Рассказ об опоязе I (с. 68-80) II (с. 80-91) III (с. 91-9)
| Вид материала | Рассказ |
- Iii. Продукия, ее особенности 6 III описание продукции 6 III применяемые технологии, 2464.73kb.
- Николай Михайлович Карамзин. II. Запись темы, эпиграфа (слайд 1). III рассказ, 52.95kb.
- О. В. Становление речежанровой компетенции в онтогенезе на материале речевых жанров, 126.34kb.
- Iii всероссийский открытый конкурс, 61.81kb.
- И. С. Тургенева «Свидание». Рассказ, 106.41kb.
- Греки в риме в III в. До н. Э. 1 В. Н. Э, 185.45kb.
- Лекция рассказ в экскурсии, 288.73kb.
- Iii, подтема III, гл. 1, раздел 2, подраздел, 852.91kb.
- Житие Сергия Радонежского» А. С. Пушкин. «Медный всадник» Н. В. Гоголь. «Тарас Бульба», 16.16kb.
- Лекция Россия накануне XX века. 1 марта 1801 года народовольцы "казнили", 42.96kb.
V
Драма мужчины и женщины, зрелых любовников, указана крупным поэтом.
Литература имеет берега – левый и правый.
Кошки – необходимый ход в бессмертие этой тайны.
Тайна не разгадывается чередованием ударений; это не ритм, это только следы на песке.
Пришел человек, который когда-то любил девушку, не переставал любить.
Она ему отказала.
Отказ и ее горестное признание обновляют – сталкивают положения.
Татьяна Ларина сказала:
«...я другому отдана; Я буду век ему верна».
Достоевский считал, что это сильно; потому что перед этим сказано: «Я вас люблю (к чему лукавить?) ...»
Но Пушкин уже готовился к прозе, которой почти боялся.
Тогда он сделал ступеньку.
На эту ступеньку потом встал Толстой.
Потому что ехать надо было далеко и туда не дойти только прозаическими ногами.
Пушкин прочертил начало любовной истории – там горечь любви и измены.
Отрывок начинался так:
«Гости съезжались на дачу...»
Толстой сказал – азот как надо начинать.
Это было начало не только нового романа, но и начало пушкинской прозы.
Сменился ритм.
Но там был второй отрывок той же темы:
«На углу маленькой площади... стояла карета...»
Пушкин разгадывал это положение; женщина пришла к мужу, заперла кабинет, говорит: она полюбила другого.
Необычное положение кареты указывало на необычность положения сюжета.
Оно само было почти сюжетом.
Женщина, что заперла дверь, как бы оставила мужа за дверью.
Пушкин говорил, что это ощущение знакомо только женщинам.
Она не может изменить новой любви.
Она отдана ей.
Это лежало за пазухой времени. И история Анны Карениной написана в записной книжке человека, который жил за несколько десятилетий раньше Анны Карениной.
Тема литературная жива.
Жива, потому что осознается: тут левый и правый берег человеческого самосознания разделяются между поэзией и прозой.
Потому что сердце рвется; сердце не продается на ярмарке невест.
На той ярмарке, которая хорошо описана Толстым в «Войне и мире». И, конечно, в «Анне Карениной».
Девушка, войдя в зал этой ярмарки, видит клубящуюся группу не ангажированных для танца женщин.
Она боится подойти к этой как бы забракованной группе.
Но тут дружба приглашает ей кавалера.
Девушка радостно улыбается ему. Потом стыдится своей улыбки, своей готовности.
Реки поэзии текут не пересыхая, но превращаясь.
Ощущая ритм и звучность строки, не надо забывать, что она своей новизной обновляет бесконечно старые дороги.
Она протаптывает тропинки, о которых написано сотни и более раз.
Сюжет прозаического романа и стихотворного романа дышат как бы одним воздухом; – но все-таки это разные решения разной постройки – разные моменты человеческого осознания.
Движение прозы и движение стиха различны: стих движется ритмически, и ритм стихотворной речи семантичен. Он связывает строки, подкованные ритмом, звуком ритма. Потому что здесь осмысливаются совпадающие по звуку слова.
Ритм прозы иной, потому что проза иначе переосмысливает.
Поэзия больше всего пользуется для противопоставления смысла звуками.
Проза сталкивает положения, события, характеры.
Но литературная тема жива – жива потому, что движется.
