Четыре проекта: Удача, Святость, Воинство, Цивилизация

Вид материалаДокументы

Содержание


Национальный проект, как основное содержание национальной истории
Четыре проекта Русской Истории: Удача
Четыре проекта Русской Истории: Святость
Четыре проекта Русской Истории: Воинство
Четыре проекта Русской Истории: Цивилизация
Егор Холмогоров, Москва
По сути своей она бьет мимо цели.
Периферийное сознание
Евразия остепеняется
Метаморфозы периферийного сознания
Особенности русского месторазвития: акватическая цивилизация
Особенности русского месторазвития: острожная цивилизация
За Евразию без евразийцев
Все в России знают, что быть «хорошим человеком» означает быть «лохом морковным»
Егор Холмогоров, политический обозреватель радиостанции «Маяк», участник «Правого марша» 2005 года.
Нация – это народ осознавший свой собственный смысл
Русские и россияне
Не русский я, но россиянин. Ныне
Подобный материал:
  1   2   3   4



Егор Станиславович Холмогоров


6 статей.


Смысл русской истории

Четыре проекта: Удача, Святость, Воинство, Цивилизация.


Глэмфарш. Как его не есть.


Русские за Евразию, Евразия — для русских

Пространство, соединяющее два других, самостоятельным быть не может.


Моральное большинство против имморализма меньшинств


России нужен «организованный национализм»


Русский разворот. Часть первая


Библиотека альтернативной информации. Источник:

Новый самиздат. Прочти и передай другому.

Смысл русской истории

Четыре проекта: Удача, Святость, Воинство, Цивилизация.

Егор Станиславович Холмогоров

История русских может быть рассмотрена по меньшей мере с трёх равноправных точек зрения. Как история государства, как история нации и как история цивилизации.

История русской государственности — тема наиболее полно описанная и рассмотренная с самых разных точек зрения, хотя и здесь, порой, современная наука может сказать много неожиданно нового не только в изложении фактов, но и в их интерпретации. Но собственно «государственная» парадигма в историографии себя практически исчерпала, вместе с притянутой к ней марксистами парадигмой социально-экономической.

История русской цивилизации, то есть масштабных макроструктур, культурных и социальных форм, смыслов и символов, задающих параметры существования людей в «большом времени», ещё только начинает создаваться. И наиболее продуктивные историографические концепции создаются на стыке государственной и цивилизационной парадигм. Не могут быть проигнорированы и развернувшиеся в последние десятилетия под влиянием школы «Анналов» исследования повседневной жизни, прежде всего — советского периода.

Cвязанные попытки осветить историю русских как историю нации предпринимаются очень редко и ограничиваются, в лучшем случае, этнической, а не национальной историей, что объясняется, прежде всего, идеологическими мотивами — полным отрицанием исторического существования русской нации, принятием «модернистской» концепции западных теоретиков о нации, как о феномене, возникающем в XVIII веке. Именно эти шоры до сих пор не позволяют построить национальную историю России, при наличии вполне достаточной для этого фактической и теоретической базы.

^ Национальный проект, как основное содержание национальной истории

Под нацией (во избежание недоразумений дадим сразу определение), мы подразумеваем народ (этнос), выступающий в качестве политического субъекта конфликта, протекающего в большом времени.

Этносы могут существовать в истории и вне её, в последнем случае они пребывают в достаточно равновесном (гомеостатическом, как сказал бы Л.Н.Гумилёв) состоянии. Однако этот гомеостаз не связан с наличием или отсутствием так называемой «пассионарности». Народ может развивать бешенную активность, но при этом не затрагивать другие народы, не становиться проблемой в их истории, и не создавать долгосрочного исторического конфликта. Лишь народ, который систематически, в течение длительного времени создаёт конфликт с другими народами, является в точном смысле этого слова «историческим». И именно его мы определяем как «историческую нацию».

В ходе длительного исторического конфликта с другими нациями (имеющими ту же характерную особенность — они вмешиваются в историю нашего народа так же интенсивно, как и он в их) эта нация выступает чаще всего как политический субъект — государство, или народ, претендующий на государственность. В этом случае историческая нация выступает, в то же время, как политическая нация, используя политические рычаги, — войну, дипломатию, политический аутопойэсис (самосозидание), для реализации своих целей. При этом, однако, политическую нацию ни в коем случае нельзя отождествлять с государством, термины «национальное государство», «политическая нация» обретают смысл, только если принять как аксиому наличие различия между «нацией» и «государством».

