Geum.ru

Соотнесения национализма и либерализма находится в самой тесной зависимости от контекста – логического, социокультурного, исторического, идейно-психологического. Не в меньшей степени будут влиять особенности того политического лексикона, шире – аналитической культуры, в рамках которых ведется обсужд

Вид материалаДокументы
Подобный материал:

В очередной раз о национализме и либерализме


Наиль Мухарямов

Опубликовано в журнале ссылка скрыта №3-4, 2000 г.


Тема соотнесения национализма и либерализма находится в самой тесной зависимости от контекста – логического, социокультурного, исторического, идейно-психологического. Не в меньшей степени будут влиять особенности того политического лексикона, шире – аналитической культуры, в рамках которых ведется обсуждение. Ответ на вопросы “что такое национализм?” и “что такое либерализм?” всегда будет очень широко варьироваться и от эпохи к эпохе, и от страны к стране, и от одной образно-идеологической системы к другой, даже не касаясь очевидного многообразия на уровне, так сказать, коннотаций.
В данной области, следовательно, особенно важны корректно выстроенные смысловые оппозиции, которые включали бы равносильные или равнозначащие понятия.
Еще в 1939 году в исследовании, проведенном Королевским институтом международных отношений, отмечалось, что среди тех трудностей, с которыми сталкивается изучение национализма, ведущее место принадлежит языковым трудностям, двусмысленному (точнее – многосмысловому) употреблению слов. Говоря о национализме, одни имеют в виду этническую идентичность, другие – преданность государству, третьи – культурные предпочтения в широком значении, четвертые – внешнеполитические моменты. Сложившееся положение дел выразительно описывает Уолкер Коннор: “В этом мире Алисы-в-Стране-чудес, в котором нация обычно означает государство, в котором нация-государство, как правило, означает многонациональное государство, в котором национализм обычно подразумевает лояльность по отношению к государству и в котором этничность, примордиализм, плюрализм, трибализм, регионализм, коммунализм, парохиализм и субнационализм означают лояльность по отношению к нации, нет ничего удивительного в том, что национализм остается по существу неизученным.”[1]
Возвращаясь же к вопросу об оппозициях, следует отметить, что национализм может составлять антиномичные пары и с транснационализмом, и с космополитизмом, и с интернационализмом, и с тенденциями интеграции. Так, на Западе национализм зачастую предполагает довольно сильное внешнеполитическое измерение, следовательно, противостоит идеям глобализма. Кстати, в качестве двух основных соискателей победы в конкуренции теорий, посвященных международным отношениям, на Западе часто указывают на реализм (неореализм) и либеральный интернационализм.[2] Национализм во внутреннем обиходе в западных странах может быть чем-то противоположным по отношению к мультикультурализму. В сегодняшних российских условиях национализм, скорее, будет восприниматься как антитеза государственничеству, начавшейся рецентрализации и проч. Ранее в советской культурно-идеологической среде умы привлекало противоборство, скажем, диссидентства и почвенничества с его собственным спектром – от охранительства и до просвещенного крыла. Затем спор сместился в плоскость – “демократы – патриоты” и т. д. Вновь нельзя не обратить внимания на многообразие контекстов.
Что касается либерализма (неолиберализма), то на Западе, например, под этим подразумевается нечто оппонирующее, прежде всего, консерватизму (неоконсерватизму). Не говорю уже о весьма различных ипостасях либерализма и консерватизма – в политике ли, в экономике ли, в культурных привязанностях или в стиле поведения. В отличие от западного терминологического обихода, в постсоветской ситуации либерализм означает антитезу “старому порядку”, т.е. антикоммунизм. Ясно, что в том и другом случаях речь идет о разных феноменах.
Само по себе очень существенно и то обстоятельство, кто именно высказывается о национализме, кто – о либерализме. Потому, хотя бы, что Валерий Тишков и Рамазан Абдулатипов вкладывают в слово “нация”, мягко говоря, не совсем одинаковое содержание. А Владимир Жириновский, утверждая – “мы – либералы в русском смысле слова” сильно рискует остаться непонятым теми, кому близки идеи Хайека или Ханны Арендт.
Общим, говоря принципиально, местом в западной литературе, посвященной национализму, выглядит тезис о несовместимости последнего с либерально-демократическим идейным комплексом. Вместе с тем, какие-то однозначные решения здесь, как, впрочем, и в других сферах обществознания, вряд ли уместны.
Во-первых, и у либерализма, и у национализма есть общий идейный предтеча. Это – принцип народного суверенитета. Генетически оба течения связаны именно с этим принципом.
Во-вторых, в определенных исторических условиях оба направления – либерализм и национализм – входили в единое политико-идеологическое пространство, одновременно были, как известно, лозунгами революционеров в Европе 1848-го года. А Карл Поппер относит момент такого соединения даже к несколько более раннему периоду: “Хотя это может показаться странным, но современный национализм, несмотря на внутренне присущие ему реакционные и иррациональные тенденции, на протяжении короткого отрезка времени (как раз перед появлением Гегеля) был революционной и либеральной концепцией. Благодаря исторической случайности – вторжению в немецкие княжества первой национальной, а именно – французской армии под командованием Наполеона, и реакции, вызванной этим событием, – национализм перешел в лагерь свободы.”[3]
Другой пример – тезис Ф. Фукуямы из его нашумевшей статьи “Конец истории?”, гласящий: из европейской истории “не следует, что национализм представляет собой непримиримое противоречие, коренящееся в самой природе либерализма”. Сурово критикуя высказанную этим автором идею об общности демократии и национализма, Павел Кандель предложил считать этот тезис “вторым законом Фукуямы.”[4]
Однако, повторим, доминирующим взглядом на вещи является тот, который достаточно категорично противопоставляет либеральную идею националистической. Полярно противоположные смыслы либеральных устоев и национализма объясняются по ряду оснований, каковые можно коротко свести к некоторым узловым моментам. Либерализм – это плод просветительского рационализма, а национализм по природе иррационален. Либеральное мышление органично исходит из универсализма и всеобщности свободы. Национализм чаще всего бывает сугубо ситуативным, зиждется на партикулярных началах и на исключительности, его претензии на абстрактное мировосприятие гораздо более скромны. Далее, либеральное видение действительности – это видение сквозь призму плюралистичности, националистическое видение тяготеет к монистичности. Либеральное кредо состоит в принципах договорно-правовых отношений между индивидом и обществом, гражданами и властью. В националистическом восприятии эти отношения выглядят в своей основе как сакральные.[5] Наконец, предназначением либерализма является разрешение проблемы индивидуального самоопределения, а национализма – коллективного, группового самоопределения, что также порождает глубокие различия в подходах к пониманию свободы.
Насколько же в этом случае в принципе насущна постановка проблемы “национализм – либерализм” как таковой?
Суть либеральной трактовки существа и природы национального многократно рассмотрена в литературе. Один из вариантов предложен Пьером ван ден Бергом. Либеральная позиция в этой сфере может, по его мнению, быть кратко выражена в нескольких постулатах:
1. Все человеческие существа относятся к единому виду, а биологически значимых подвидов внутри него не