Поэтому в жизни искусства новые мехи необходимы.
Именно влюбчивые в искусство люди и кажущаяся беззащитность перед видом созданного в искусстве – оно и есть жизнь искусства.
Искусство переживает время, которое его создает; это и есть поэзия.
Пушкин сказал, как приходит любовь:
«Пора пришла, она влюбилась...»
Пришла пора – и деревья развернули свои почки; потом безбольно пожелтели – опадут и останутся в строю листьев или строк поэм.
Но двери искусства имеют пороги.
Переходы Маяковского к иной любви, когда оказывается, что выражение «облако в штанах» – горькое выражение: это столкновение вещей разнооцениваемых.
История оказалась длинной.
Ощущалась короткой.
Можно наоборот.
Сегодня даже нет Моссельпрома.
Гости, что съезжались на дачу, реальность. Они оценивают, правильно ли разговаривает замужняя женщина с молодым человеком. Потом говорится о тех, кто сам перестал быть гостем, гостями.
Я боюсь сказать что-то похожее на правило.
Мы не гости в этой жизни.
В этой жизни
помереть не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
У нас многие клянутся именем Маяковского, но вот происходит явление, может быть, неизбежное: разъяли, разрезали великие стихи революционных поэтов на цитаты, на лозунги; лишили стихи Маяковского движения, поэтическое связи и энергии.
Маяковский ввел ритм мысли, вот для чего он ломал строку.
Он изменил динамическую нагрузку строки, позволил стихотворной строке быть интонационной, использовал опыт народного стиха, создав ритмико-синтаксические параллелизмы, создал новую строфику стиха.
На опыте Некрасова, развивая этот опыт, создал поэму, которую можно понять, ощутив необходимость смены размеров строк.
Маяковский – наследник Пушкина и Некрасова.
Эпоху Маяковского можно сравнить с эпохой Возрождения.
И вот теперь, через много лет возвращаясь к прежде написанным книгам, могу вновь сказать с полной ответственностью, что Дон Кихот создан не так, как я писал в «Теории прозы».
Искусство переживает время, изменяет адреса. Ему нужно познание картины, и близкой и далекой.
Трагедии Шекспира были сыграны на дворах гостиниц, при смене развлечений. Потом показывались сражения медведей с собаками.
Общее – кровь. Недаром Пушкин говорил, что драмы родились на площади и должны остаться на площади.
Преобразиться должна площадь.
Мы не поняли Маяковского, как не понимаем Дон Кихота.
Выбираем из Маяковского куски прямой пропаганды, но борьбу за пропаганду пропускаем.
Высокий, широкоплечий человек с громким голосом, с голосом сокола, голосом лебедя, Маяковский поневоле вспомнил «Слово о полку Игореве».
Певец накладывает руки, которые, как сокола, опускает на стадо струн.
Записываю для наслаждения:
«О-ГО-ГО» могу –
и – охоты поэта сокол –
голос мягко сойдет на низы.
Поэзия и проза создается ощущениями превосходства над противоречиями.
Журавли в небе прекрасны.
Но странно, сокол, падающий на журавлей, прекраснее.
Как страдал Лев Николаевич Толстой. Струны его полей лежали там, где уже была музыка других струн – прежде перепаханные поля.
Вставала рожь, и по полю ржи проходила крестьянка. Длинная юбка ее, сбивая росу, оставляла след свой, как подпись труда на поле.
А земля своя, тульская. Поют соловьи в дубраве, и прикупает Толстой землю и записывает в дневнике: «...поют соловьи и не знают, что они теперь не казенные, а мои собственные».
Вот так на струны своего сердца падает сокол совести. Маяковский писал когда-то: один я не могу понести шкаф, тем более несгораемый.
Носят люди великие тяжести и не могут решить, как зазвучат струны.
Когда мучает их какой-то единственный вопрос.
Слова не говорятся.
Они проживаются – переживаются.
Гамлет переворачивает страницы своей жизни; именно поэтому для него слова – это слова, слова, слова.
Слова, они приносятся из глубин, как будто вырванные с корнями, с куском леса мыслей, леса мозгов, в котором они живут и сталкиваются.
Мы не знаем судьбу слов, среди которых живем.
Но Толстой знал, как добраться до глубины смысла, до ощущения предмета, он умел уходить на великую дорогу засловья.