И национальная история подчинена своей особой логике, в которой те или иные этногеографические, этнокультурные и этнопсихологические процессы преломляются через призму политически организованного и солидарного социального действия. Центральная культурная тема этноса, формирующая этническую символику, национальную мифологию, «поэтику» создания тех или иных культурных образцов, преломляется в национально-политическом действии в качестве «национального проекта». Этот термин достаточно многозначен, вплоть до недавнего вхождения в язык текущей политической практики, поэтому он нуждается в уточнении.

Под национальным проектом мы подразумеваем определённую смысловую целостность, определяющую деятельность исторической нации на достаточно длительный период его истории. Эта смысловая целостность подразумевает, прежде всего, реализацию идеального «образа себя», присущего этносу, составляющему ядру исторической нации. Осуществление национального проекта спонтанно, различные части и функциональные группы нации могут не координировать своё участие в едином действии и даже находиться в конфликте (становящемся в этом случае функциональным конфликтом), но через систему культурных символов, обыгрывающих центральную тему национальной культуры, каждая часть нации находит свой собственный способ участия в реализации общего проекта и встраивается в создаваемую этим проектом иерархию целей, ценностей и социальных групп.

Характерными чертами зрелого национального проекта являются:

— мобилизация на его реализацию основной части национальных ресурсов — материальных, людских, интеллектуальных, интенсивное «инвестирование» труда, реального и символического капитала в ту или иную форму национального действия;

— спонтанность участия в реализации проекта большого количества не связанных общими интересами и жёсткими координационными структурами социальных групп, когда конфликтные и имеющие противоположные интересы группы спонтанно выстраивают свою активность таким образом, что реализуют одну и ту же задачу;

— типизация основной деятельности в рамках реализации проекта, в качестве базового рода деятельности для представителей той или иной нации, восприятие участия в основной деятельности по реализации проекта в качестве удачного складывания биографии конкретного человека;

— превращение символов и смыслов национального проекта в центральную зону культуры, вызывающего у представителей этой культуры наиболее сильные переживание и наиболее последовательное желание оперировать с этими символами и смыслами и обращаться к ним.

Единство жизни народа при смене национальных проектов поддерживается этнопсихологическим ядром национальной культуры. Каждый проект выстраивается и осуществляется в присущем именно данному этносу (и никакому другому) алгоритме социокультурного действия. Дорефлексивные культурные константы, остаются неизменными вне зависимости от содержательной стороны проектов. Проекты обогащают культурную традицию, оседая в ней в качестве примеров успешного (или, напротив, тупикового) национального действия. Именно способность генерирования с опорой на традицию больших и малых национальных проектов, является свидетельством жизнеспособности этноса, сохранения его в качестве нации.

^ Четыре проекта Русской Истории: Удача

История русской нации открывается уже достаточно зрелым национальным проектом, черты которого определяют совершенно своеобразное лицо «Киевского периода». Попытки объявить этот период якобы «выпадающим» из русской истории являются переносом в национальную историю совершенно других подходов и методик — например, географического детерминизма, или — чистым умозрением. Ни культурного, ни политического (если иметь ввиду историю династии), ни религиозного, ни, что особенно важно, психологического разрыва между Киевом и Владимиром или Москвой нет, — с теми же и даже куда большими обоснованиями можно оторвать от русской истории Петербургский или Советский периоды.

Претыкание возникает, прежде всего, из-за осознания своеобразия существования русской нации в этот период, при невозможности выделить смысл этого своеобразия, объясняющего некоторые специфические черты киевской эпохи — её культурный и религиозный оптимизм, её установку на богатырский идеал, вечевой строй городов и династическую «лестницу» Рюриковичей, её своеобразные отношения с Византией и варягами. Доминирующей формой деятельности русских в этот период является военно-торгово-пиратская, национально-государственное единство осознаётся, прежде всего, как способ увеличения «прибылей» от пиратской или внешнеторговой деятельности, а укрепление государства, как способ упорядочить сбор «полюдья». Русь со своего исторического основания мыслится, прежде всего, как военно-торговое предприятие, успеху которого подчинена и политика и даже политическая организация. Например, выглядящая «иррационально» и «архаично» с точки зрения «феодализма» идея перемещения князей со «стола» на «стол» становится вполне понятна, если воспринимать князей, как акционеров совместного предприятия. Рюриковичи владеют не землёй, а «долей доходов» и престижем, и возможность увеличить доход и престиж является побудительным мотивом к перемещениям и борьбе за княжение.