существует, “расы” – это социальные конструкты, которые не отвечают никакой биологической реальности;
2. Различия между человеческими общностями менее значительны, чем различия внутри них, и как таковые являются по большей части, если не полностью, отпечатками социальной среды;
3. Расизм и этноцентризм – иррациональные, дисфункциональные установки, если не откровенные аберрации, свойственные жестким людям с авторитарными наклонностями. Эти установки следует подвергать социальной терапии…”[6]
Еще один подход, суммирующий либеральное видение этно-национального, содержится в получившем широкую известность сборнике “Примордиалистский вызов”. Расценивая либеральный взгляд на проблему этничности как ее явную недооценку, Дж. Стак формулирует присущую либералам презумпцию: по мере продвижения человечества от архаики к сложной организации индустриального и постиндустриального мира примордиальные (исконные) измерения этничности будут выбывать из употребления. Происходить это будет по трем направлениям. Во-первых, рациональные и универсальные ценности, лежащие в основе индустриального развития, согласно либеральному пониманию, есть антитеза досовременной сущности этнического. Во-вторых, глобальные коммуникации, транспорт, mass media, взаимозависимость в экономике, в культуре и в политике неизбежно ведут к ассимиляции. В-третьих, либерализм верит в переходную природу государств, следовательно, в весьма ограниченные силы национализма и в будущую неуместность наций-государств.”[7]
Если обратиться к историко-интеллектуальному опыту прошедших эпох, то можно выделить ряд направлений, по которым шел поиск решения. Широко распространено сопоставление смысловых граней самого понятия “нация”, его соотношения с политическим устройством общества, а в перспективе – с формированием двух принципиально разных течений, а именно, гражданского и этнического национализма. В рамках этого подхода обычно сравнивают взгляды двух знаковых фигур – Сиейса и Гердера.
“Нация, – писал аббат Сиейс, – это союз сотоварищей, живущих в соответствии с общим законом и представленных единой законодательной властью”. Идея нации как свободного и добровольного союза – это знамя в борьбе с иерархией привилегий, это эквивалент республиканизма и демократии, это содержательный стержень народного суверенитета.
Соотношение государственного и национального начал, по Гердеру, связано с тем, что должным образом устроенное государство нуждается в определенных естественных границах, под которыми подразумеваются границы расселения “нации” – нации именно в немецком понимании, нации как народа. Этот взгляд был изложен в “Идеях к философии истории человечества” (1784-1792 гг.). “Природа, – писал Гердер, – воспитывает людей семьями, и самое естественное государство – такое, в котором живет один народ, с одним присущим ему характером… ведь народ – такое же естественное растение, как и семья, только у семьи меньше ветвей. Итак, кажется, ничто так не противно целям правления, как неестественный рост государства, хаотическое смешение разных человеческих пород и племен под одним скипетром”. Немецкий романтизм, таким образом, стал воспринимать нацию в ее этническом воплощении, а не в гражданском. Иногда к этой гердеровской традиции причисляют, в роли одного из основоположников, и Джамбаттисту Вико. Просветительская идея об универсальных человеческих ценностях во все времена и во всех странах оттеснялась в этой традиции другой идеей – множественности культур, множественности, которая сама наделялась высоким ценностным рангом.
О том, что либеральные и националистические представления могут составлять известный симбиоз, свидетельствует и фигура Фихте – философа, имевшего репутацию немецкого санкюлота, якобинца и демократа. В ответ на оккупацию германских земель французами он выступил с патриотической проповедью в “Речах к немецкой нации” (1808 г.). Несмотря на то, что Фихте, согласно комментарию Р. Дж. Коллингвуда, распространял идеал “рациональной свободы” на перспективу эмансипации народов, он не избежал резкой критики из идейного лагеря современного либерализма. “Первым, кто снабдил германский национализм теорией, – подчеркивает К. Поппер, – был Фихте. Границы нации он предлагал определять при помощи языка…”[8]
Еще один аналитический план, содержащийся в рассматриваемой теме, основан на сравнительном анализе двух противоположных концепций национализма. Здесь выстраивается своя дихотомия – романская и германская версия национализма.[9]
Первая концепция связана с кругом идей основателя “Молодой Италии” Мадзини, с его пониманием нации как основанной на воле и устремлении людей. Определение нации как “общности жизни и сознания” было дано в лекции по международному праву, с которой выступил Манчини в Туринском университете в 1851 году. К этому же ряду относят еще одну лекцию – лекцию Эрнста Ренана в Сорбонне в 1882 году “Что есть нация”, в которой он говорил, что “существование нации – это каждодневное волеизъявление народа”. Словом, нация в этой концепции увязывалась с плебисцитом, в том числе – с плебисцитом по поводу присоединения к государству, к которому население желает присоединиться.
Германская концепция – это концепция национализма как неосознанного, основанного на объективных вещах, на аскриптивных качествах – на языке, на традициях, нравах. Момент добровольного, но конъюнктурного волеизъявления здесь не присутствует. Как пример столкновения этих концептуальных подходов приводится спор о принадлежности Эльзаса и Лотарингии – провинции, которая в 1871 году была присоединена к Германии без всякого референдума, на основе принадлежности жителей к диалектам немецкого языка. Существенно то, что о германской версии национализма говорится в типологически универсальном, а не конкретно-страновом смысле. Этот вариант национализма прослеживается и у финнов, и у армян, и у турок. В качестве общих сущностных черт здесь указывают на понимание нации как объекта ценностного возвышения, романтизации, связующего “организма” между традицией и модернизацией. “Пантуранизм придумали не турки, – пишет С. В. Лурье, – они приняли его со всеми атрибутами пангерманского национализма…”[10]
Вопрос о “конгруэнтности” этно-национальных и государственных границ всегда имел принципиальное значение для понимания взаимоотношений между национализмом и либерализмом. Здесь можно вспомнить еще одну линию полемики, которая велась в рамках либеральной идейной традиции. Предметом спора становилась дилемма: должны или не должны политические границы совпадать с этно-национальными, языковыми, религиозными, культурными. Идея совмещения обоих типов границ нашла свое воплощение во взглядах одного из столпов английского либерализма – Дж.Ст. Милля, который посвятил принципу национальности отдельную главу своего труда “Размышления о представительном правлении” (1851 г.). “В стране, где в известной мере существует национальное чувство, сама собою является потребность для соединения отдельных членов национальности под одно

