между требованиями рацио­нальности, с одной стороны, и моралью — с другой.

Политический реалист утверждает специфичность политической сферы, подобно тому как это делает экономист, юрист, этик. Он мыслит в терминах интереса, определенного как власть, подобно тому как эко­номист мыслит в категориях интереса, определенного как богатство, юрист — в категориях соответствия действия юридическим нормам, этик — в категориях соответствия действия моральным принципам. Экономист спрашивает: «Как эта политика влияет на богатство обще­ства?». Юрист спрашивает: «Соответствует ли эта политика правилам закона?». Моралист спрашивает: «Соответствует ли эта политика нравственным принципам?». А политический реалист спрашивает: «Как эта политика влияет на мощь нации?» (или федерального прави­тельства,

на политической сцене, человек способен получать удовольствие от политической деятельности. [...]

Печатается по: Моргентау Г. Политические отношения между на­циями. Борьба за власть и мир // Социально-политический журнал. 1997. № 2. С. 189—201.


^ С. ХАНТИНГТОН

Столкновение цивилизаций?

Модель грядущего конфликта

Мировая политика вступает в новую фазу, и интеллектуалы неза­медлительно обрушили на нас поток версий относительно ее будущего обличия: конец истории, возврат к традиционному соперничеству между нациями-государствами, упадок наций-государств под напором разнонаправленных тенденций — к трайбализму и глобализму —и др. Каждая из этих версий ухватывает отдельные аспекты нарождающейся реальности. Но при этом утрачивается самый существенный, осевой аспект проблемы.

Я полагаю, что в нарождающемся мире основным источником кон­фликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой. Нация-государство останется главным действующим лицом в международных делах, но наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нация­ми и группами, принадлежащими к разным цивилизациям. Столкнове­ние цивилизаций станет доминирующим фактором мировой политики. Линии разлома между цивилизациями — это и есть линии будущих фронтов.

Грядущий конфликт между цивилизациями — завершающая фаза эволюции глобальных конфликтов в современном мире. На протяже­нии полутора веков после Вестфальского мира, оформившего совре­менную международную систему, в западном ареале конфликты разво­рачивались главным образом между государями — королями, импера­торами, абсолютными и конституционными монархами, стремившими­ся расширить свой бюрократический аппарат, увеличить армии, укре­пить экономическую мощь, а главное — присоединить новые земли к своим владениям. Этот процесс породил нации-государства, и, начиная с Великой Французской революции, основные линии конфликтов стали

пролегать не столько между правителями, сколько между нациями. В 1793 г., говоря словами P.P. Палмера, «войны между королями пре­кратились, и начались войны между народами».

Данная модель сохранялась в течение всего XIX в. Конец ей поло­жила Первая мировая война. А затем, в результате русской революции и ответной реакции на нее, конфликт наций уступил место конфликту идеологий. Сторонами такого конфликта были вначале коммунизм, на­цизм и либеральная демократия, а затем — коммунизм и либеральная демократия. Во время холодной войны этот конфликт воплотился в борьбу двух сверхдержав, ни одна из которых не была нацией-государ­ством в классическом европейском смысле. Их самоидентификация формулировалась в идеологических категориях.

Конфликты между правителями, нациями-государствами и идеоло­гиями были главным образом конфликтами западной цивилизации. У. Линд назвал их «гражданскими войнами Запада». Это столь же справедливо в отношении холодной войны, как и в отношении мировых войн, а также войн XVII—XIX столетий. С окончанием холодной войны подходит к концу и западная фаза развития международной политики. В центр выдвигается взаимодействие между Западом и незападными цивилизациями. На этом новом этапе народы и правительства незапад­ных цивилизаций уже не выступают как объекты истории — мишень западной колониальной политики, а наряду с Западом начинают сами двигать и творить историю.

^ Природа цивилизаций

Во время холодной войны мир был поделен на «первый», «второй» и «третий». Но затем такое деление утратило смысл. Сейчас гораздо уместнее группировать страны, основываясь не на их политических или экономических системах, не по уровню экономического развития, а ис­ходя из культурных и цивилизационных критериев.

Что имеется в виду, когда речь идет о цивилизации? Цивилизация представляет собой некую культурную сущность. Деревни, регионы, этнические группы, народы, религиозные общины — все они обладают своей особой культурой, отражающей различные уровни культурной неоднородности. Деревня в Южной Италии по своей культуре может отличаться от такой же деревни в Северной Италии, но при этом они остаются именно итальянскими селами, их не спутаешь с немецкими. В свою очередь европейские страны имеют общие культурные черты, которые отличают их от китайского или арабского мира.

Тут мы доходим до сути дела. Ибо западный мир, арабский регион и Китай не являются частями более широкой культурной общности. Они представляют собой цивилизации. Мы можем определить цивилиза­цию как культурную общность наивысшего ранга, как самый широкий уровень культурной идентичности людей. Следующую ступень состав­ляет уже то, что отличает род человеческий от других видов живых су­ществ. Цивилизации определяются наличием общих черт объективного порядка, таких как язык, история, религия, обычаи, институты, — а также субъективной самоидентификацией людей. Есть различные уровни самоидентификации: так, житель Рима может характеризовать себя как римлянина, итальянца, католика, христианина, европейца, че­ловека западного мира. Цивилизация — это самый широкий уровень общности, с которой он себя соотносит. Культурная самоидентифика­ция людей может меняться, и в результате меняются состав и границы той или иной цивилизации.

Цивилизация может охватывать большую массу людей — напри­мер, Китай, о котором Л. Пай как-то сказал: «Это цивилизация, кото­рая выдает себя за страну».

Но она может быть и весьма малочисленной — как цивилизация англоязычных жителей островов Карибского бассейна. Цивилизация может включать в себя несколько наций-государств, как в случае с за­падной, латиноамериканской или арабской цивилизациями, либо одно-­единственное — как в случае с Японией. Очевидно, что цивилизации могут смешиваться, накладываться одна на другую, включать субциви­лизации. Западная цивилизация существует в двух основных вариантах: европейском и североамериканском, а исламская подразделяется на арабскую, турецкую и малайскую. Несмотря на все это, цивилизации представляют собой определенные целостности. Границы между ними редко бывают четкими, но они реальны. Цивилизации динамичны: у них бывает подъем и упадок, они распадаются и сливаются. И, как известно каждому студенту-историку, цивилизации исчезают, их затягивают пески времени.

На Западе принято считать, что нации-государства — главные дей­ствующие лица на международной арене. Но они выступают в этой роли лишь несколько столетий. Большая часть человеческой истории — это история цивилизаций; По подсчетам А. Тойнби, история человечества знала 21 цивилизацию. Только шесть из них существуют в современном мире.