Культурной доминантой этого проекта является понятие об «удаче», материализующейся либо как «честь» (то есть материальную прибыль, прибыток, добычу), либо как «слава» (доброе имя, престиж, место героя в поэтически-былинной культуре), либо, наконец, как «благодать». Если первые два восприятия удачи в древнерусской дружинной культуре достаточно хорошо известны, то на третье стоит обратить особое внимание. В фактически первом религиозно-идеологическом документе православной Руси — «Слове о законе и благодати» — митрополит Илларион противопоставляет то, что приобретается рабским исполнением закона и «удачу», выпадающую на долю «избранным» благодати. И призвание Руси к христианству также осмысляется как внезапная удача, «благодать» стяженная князем Владимиром. Ту же версию первоначального русского христианства даёт и «Повесть временных лет», описывающая принятие новой веры как торговое и даже пиратское (поход на Корсунь) предприятие. Неоднократно отмечавшийся исследователями эсхатологический оптимизм Киевского периода связан именно с восприятием православной веры как специфического и нечаянного дара, который сам по себе уже настолько необычен, что внушает уверенность во спасении, несмотря на все препятствия.

Окончание эпохи «удачи» символизирует «Слово о полку Игореве». Мы не поймём причин внимания к походу Игоря в древнерусской литературе, если не увидим той морали, которую вкладывают в рассказ об этом незначительном с военной точки зрения предприятии и летописец и сказитель-поэт. Время успешных авантюр закончилось, «удача» отвернулась, символизировав свой уход затмением, и отныне любые масштабные задачи можно решить только целенаправленным, скоординированным действием всей земли, а не отдельными авантюрными наскоками. Другое произведение переходной эпохи — «Слово о погибели русской земли» — это плач по исчезновению старой Руси как определённого эстетического феномена, исполненного тонкой радости.

^ Четыре проекта Русской Истории: Святость

XIII и первую половину XIV веков можно обозначить как период первой национальной смуты. Татарское вторжение при этом может рассматриваться только как один из элементов системного национального кризиса, но никак не как его причина, причиной была утрата «энергии» прежним национальным проектом, утрата национальной веры в «удачу» как в формирующий фактор национальной истории. Можно искать социально-экономические и политические предпосылки, или, напротив, духовные и культурные причины, но новая эпоха, в любом случае, осознаётся как время тяжёлой работы, когда ничего не даётся даром. И возникает вопрос о сверхмотивации этой работы — во имя чего.

Окончательно новый ответ и контуры нового проекта оформляются лишь во второй половине XIV века, когда начинается грандиозная «монастырская колонизация» Северной Руси монастырями «общежительного» типа по образцу Троице-Сергиева монастыря. Это овнешненное описание процесса будет целесообразно заменить смелым термином: «сакральная индустриализация». Монастыри выступают лишь как внешняя инфраструктра, как производственные комплексы для создания главной своей продукции — «святых», а общежительная модель преподобного Сергия Радонежского рассматривается как наиболее «технологичная», позволяющая и самореализоваться одинокому подвижнику, который в определённый момент уходит и основывает новый монастырь, и массе тех, кто способен приближаться к святости лишь в атмосфере постоянной взаимоподдержки.