управление, и притом управление особое, их собственное. Это равносильно тому, что вопрос о правительстве должен быть решен теми, кем управляют. …Свободные учреждения почти невозможны в государстве, составленном из разных национальностей. Если между народностями нет взаимных симпатий, особенно если они читают и пишут на разных языках, то не может существовать и единства общественного мнения, необходимого условия для действительности представительского правления.”[11] Это высказывание часто также наделяется хрестоматийным статусом. Даже если учесть исторический контекст – радикализацию национально-освободительных импульсов в различных частях европейского континента (в австро-венгерской империи, движение Рисорджименто и др.), то идейное ядро изложенной позиции выглядит как достаточно универсальное.
Линию, символизирующую противоположную интерпретацию национального (этнонационального) и политического, по-своему продолжил в русле либеральной философии истории лорд Актон, опубликовавший в 1862 году статью “О национальности” (“Nationality”). Открыто полемизируя с Миллем, Актон осуждает также действия Ковура, Мадзини, Гарибальди. Он излагает совершенно иное кредо: “сосуществование различных наций в одном и том же государстве является критерием, а также лучшей безопасностью его свободы. …Там, где политические и национальные границы совпадают, общество перестает двигаться вперед и нации становятся в положение людей, отказывающихся от всякого общения со своими собратьями – такими же людьми.” Строя систему аргументов, Актон выдвигает на первый план политико-философскую оппозицию – теория национального единства versus теория “национальной свободы.” “Тогда как теория единства делает нацию источником деспотизма и революции, теория свободы рассматривает ее как объект самоуправления и самого главного ограничения чрезмерной власти государства.”[12] Резюме статьи Актона, гласящее, что создание теории нации явилось ретроградным шагом в истории, наделяют хрестоматийной значимостью.
К этой же последовательно либеральной традиции относятся и взгляды Карла Поппера, однозначно постулирующего реакционность совмещения национально-этнического и политико-правового. Он пишет: “Принцип национального государства, т. е. политическое требование, согласно которому территория каждого государства должна совпадать с территорией, населенной одной нацией, ни в коем случае не является самоочевидным, как это представляется сегодня многим.”[13]
Вообще, точности ради, следует особо подчеркнуть, что взаимоотношения лучше всего выяснять не только между двумя концептами предельно высокой степени абстракции – “либерализм” и “национализм”, а в своеобразном многоугольнике. Свое достойное место в этом выяснении должна занять и такая категория, как “демократия.” Идейное взаимодействие национализма и демократии получает в литературе многообразные трактовки. Одно из направлений связано с решениями в духе полной антиномичности, когда демократия и национализм рассматриваются в качестве антиподов. Приоритет этно-национального, соответственно, трактуется как нечто абсолютно неприемлемое с точки зрения индивидуальных прав и свобод.
Другая линия рассуждений имеет менее аксиоматичный вид и не предрешает априорной конфликтности двух ценностных систем – демократической и националистической. К примеру, А.Купчан пишет: “Национализм сам по себе ничего не говорит о распределении политической власти среди акторов внутри нации-государства. Таким образом, национализм может как допускать возможности для функционирования демократии, так и служить идеологическим основанием для авторитарных режимов.”[14]
Приблизительно аналогичных же позиций придерживается и М.Оттавей: “Исторически национализм может быть как частью демократической трансформации, так и препятствием для нее. В XIX веке национализм был по большей части демократической силой, тогда как национализм нацистов и нацистских режимов был глубоко антидемократическим.”[15]
Наконец, третье, условно говоря, направление связано с тем вариантом решения, который стремится обосновать органическую взаимосвязь между демократией и национализмом. Характерным примером могут служить в этом случае выступления Гии Нодия. По его мнению, ошибочны как выводы Френсиса Фукуямы о торжестве либеральной демократии в посткоммунистическом мире, так и выводы Шломо Авинери о том, что преемником коммунизма там станет национализм. Г. Нодия предлагает свой ответ, исходящий из следующей презумпции: национализм – это компонент либеральной демократии, а “идея национализма невозможна – немыслима – без идеи демократии, и …демократия никогда не существовала без национализма.”[16] Ключевой аргумент, используемый при этом, состоит в том, что национализм всегда был исторической силой, способствовавшей установлению либеральной демократии, ее самоопределению. “Либеральные идеи и их социоэкономические и культурные корреляты возникали до политической демократии, которая мыслилась больше как средство ограничения власти, а не конечная цель в себе, – пишет этот автор. – Общая этничность играла роль, усиливающую базовый моральный и культурный консенсус, на котором покоится новый демократический порядок.”[17]
Надо сказать, что практически все сторонники такого взгляда находятся под влиянием одного тезиса: без национализма демонтаж “старого порядка” в государствах, входивших в советский блок, был бы в принципе не представим. Некоторые даже пеняют Западу за то, что он поначалу поддержал Горбачева, а не народные фронты в балтийских республиках.
Думается, что для отыскания какого-то общего решения следует обратиться к диверсификации идеи демократии. О взаимоотношениях к а к о г о национализма и к а к о й демократии идет речь?
