Рассказ об опоязе I (с. 68-80) II (с. 80-91) III (с. 91-9)
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеГоголь Н.В. |
- Iii. Продукия, ее особенности 6 III описание продукции 6 III применяемые технологии, 2464.73kb.
- Николай Михайлович Карамзин. II. Запись темы, эпиграфа (слайд 1). III рассказ, 52.95kb.
- О. В. Становление речежанровой компетенции в онтогенезе на материале речевых жанров, 126.34kb.
- Iii всероссийский открытый конкурс, 61.81kb.
- И. С. Тургенева «Свидание». Рассказ, 106.41kb.
- Греки в риме в III в. До н. Э. 1 В. Н. Э, 185.45kb.
- Лекция рассказ в экскурсии, 288.73kb.
- Iii, подтема III, гл. 1, раздел 2, подраздел, 852.91kb.
- Житие Сергия Радонежского» А. С. Пушкин. «Медный всадник» Н. В. Гоголь. «Тарас Бульба», 16.16kb.
- Лекция Россия накануне XX века. 1 марта 1801 года народовольцы "казнили", 42.96kb.
II
Сюжетные построения повторяются по-разному: от сплетни, от оправдания – к суровому разговору.
Когда в «Ревизоре» Бобчинского и Добчинского показали в костюмах с высокими манишками, то есть как бы шутами, то Гоголь обиделся:
«...оба наши приятеля, Бобчинский и Добчинский, вышли сверх ожидания дурны. Хотя я и думал, что они будут дурны, ибо, создавая этих двух маленьких человечков, я воображал их в коже Щепкина и Рязанцева, но все-таки я думал, что их наружность и положение, в котором они находятся, их как-нибудь вынесет и не так обкарикатурит. Сделалось напротив: вышла именно карикатура... Увидевши их костюмированными, я ахнул. Эти два человечка, в существе своем довольно опрятные, толстенькие, с прилично-приглаженными волосами, очутились в каких-то нескладных, превысоких седых париках, всклоченные, неопрятные, взъерошенные, с выдернутыми огромными манишками; а на сцене оказались до такой степени кривляками, что просто было невыносимо» 1.
1 ^ Гоголь Н.В. Полн. собр. соч., т. IV, М., 1952, с. 102.
Но само сочетание слов – Бобчинский и Добчинский – это удвоение одного и того же человека. Они часто говорят смешными повторениями:
«Бобчинский. Имею честь поздравить.
Добчинский. Антон Антонович! имею честь поздравить.
Бобчинский. С благополучным происшествием!
Добчинский. Анна Андреевна!
Бобчинский. Анна Андреевна! (Оба подходят в одно время и сталкиваются лбами)».
Они задуманы как цирковые «братья», выступающие под одной фамилией.
Бобчинский в то же время просит Хлестакова лишь о том, чтобы в Петербурге сказал «всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, или превосходительство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский... Да если этак и государю придется то... и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский».
Вот полное обнажение просьбы – он хочет быть замечен.
Посмотрите теперь: Ляпкин, обычная фамилия; Ляпкин-Тяпкин – полный реализм. Есть еще Сквозник-Дмухановский; то есть все двойные фамилии пишутся через черточку. Эта же двойная фамилия разведена – черточка убрана – разведена на два человека: Бобчинский и Добчинский.
Магическое сведéние и разведение – проявление идеи двойственности, идеи парности.
Двойственность ощущения, двойственность человечества, разность возраста и, конечно, разность пола – это всемирная походка, всемирное освоение.
Чернышевский не зря говорил, что походка – это сочетание прыжка с торможением. Человек поднимает ногу, теряет старое равновесие, как бы падает вперед, но вот нога перенесена, и оказывается, что это падение является движением в одной плоскости.
Хорошо думал Чернышевский.
Король Лир узнает сущность того, что с ним произошло, от шута, который как будто один сопровождает короля. Он не забыл ранг короля. Он понимает падение короля.
Поэтому он является ключом к пониманию трагедии.
Шуты остаются навек в искусстве. Они люди, как бы сознающие свое ничтожество, люди с пародийными стихами, с пародийными подробностями жизни. И, одновременно, это как бы вторая линия героев Достоевского.
Как замечал и Бахтин, Санчо Панса не есть изобретение Сервантеса.
Верный слуга Дон Кихота – не человек отдельного времени.
Это крестьянин, который живет рядом с рыцарем и дает свое понимание жизни.
Это герой, имеющий свое движение.
Санчо Панса и Дон Кихот носители разных пониманий жизни.
Удвоение и параллелизм линий романа наследуются литературой еще из мифологии.
Молодой Толстой читал книгу «Семейство Холмских», отмеченную им в числе книг, оказавших на него влияние.
В этой книге существует история нескольких семей.
Не хочу выделять, что именно в родовой истории Холмских было основанием или подобием основания истории родственных семей Облонских, Щербацких и других, связанных еще и тем, что мать сестер Щербацких, женщина со столь положительными оценками, с трудом выдавала дочерей замуж.