Такой поворот национальной жизни становится возможен благодаря тонкой рецепции достижений византийского исихазма, провозгласившего святость высшей целью христианской жизни, аскезу — технологией достижения этой цели, а государство и общество инструментами по содействию достижению святости, подчинёнными воле святых. В историографии неоднократно отмечалась выдающаяся роль византийцев в усилении Москвы, и превращении её в духовный и политический центр Руси. При этом само московское политическое самосознание как минимум с Ивана Калиты отличается большим своеобразием. Москва осознаёт себя как агиократия, «власть святых», что символически закрепляется через традицию изображения с нимбами всех московских князей и через культ «святителей московских», играющих не только религиозную, но и выдающуюся политическую роль в становлении нового государства. В фигуре преподобного Сергия как бы синтезируются сакральная индустриализация (начатая созданными им монастырями) и политическая агиократия, в становлении которой он сыграл выдающуюся роль. И Куликовская битва осмысляется в московской традиции не столько как политическое или военное, сколько как духовное событие. Не случайна инверсия «Слова» в «Задонщине», там где первый памятник обозначает закат одной великой эпохи, там второй — зарю новой.

Но всё-таки история этого периода вращается не вокруг княжьего двора, а вокруг монастыря — и как религиозного, и как хозяйственного, и как социального и как культурного центра. Где-то новые монастыри встречаются крестьянами в штыки, как конец спокойной жизни и начало рациональной эксплуатации, где-то наоборот земельные фонды монастырей прирастают с огромной скоростью. Это связано с особенностями вкладной экономики русских монастырей. Земля передаётся обители как материальное обеспечение её духовного делания, непрестанной молитвы о спасении души вкладчика. За счёт инвестиций в монастыри уже не только монахи, но и простые миряне оказываются встроены в специфическое духовное производство монастыря, соборная молитва Церкви и их ведёт к соединению с Богом. «Обожение» в его исихастском понимании становится в этот период национальной целью и идеалом.

^ Четыре проекта Русской Истории: Воинство

Однако начало XVI века характеризуется новым драматическим сдвигом, уже не катастрофическим, а, напротив, связанным с внешним подъёмом и одновременно — с изменением национальной эсхатологии. Вместо сообщества устремлённых к святости русские вынуждены осознать себя как единственная военно-политическая сила, препятствующая разлитию в мире «тайны беззакония». С начала XVI века не чётки монаха, а меч воина становится главным национальным орудием. Русская Церковь из «Церкви Торжествующей», причём уже здесь, на этой земле приобщённой непосредственно к Богу, превращается в «Церковь воинствующую», препятствующую разлитию в мире греха, нечестия и беззакония. Уже не доктрина исихазма, а византийская политическая концепция «Катехона», «Удерживающего» определяет новое самосознание Руси как «Третьего Рима».

Первоначально переориентация на «мир сей» происходит достаточно гармонично, благодаря доктрине преподобного Иосифа Волоцкого, его церковному национализму и православному «милитаризму». Духовный порыв Москвы лишь дополняется, а не вытесняется военным порывом новоучреждённого Царства. Своеобразной точкой нового синтеза осознаётся Казанский поход (отражённый в таких шедеврах как икона «Церковь воинствующая» и Покровский собор), являющийся одновременно и военно-политическим и мистическим предприятием, и завоеванием новых земель и сокрушением «нечестивого града.

Однако постепенно национально-политические задачи начинают превалировать над духовными, происходит секуляризация если не на уровне предельных эсхатологических смыслов, то на уровне конкретной политической и духовной практики. Причиной становится, прежде всего, интенсификация внешнего «трения» русской нации, ей приходится вступать в реальный конфликт со всё большим числом наций соседей, проводящих достаточно агрессивную политику, причём не только военную, но и связанную с провоцированием внутреннего разложения. «Опричнина» Грозного представляет собой попытку как-то сохранить монашеский идеал в условиях военно-секулярного и наполненного «изменой» времени, однако, эта попытка оказывается в итоге неудачной.

«Смутное время» является периодом решительной перестройки национальной системы, когда из исторической нации русские становятся нацией политической, способной к самоучреждению и самовосстановлению. Однако переучреждённая национальная монархия начинает собственную секуляризацию, этапами которой являются реформы Никона, последующая расправа как над носителем византийского универсализма Никоном, так и над церковными националистами старообрядцами и, наконец, уже заключительный этап — Петровская реформа, в которой пересменка проектов обозначается с предельной резкостью, но и очерчивает позитивный результат, — создание уникального механизма русской «рекрутской» армии, в течение следующего столетия обеспечившей России гегемонию в Европе.