Поиски мало-мальски внятного ответа на вопрос о существе национализма, скажем, в отечественных публикациях разных лет издания с неизбежностью будут наталкиваться на невероятно широкий разброс не то что мнений или точек зрения, но, я бы сказал, исходных этических принципов. Здесь есть все, начиная с брутально-идеологизированных писаний в духе В. Бегуна или Ю. Рымаренко, продолжая безбрежным морем провинциально-любительских изданий и кончая весьма софистицированными концептуализациями последних лет. Неизменным остается то, что национализм – это притягательный магнит для авторов самого разного класса, уровня и методологического горизонта.
Если обратиться к толкованиям сущностного начала, присущего любому проявлению национализма, то весьма любопытным может показаться один из поворотов темы. В советской литературе был явный крен в сторону, главным образом, идеологического, а не политического понимания национализма. Так, “Философский энциклопедический словарь”, вышедший в 1989 году, содержит такое объяснение национализма: “…идеология и политика в национальном вопросе, для которых характерны идеи национального превосходства и национальной исключительности. Национализм трактует нацию как высшую внеисторическую и надклассовую форму общественного единства, как гармоническое целое с тождественными основными интересами всех составляющих ее социальных слоев”. Национализм здесь взят как своеобразная эпистемология, как тип мировосприятия, как взгляд на вещи.
Причем, как мне кажется, можно сдостаточными основаниями признать приведенное объяснение идейного ядра национализма – “внеисторическое” и “надклассовое” восприятие сплачиваемой (консолидируемой) общности. Это, по-видимому, составляет действительную ориентацию сознания, которой мотивируется любая разновидность национализма – приоритетность этнических или национальных связей по отношению к тем, которые возникают на основании иных социально-дифференцирующих признаков (локальных, поселенческих, профессиональных, стратификационных, социально-классовых и. т. п.).
Внимание в данном случае концентрируется на такой стороне национализма, которая была связана с интерпретацией реальности, со способом видения социальной действительности. Акцент при этом приходится, скорее, на толкование интересов, чем на проект их имплементации. Именно поэтому приведенное определение базируется на выделении субъективных сторон (“идеи”, “трактовка” и проч.).
Доминирующий на Западе теоретический образ национализма тяготеет, по большей части, к собственным политическим контекстам. Смыслообразующим началом здесь чаще всего выступают именно властно-управленческие отношения. Национализм анализируется в данном случае прежде всего как картина властвования.
Ни один обзор соответствующих теоретических представлений не обходится без включения ссылок на работы Эрнста Геллнера, чьи подходы к теме выглядят наиболее типичными с точки зрения политологического понимания национализма. Он пишет, что “национализм – это, прежде всего, политический принцип, суть которого состоит в том, что политическая и национальная единицы должны совпадать. …Короче говоря, национализм – это теория политической законности, которая состоит в том, что этнические границы не должны пересекаться с политическими и, в частности, что этнические границы внутри одного государства – вероятность, формально исключаемая самим принципом в общей его формулировке, – не должны отделять правителей от основного населения.”[18]
В разряде своеобразной “классики” англо-американских послевоенных публикаций, посвященных национализму, числятся также книги Карла Дейча, базировавшего свою концепцию на исходных принципах теории “модернизации”, в раннем “оптимистическом” их варианте, который получил распространение в 50-е годы. В его изложении национализм (как и сами нации) предстает как продукт “модернизации”, как “социальная мобилизация, сопровождающая рост рынков, индустрии городов и, в конечном счете, грамотности и массовых коммуникаций”. Под массовыми коммуникациями в данном случае подразумеваются общий язык и все виды межличностного взаимодействия.
Два последних десятилетия отмечены четко обозначившимся методологическим размежеванием в ориентации западных исследователей национализма. Демаркация границ между двумя теоретическими системами происходит на основании уже отмечавшихся оппозиций “примордиализм – конструктивизм”. Примодиалистическое направление обозначается иногда как “этницистское”.
Авторы, придерживаются, так сказать, не-примордиалистского взгляда на вещи, подчеркнуто отказывают этническому фактору в его притязаниях на континуум. Наиболее выраженно эта позиция оформляется в концепции Бенедикта Андерсона, изложенной в книге “Воображаемые общности. Размышления о происхождении и распространении национализма”, увидевшей свет в 1983 году. Как подчеркивают комментаторы, в отличие от чисто функционалистского подхода Э. Геллнера, Б. Андерсон уделяет первостепенное внимание психологическим граням национализма, тому, что заставляет людей любить нацию, умирать ради нее, также ненавидеть и убивать ее именем. Вся концепция мотивирована стремлением объяснить с позиций историзма, как и почему люди в определенных обстоятельствах начинают воспринимать себя как “нацию” и почему такая “воображаемая общность” – понятие, получившее в англо-американской литературе о национализме концептуальный статус, – приобретает столь сильную привлекательность для этих людей. Логика Б. Андерсона разворачивается посредством категорий “печатный капитализм”, “лингвистический национализм”, “странствие” как “секулярная трансформация” культурной системы в квазирелигиозном качестве, в отличие от собственно политического или собственно идеологического.
Другая линия – течение “этницизма”, которое персонифицируется фигурой Энтони Смита. Этот автор считается сегодня специалистом номер один по национальному и этническому возрождению в англоязычном мире. Э. Смиту принадлежит эксплицитно развернутая интерпретация того, что им названо “доктринальным ядром” национализма. Последнее понимается по существу как своеобразный инвариант, присущий всем феноменологическим ипостасям рассматриваемого явления.
Термин “национализм”, по Э. Смиту, обладает как минимум четырьмя значениями:

весь процесс развития наций и национальных государств;
чувства преданности и гордости по отношению к нации;
идеология и язык, “дискурс”, превозносящие нацию;
движение, характеризующееся национальным воодушевлением и национальными целями.[19]

В монографии 1983 года “Теории национализма” Э. Смит исходит из формулы такого “ядра”, содержащей семь атрибутирующих признаков:

Человечество естественно разделено на нации;
Каждая нация обладает неповторимым характером;
Источником всей политической власти является нация, целостная коллективность;
Для того, чтобы быть свободным и самореализоваться, человек должен принадлежать к нации;
Нации могут состояться только в своих собственных государствах;
 Лояльность по отношению к нации-государству пересиливает все другие лояльности;
Первичные условия глобальной свободы и гармонии – укрепление наций-государтв.[20]

Следует отметить тот примечательный факт, что отечественным публикациям последних лет, посвященным национализму, присущ академически широкий взгляд, не сводящий существо предмета к простым, лапидарным формулам. Антиномии “пролетарский интернационализм – буржуазный (мелкобуржуазный) национализм”, “советский патриотизм – проявления националистических пережитков” остались там же, где остался приснопамятный “национальный вопрос”. Сегодня обсуждаются более сложные материи.
В качестве важного шага предлагается отказаться от односложного оценочного подхода к национализму, от негативной окраски самого рассматриваемого концепта. Если взять само понятие “национализм” в виде абстракции и попытаться сформулировать определение, которое не вызвало бы возражений ни со стороны приверженцев, ни со стороны противников националистического видения мира, то получится следующее. Национализм, по мнению, например, Виктории Коротеевой, – это комплекс идеологических представлений и политической практики, а также психологических составляющих. Как совокупность идеологий политических движений, национализм использует в качестве символа понятие “нация”. Именно нация – основа идентичности человека, а все его действия должны быть подчинены служению ей как высшей ценности. Большинство специалистов сходится на том, что в основании этого комплекса лежат некоторые исходные соображения:
1) нация – реальная общность, имеющая свои особые качества;
2) интересы и ценности этой нации обладают для индивидов приоритетом перед другими интересами и ценностями;
3) нация должна быть как можно более независимой, что требует достижения по крайней мере некоторого политического суверенитета.
В таком понимании правильнее говорить не о национализме, но о национализмах.[21]
С отдельными нюансами этой интерпретации прямо или косвенно полемизируют другие российские исследователи. К примеру, Алексей Миллер подчеркивает то обстоятельство, что