Параллели судеб дворянских семей отмечались многократно.
Не одна история, а несколько историй входят в книгу.
Одна история распалась на несколько.
Есть, правда, линия неудачников. Это брат Левина. Он не борется за состояние.
Все семейства романа связаны не только тем, что главный герой Левин был влюблен в трех сестер. Это, конечно, не полное совпадение строения романа, но летописец, который все это создал, сам был влюблен в сестер одной семьи.
Дело в том, что в романе не одна нравственность, а, по крайней мере, три – три указания способа жизни. Тройное преступление.
Преступление страшное, потому что Анна бросилась под поезд.
В романе люди, идущие не в главной роли, часто имеют другую нравственность, другую полезность, другую обоснованность жизни, чем главный герой.
Для того чтобы это было ясно не только сердцу писателя, но и зрителю, Треплев терпит поражение. Его бросает любимая и уходит к плохому писателю.
Он стреляется, а в этот момент в доме играют в лото.
Люди живут одновременно, но у них разное время.
Время Тригорина и его нравственность, и время Треплева, и время доктора Дорна – это разные степени жизни, разные грозы.
У Шекспира Офелия, правда, не полюбила Гамлета, но она на его глазах не полюбила и кого-нибудь другого.
Люди иначе смыкаются в разные времена.
Вертер беден, и не дворянин. У него даже нет пистолета, чтобы застрелиться, и он занимает его у соперника.
И герои Пушкина, и герои Достоевского разновременны.
И в этом заключена основа как бы параллельных линий в художественном произведении.
Сам Пушкин в мотивах своего художественного движения имеет нашу сегодняшнюю жизнь. И он защищается стихами. Доказывает знатность рода.
Его Гринев, дуэлянт, современник Вертера, но дворянин хорошего рода.
Хотя те Пушкины, о которых поэт пишет в стихах, – не его прямые предки. Иван Грозный сбривал старшие роды и оставлял потомков их как бы знатными, но такими, которым надо было доказывать свою знатность.
Такие дворяне, как Гринев, иногда дослуживались до обширных полей где-нибудь в Самарской или Саратовской губерниях.
Для Пушкина Гринев, конечно, не близкий товарищ. Разговаривать они, может, и могли, но тот не учился в Лицее. Лицея еще не было.
Поручик Державин был и в литературе сперва поручиком. Приходилось ему бороться и с восставшими крестьянами.
Шло время, и Державин написал строки, которые можно прочесть в музее при библиотеке в Ленинграде.
«Река времен в своем стремленьи...»
История набрасывает ощущение будущего, и люди романа вмещают в себе несколько будущих.
Они противоречивы. Они двоятся, как герои Достоевского.
Они будущее и прошлое.
И дочь Достоевского еще будет отпираться от того, что она русская дворянка, и станет утверждать, что она из литовского рода.
Для чего этот длинный разговор, напоминающий мне лестницу из веревки, сброшенную с высокого балкона в каком-то будущем романе?
Искусство слоисто. Оно включает в себя новое и старое.
И Пушкин слоистый. И Толстой.
Потому что они живут на острие своего времени. И живут иной жизнью.
Ищут иной жизни. Подсказывают своим временам славу.
Искусство, повторяю я, слоисто.
Письмо, которое затерялось и потом приходит в разных конвертах в разные дома и к тебе самому.
Есть старый рассказ о том, как Степан Разин попал в тюрьму и тюремщики издевались над ним.
Они сказали ему – ты никуда не уйдешь отсюда. Но ты не бойся, говорят они, ведь ты хорошо поешь – спой нам что-нибудь.
Дело было на дворе.
И Разин на земле рисует борта лодки.
Говорит товарищам по тюрьме – садитесь на скамейки.
Они садятся.
Разин запевает песню. И говорит – нажмем, нажмем. И вдруг все с ужасом видят, что лодка плывет по Волге и весла отбрасывают воду, которую заменяли цепи.
Поэзия освещает тяжелые дороги истории.
Отец изнасиловал свою дочь.
Муж истоптал жену ногами за то, что она не невинна.
В другом романе казак по старым-старым следам старой дороги приводит свою мать к смерти путем голода – все живут в доме, а в этом доме от голода умирает старуха, она уже съела рукавицу.
Это сильно, но это страшно.
Места, где это происходит, – места плодородные, люди – сильные, а голод, право на убийство путем голода проникает в новую жизнь из старого романа.
Пушкин писал:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух...
Дальше идет рассказ о пытке.
Пушкин сказал про Степана Разина, что это единственное поэтическое лицо в русской истории.
И, отвлекаясь, или, наоборот, возвращаясь, скажу, что почти все исторические романы построены на двух-трех историях.
Это создавало надежду на свое видение.
Это есть у Геродота.
Есть у Плутарха.
Есть у Платона.
Ибо и Платон, и Плутарх, и Геродот лечат одну историю другой историей.