Именно военная и геополитическая экспансия оказывается в этот период доминантой, нация расширяется на всех направлениях, определяет для себя максимальные границы, сметает все попытки Европы выстроить «санитарный кордон» на западном направлении, решает большинство своих старых военно-политических задач. Мифологема «Царьграда», остающаяся путеводной звездой в течение всего этого периода является лишь светской формой первоначальной идеи «катехона», сохраняющей для Российской Империи актуальность до самого конца её существования.

Однако само это существование в последние 60 лет проходит в режиме жесточайшего кризиса. Русской нации не хватает собственной цивилизации, собственных материальных, организационных и культурных форм, чтобы на равных выдерживать конкуренцию не с одной европейской нацией, а с их континиумом, концертом. В работах Данилевского этот конфликт осознается русскими как цивилизационный, но адекватного ответа «Европе» так и не находится, напротив, идёт объевропеивание, капитализация общества, которым судорожно сопротивляется интенсивно развивающаяся в XIX-ХХ веках уникальная высокая культура.

^ Четыре проекта Русской Истории: Цивилизация

Короткий советский период является эпохой исключительно мощного цивилизационного прорыва русских, когда нация пытается решить задачу создания материальной и организационной базы, позволяющей на равных конкурировать со всем миром. Эта работа совершается в радикально-секулярной, чуждой действительному континуитету с предшествующими проектами форме. Хотя постепенно советская цивилизация простраивает определённую систему связей с прошлым, но никогда настолько прочную, чтобы удержаться за её счёт.

Фактически, речь идёт об очень своеобразном способе «обмануть» Европу в соревновании с нею, выдав «контрмодернизационный» проект, создающий альтернативную цивилизационную структуру, за «сверхмодернизационный», то есть за выход на новый горизонт европейского модерна. Большевизм, будучи «параллелью» Европе, выдаёт себя, периодически небезуспешно, за её будущее. Но, по сути, речь идёт о волевом создании «большевистскими темпами» всей той цивилизационной инфраструктуры, которой не хватает для конкуренцией с Европой — заводов и танков, библиотек и больниц, метрополитена и водопровода.

Эту конкурентную борьбу Советская цивилизация выигрывает, разгромив в войне 1941-1945 годов паневропейскую коалицию, созданную Германией, и рядом геополитических комбинаций ослабив Великобританию. Советский Союз и США устраняют Европу с дороги, превращая цивилизационное соперничество обратно в национальное, но только выведенное на глобальный уровень. Эта метаморфоза играет, однако, злую шутку с самим Советским Союзом, точнее с самосознанием его лидеров.

Соперничество СССР и США понимается как соперничество двух наций в рамках одной цивилизации, риторика «сверхмодерна» принимается за реальность, и разрушаются все те цивилизационные перегородки, тот своеобразный стиль, который выстраивался для советской цивилизации Сталиным. И, вернувшись в рамки «единой цивилизации», СССР быстро проигрывает не только Америке, но и, казалось бы, разгромленной и выброшенной из большой истории Европе.

Этот проигрыш порождает не только национальную смуту, но и срывает действительно значимый сверхмодернизационный рывок, намечавшийся в рамках советской цивилизации. От овладения материальным составом цивилизации и организационными формами советская интеллектуальная элита продвигалась к овладению смыслами культуры и социума, превращению «автопойэсиса» (цивилизационного самосозидания) в полностью осознанный и управляемый процесс. В то время, как аналогичные интеллектуальные процессы на Западе пробуксовывают в идеологии постмодерна, русская мысль в советский период достаточно быстро продвигается к формированию смыслократии, то есть такого цивилизационного устроения, в котором оперирование культурными смыслами — их производство и распределение становятся источником подлинной власти и основным содержанием общественной деятельности.

Возможно единственным макроисторическим оправданием последних двух десятилетий является то, что «время интеллектуалов» с крахом СССР не закончилось, и именно они явно претендуют на производство новой национальной сборки. В этом случае смута 1990-х может рассматриваться не столько как «межпроектная» (по образцу Революции 1917), сколько как внутрипроектная (по образцу Смуты 1605-1613 годов), ведущая к окончательному оформлению новых цивилизационных начал. Но, в любом случае, если смыслократические тенденции в национальной истории восторжествуют, они станут либо правильным увенчанием начатого уже проекта по созданию новой цивилизации, либо продвинут нацию дальше, к становлению пятого проекта.