национализм как таковой не выступает в роли политико-идеологического комплекса, а принадлежит к области дискурса и “не стоит в одном ряду с идеологиями типа либеральной или социалистической и не сводим к одному из нескольких существующих в обществе политических движений”. Политические акторы, по мнению этого автора, “борются за этот идеологический и мобилизационный ресурс, дабы с его помощью достичь тех или иных, в том числе либеральных или социалистических, тоталитарных или демократических, целей.”[22] С. В. Лурье видит суть национализма несколько иначе. Это, с ее точки зрения, – политическая программа, включающая политическую мифологию, т. е. программа-мифологема, знающая как изначальный (западноевропейский), так и вторичный (периферийный) варианты. Как идеология и способы действия на основе этой идеологии, национализм един. Оказываясь в контексте культуры, он становится таким же разнообразным, как разнообразны культуры.[23]
Таким образом, феномен национализма по-разному отображается в тех или иных системах координат, получая, по преимуществу, то идеологическое, то политическое наполнение или интерпретируется в русле дискурсивного анализа. Показательно то, что ни в том, ни в другом, ни в третьем истолковании этот феномен не попадает в методологически предрешенные рамки, позволяющие или запрещающие сочетать его с либерализмом так же, как и с любой другой идеологической системой.
Своя многозначность присуща и кругу проблем, образующихся на оси “либерализм – демократия”. Одни толкователи доказывают, что демократия – это, по существу, синоним либеральной демократии. Но это утверждение верно только применительно к определенным типам социально-политического устройства, системам с развитой правовой государственностью, жизнеспособной саморегуляцией гражданского общества, прочными традициями уважения и судебных гарантий прав и свобод.
Другие теоретики акцентируют принципиальную смысловую разницу между демократией и либерализмом. Обратимся к авторитетнейшему мыслителю ХХ века Хосе Ортега-и-Гассету. Он призывал

соскребать лишнее с этих двух понятий и возвращать им точный смысл. …и сразу обнаруживается, что либерализм и демократия с самого начала имели мало общего, а под конец кое в чем разошлись бесповоротно. Демократия и либерализм – это два ответа на два совершенно различных государственно-правовых вопроса. Демократия отвечает на вопрос: “кто должен осуществлять политическую власть?” Ответ: “Осуществление политической власти возлагается на гражданское общество.” … Либерализм отвечает на вопрос совершенно иной: “каковы должны быть границы политической власти, кому бы она ни принадлежала?” Ответ звучит так: “политическая власть, осуществляется ли она автократически или всенародно, не должна быть неограниченной, но любое вмешательство государства предотвращается правами, которыми наделена личность…” Можно быть либералом и отнюдь не демократом, и наоборот – истый демократ далеко не всегда либерал.”[24]

Испанцу в высшей степени уважительно и солидарно вторят и другие авторитеты, например, Ф. Хайек: в оппозиции к демократии находится авторитарное правление, а для либерализма – это тоталитаризм; демократия вполне может обладать тоталитарной властью, а авторитарное правление действовать на либеральных принципах.[25]
Феномен “другой”, нелиберальной демократии широко представлен и в теории, и в исторической практике. Все дело в том, кто выступает в качестве субъекта самоопределения, самореализации и самоуправления. Если личность, то перед нами либерально-демократический синтез. Если масса, большинство, народ, чьим именем попирается всякий иной субъект (будь то отдельная личность или отдельная часть общества) – то это демократия “мажоритарная”, “популистская”, “народная”, “национальная” и т. п. Отсюда до “тоталитарной демократии”[26] путь, возможно, неблизкий, но вполне преодолимый. В его конце – произвол, творимый “по воле” и “с одобрения” большинства. Демократия – только для тех, кто “за”. Ее первообразы известны – “деспотизм свободы” (Марат), “никакой свободы врагам свободы” (Сен-Жюст). В литературе показана, к примеру, глубокая сущностная взаимообусловленность популистских (т.е. квазидемократических) и националистических тенденций.
В исследованиях последнего времени содержатся теоретически обоснованные попытки разрешения проблемы в треугольнике “демократия – популизм – национализм”. Одна из таких попыток предпринята профессором политических наук из Мангеймского университета Эбертом Яном. Он пишет: “Наряду с плюралистической, правовой и либеральной демократией существует множество популистских, авторитарных и даже диктаторских форм власти, отрицающих (не обязательно на правовой основе) важные свободы, права гражданина и человека, …которые могут самолегитимироваться путем плебисцитарного или квазиплебисцитарного волеизъявления народа.”[27] Этнонационализм, по его словам, первоначально может обладать какими-то демократическими потенциями. Однако, чаще всего, он становится популистским, особенно – после прихода националистов к власти. В концептуальном плане предлагается, во-первых, различать нации-государства как государства плебисцитарной нации по волеизъявлению и власти-этнократии; во-вторых, дифференцированно подходить к э т н о к р а т и и, выделяя при этом ее полюса: демократическую “мягкую” этнократию, не нуждающуюся в правовом неравенстве, и “варварскую, диктаторскую” этнократию, отказывающую другим нациям в праве на существование.
Завершить обзор представлений, достаточно типичных для западной политической науки, целесообразно еще одним сюжетом. Многие авторы придерживаются той позиции, что либеральный национализм – это одна из реальных типологических разновидностей национализма. Вместе с тем здесь, как правило, в поле зрения удерживается та принципиальная дилемма, которая противополагает какой-то приемлемый национализм национализму ущербному, суррогатному, неполноценному. Энтони Смит в одной из своих последних монографий специально фиксирует внимание на этом обстоятельстве. В либерально-демократической системе национализм, как правило, является “включающим”, “партисипаторным (участническим)” и “относительно открытым”. Иначе говоря, это – гражданский национализм, в отличие от своей антитезы – этнического национализма. Этот последний, досадует Э. Смит, несмотря на свою популярность в глазах элит и народов во всем мире, испытывает недостаток исследовательского внимания и оказывается в положении Медузы Горгоны, взгляд которой “обращает философское сознание в камень”. Пока так будет продолжаться, этот взрывоопасный предмет – этнический национализм – будет оставаться вне должного обращения и анализа.[28]
В последнее время вопрос о соотношении либерализма и национализма, точнее, о “либеральном национализме” все чаще, как показала В.Коротеева, привлекает интерес западного исследовательского сообщества. Причем происходит это под воздействием самых что ни на есть прагматических соображений – национальное гражданство в условиях европейской интеграции, феномен “экономических беженцев” с мирового Юга на Север, и новый раунд споров по поводу отношения к самоопределению. В суждениях по поводу либерального

национализма доминируют две темы: оправдание нации как основы политического сообщества и перераспределительной экономической политики; и способы демократического разрешения проблемы сепаратизма.[29]
Система доводов здесь строится на том, что национализм позволяет проводить в жизнь эффективную социальную политику в пределах национально-государственной общности на основе некоторой солидарности, которая не должна распространяться на “чужих”. Другой аргумент состоит в том, что удовлетворение права на самоопределение освобождает от лишних обязательств по оказанию помощи претендентам на такое самоопределение со стороны экономически более благополучных стран. Впрочем, вопрос о том, какой национализм стоит причислять к либеральным разновидностям, а какой – нет, удовлетворительного разрешения пока, кажется, не имеет. Точно так же как и бинарная комбинация “гражданский национализм – этнический национализм” не может иметь какого-либо безусловного наполнения, хотя бы в той же проблематике гражданства.
Пессимизм относительно перспектив либерально-националистического синтеза в российских условиях лишь усиливается. “Наша история XIX-XX вв. немало способствовала тому, что понятие национализма обрело в сознании либерально ориентированной части общества негативные коннотации, – пишет Игорь Яковенко, – Между тем становление национального самосознания, формирование присущего нации ценностного комплекса вполне могут предполагать и “нормальный” либеральный национализм как рефлексию верности интересам нации (при уважении законных интересов других наций).”[30] По степени бесспорности, как думается, первая часть приведенного суждения значительно превосходит вторую. Неоднократные попытки соединить национальную идею с идеей либеральной чаще всего оборачивались неудачей.
Если посмотреть на тему с позиций либерализма, то достаточно типичной окажется некоторая недооценка моментов национального. Об этом, к примеру, говорит в своих лекциях Ян Чеснов: “…этнический фактор (национальный вопрос) представляет для либерализма теоретическую и практическую проблему. Эту проблему можно сформулировать как соотношение либерального и традиционного начал в обществе. Для России такая постановка вопроса всегда была особенно актуальна. Старые русские либералы склонялись к ее отрицательному решению.”[31] Этнолог с вызывающей досаду лапидарностью обозначает закономерность: в России чувство “этнической тревоги” теряет интенсивность в период либеральных реформ или либеральных веяний, а в эпохи застоя набирает максимальную силу.[32]
Связка “национализм – либерализм” рассматривается и в направлении от первого ко второму. Это делается как применительно к континууму, так и к отдельным конкретным фазисам нашей идейной и политической истории. На материале, обнимающем поиски соединения национальной идеи с либерализмом начиная со славянофилов, и кончая А. Солженицыным, это демонстрирует А. Янов в своей книге “Русская идея и 2000-й год”. Исследуя идейное содержание “русской новой правой”, А. Янов последовательно демонстрирует утопизм либерально-националистических порывов от 1830-х годов до наших дней. Будучи националистами, славянофилы “ненавидели официальный национализм.” Исходным пунктом их поиска была свобода. Поколение же славянофилов 1870-х годов обнаруживает себя в ином лагере, хотя сам Н. Данилевский и получает из уст автора характеристику “либерального империалиста.”[33] Прослеживая судьбу всех российских антизападных течений, автор жестко суммирует: “как бы либерально они ни начинали, всегда проходили аналогичный путь вырождения.”[34]
Относительно самых недавних страниц отечественной истории можно обнаружить ряд констатаций, которые высвечивают если не бесперспективность, то проблематичность или хрупкость искомого синтеза. Славянофилы, как подмечает А. Янов, прошли путь изживания либерально-националистической утопии за три поколения, евразийцы – за два десятилетия.[35] Демократическая общественность перестроечной поры за несколько лет проделала эволюцию от лозунга “За вашу и нашу свободу” до нового пессимизма. Исчезновение Союза ССР, положение русских в новом зарубежье, вызовы сепаратизма – мнимые и действительные – в самой России “быстро изменили отношение к национализму. …в демократической среде его снова стали чаще трактовать в оценочно негативном значении. Особенно заметно это ощутили на себе преданные идеям национализма интеллектуалы в республиках России.”[36]
Проект “Либерально-гражданской империи” оказался не по силам ни Горбачеву при построении “советской нации”, ни Ельцину при построении “российской нации.”[37]
Вопрос о российских перспективах остается открытым. Сохранится ли традиция отечественного либерализма – традиция индифферентного, как минимум, отношения к проблематике этнического многообразия жителей страны? Чьими именами, собственно, персонифицируются поиски ответов? Может ли в ближайшем будущем обозначиться водораздел между либеральной и консервативной линиями в подходах к национализму?
Небезынтересно и то, что сама проблематика соотнесения национализма и либерализма как-то по-особому подвержена веяниям идеологической моды. Четче других, возможно, это выразил недавно Максим Соколов по поводу перспективы объединения правых сил в процессе создания на базе СПС политической партии: “Сами участники объединительного процесса основой своего духовного родства называют приверженность рынку, демократии, правам человека – и этим ограничиваются, считая такой набор лозунгов достаточным для однозначной идентификации правых. Набор замечательный, однако возникает вопрос: а кто же тогда сегодня не является правым? Мало того, что на Западе все политики наперечет – и Тони Блэр, и Йошка Фишер, и Лионель Жоспен являются сугубо правыми, в России наблюдается та же картина, ибо под сказанным набором лозунгов подпишется уже и Зюганов. Десять лет назад, во времена “Демократической России” и КПСС, такая лозунговая абстракция, возможно, была оправдана – когда речь идет об изменении государственного и общественного строя, широчайшие политические коалиции прибегают к столь же широчайшим политическим абстракциям (тогда, правда, вопрос о правой политике ставился несколько не в том ключе, ибо “правой” была КПСС, а “левыми” – Ельцин и демороссы). Но, прожив с тех пор тридцать лет (ибо все это время год шел за три), в каком же нафталине надо было пребывать, чтобы к сегодняшним проблемам России прилагать лозунговую методологию революционного 1990 года и до сих пор не понять, что правое миросозерцание имеет сугубо индивидуальные особенности, заключающиеся в том, что Бог, родина, свобода ощущаются правыми в неразрывном и гармоничном единстве. Отсюда с неизбежностью вытекает масса других требований – осанка, четкость, твердость, честь, достоинство – которые делают форму неотделимой от содержания.”[38]
Словом, категориальной паре “национализм – либерализм”, как это можно видеть даже из беглого обзора, всегда была уготована судьба жить ситуативно. Все, повторим, зависит от контекста. Вопрос в том, каким в нашем случае окажется этот контекст завтра?

[1] W. Connor. Ethnonationalism. The Quest of Understanding. Princeton, 1994. P. 73.
[2] См.: Theories of International Relations. N.Y., 1996.
[3] К. Поппер. Открытое общество и его враги. Том II. Москва, 1992. С. 64.
[4] См.: Независимая газета. 1992, 25 декабря.
[5] П. Кандель. Указ. соч.
[6] P. Van den Berghe. The Ethnic Phenomenon. N.Y., Oxford, 1981.Pp.2-3.
[7] The Primordial Challenge. Ethnicity in the Contemporary World. N.Y., London, 1986. P. 6.
[8] К. Поппер. Указ. соч. С. 65.
[9] Б. Жакье. Международные отношения. Т.1. Нижний Новгород, 1997. С. 55.
[10] С. В. Лурье. Историческая этнология. Москва, 1997. С. 434.
[11] Дж. Милль. Размышления о представительном правлении. СПб., 1863. C. 222-223.
[12] Цит. по: И. И. Шарифжанов. Судьбы либеральной философии истории. Актон и современная англо-американская историография. Казань, 1989. С. 30, 31.
[13] К. Поппер. Указ. соч. С. 63.
[14] Nationalism and Nationalities in the New Europe. Ithaca, London, 1995. P. 194.
[15] М. Ottawey. Democratization and Nationalism: African and Eastern European Experience. Washington., 1994. P. 7.
[16] G. Nodia. Nationalism and Democracy // Nationalism, Ethnic Conflict and Democracy. Baltimore, London, 1994. P. 4.
[17] Ibid. P. 15.
[18] Э.Геллнер. Нации и национализм. Москва, 1991.C. 24.
[19] A. Smith. The Problem of National Identity: Ancient, Medieval and Modern // Ethnic and Racial Studies. 1994, Vol. 17. # 7. P. 374.
[20] А. Smith. Theories of Nationalism. Irving Place, 1983. Pр. 20-21.
[21] В. В. Коротеева. Теории национализма в зарубежных социальных науках. Москва, 1999. С. 10; 132-134.
[22] А. Миллер. О дискурсивной природе национализмов // Pro et Contra.1998, T. 2. № 4.
[23] С. В. Лурье. Национализм, этничность, культура. Категории науки и историческая практика // Общественные науки и современность. 1999, № 4. С. 102, 110-111.
[24] Х. Ортега-и-Гассет. Эссе об Испании // Иностранная литература. 1994, № 3. C. 229.
[25] F. A. Hayek. The Fatal Concept: The Errors of Socialism. Chicago, 1989. P.103.
[26] J. L. Talmon. The Origins of Totalitarian Democracy. N.Y., 1970.
[27] Полис.1996, № 1. C. 36.
[28] А. Smith Nationalism and Modernism. London and New York, 1998. Pр. 210, 213.
[29] В.Коротеева. Существуют ли общепризнанные истины о национализме // Pro et Сontra. 1998, T. 2. № 3.
[30] И. Яковенко. Прошлое и настоящее России: имперский идеал и национальный интерес // Полис. 1997. № 4. С. 96.
[31] Я.Чеснов. Лекции по исторической антропологии. Москва, 1998. С. 75.
[32] Там же. С. 76.
[33] А. Янов. Русская идея и 2000-й год // Нева. 1990, № 9. С. 146, 150.
[34] А. Янов. Учение Льва Гумилева // Свободная мысль. 1992. № 17. С. 105.
[35] Там же.
[36] Л. М. Дробижева, А. Р. Аклаев, В.В. Коротеева, Г. У. Солдатова. Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов. Москва, 1996. С. 51.
[37] См. об этом: А. Кара-Мурза. Россия в треугольнике “этнократия – империя – нация”// Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. Т. 2. Россия как субъект. Москва, 1995. С. 51.
[38] Известия. 2000, 23 ноября.