Рассказ об опоязе I (с. 68-80) II (с. 80-91) III (с. 91-9)
| Вид материала | Рассказ |
- Iii. Продукия, ее особенности 6 III описание продукции 6 III применяемые технологии, 2464.73kb.
- Николай Михайлович Карамзин. II. Запись темы, эпиграфа (слайд 1). III рассказ, 52.95kb.
- О. В. Становление речежанровой компетенции в онтогенезе на материале речевых жанров, 126.34kb.
- Iii всероссийский открытый конкурс, 61.81kb.
- И. С. Тургенева «Свидание». Рассказ, 106.41kb.
- Греки в риме в III в. До н. Э. 1 В. Н. Э, 185.45kb.
- Лекция рассказ в экскурсии, 288.73kb.
- Iii, подтема III, гл. 1, раздел 2, подраздел, 852.91kb.
- Житие Сергия Радонежского» А. С. Пушкин. «Медный всадник» Н. В. Гоголь. «Тарас Бульба», 16.16kb.
- Лекция Россия накануне XX века. 1 марта 1801 года народовольцы "казнили", 42.96kb.
III
Существует смысловое движение стихотворного произведения.
Смысл строфики несет сюжетное построение.
Рифма возвращает смысл предыдущего слова и как бы удивляется на разносмыслие близкозвучащих слов.
Она повторяет их, рассматривая в ином и звуковом и смысловом значении.
Посмотрим, как происходит дело в прозе.
Книга, которую сейчас пишу, продолжает работу над сюжетом, который выстраивается, только когда он как бы многократно ломается.
Пытаюсь показать, что смены законов построения заложены в самом произведении.
Жизнь произведения – это не переход от одного варианта рукописи в другой, а исследование судьбы при помощи смены изображения.
Поэтому один из главных элементов сюжета – это перипетии.
Человечество движется по дороге, которую можно назвать как бы околесицей.
Необходимость упругой, подновляемой заинтересованности подливает в лампу горящего интереса жидкость сообразно времени написания каждой книги.
Великие книги повторяют друг друга в своей походке.
Аристотель создал термин – перипетии. В греческом звучании слово значит «неожиданный поворот».
Вот то общее, что объединяет все сюжетосложение.
Слово «перипетия» – это внезапный поворот трагического действия.
Перипетии – это перенос точки освещения сюжета.
Перипетии – это переосмысливание.
Переосмысливание нуждается, слагается в повторениях.
Итак, повторения как оборотная сторона перипетии и повторения как элемент сюжетосложения.
Одновременно планы создаются в уже созданных вещах, то есть именно переосмысливание при помощи перипетий и повторений приводит к сюжету, другими словами – через сломы вариантов к исследованию сюжета.
Вернемся к уже сказанному и допустим хотя бы на время такой подход.
Поэт пересмотрел календарь, как воин пересматривает своих возможных союзников, погоду и судьбу природы, которые переплетены в одну картину судьбой самого человека.
Толстой, начиная «Войну и мир», определяет отношение разных людей к Наполеону, большому человеку, человеку, которого он оспаривает как погоду, как место построения города, как способ построения мира – мира и войны.
Но напомним снова. Главная судьба слова в том, что оно живет во фразе и живет повторениями.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Так описывается план построения корабля поэзии.
Почему Пушкин так выделяет рифмы?
Они стоят после мыслей, но стоят наравне с ними.
Человек живет во множестве повторяемых обстоятельств. И поэт, переживший время невзгод, переспоривший все погоды, пишет:
И забываю мир, и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
Почему тут рифмы поставлены как флаги, как вехи постройки?
Не потому, что рифма – это созвучность, а потому, что рифма – это повтор – возвращение к прежде сказанному слову. Рифма как будто удивляется, что слово, которое так похоже, – не равноосмысленно.
Вот этот перебор смысловых значений, столкновение смыслов держится в поэзии рифмами и построениями строф.
А что же повторяется в прозе? Что повторяют в своих нерифмованных, простыми словами сделанных строках, которые кажутся находящимися в простой связи, Толстой и Достоевский?
В прозе повторяются обстоятельства. Проза возвращает события к их причинам. Она перестраивает историю, историю того, как собрались греки всех городов вокруг Трои.
Вот эти повторения заменяют рифмы, они создают плодовитую медленность, глубокую пахоту прозы.
Эпизоды прозы повторяются, как будто человек возвращается обратно по ступеням своей жизни.
Вот эта повторяемость разноосмысливаемых эпизодов сближает так называемый сюжет с так называемыми рифмами.
Повторения – это рифма прозы.
Вопрос рифмы тесно связан с вопросом о ритме,
Как человеческая походка – это ритм колебания между двумя состояниями устойчивости и неустойчивости, так рифма – это ритм походки поэтического произведения.
Второе в том, что и переосмысливание, и повторения, как всякое движение, может происходить только в условиях соблюдения равновесия.
Ритм возникает как следствие стремления к равновесию.
Ритм, а значит, рифма, – это единственный способ движения с сохранением равновесия.
Ритм – это всегда движение.
Движение как бы между двух стенок, стенок противоречий, ощупывая, касаясь рукой то одной, то другой стенки.
Поскольку стенок здесь много, то ритм образуется всегда сложный.
Это додумывалось и разъяснялось в «Энергии заблуждения».
Рифма – это ритм походки.
Поэтому повторения и перипетии – это не теория романа, это походка романа.
Итак, один из главных элементов сюжета – это перипетии, что тесно связано с элементами повторения.
Перипетии – это перемена происходящего к противоположному и притом, как говорит Аристотель в «Поэтике», по вероятности или по необходимости.
Перипетии – это внезапное изменение отношения к происходящему.
Коты умеют драться.
Умеют неожиданно нападать на мышку, и, как Пушкин говорил, за это его дразнили – «и вдруг бедняжку цап-царап».
Так в его поэме, где была пощечина, – ведь это неожиданность превращения эротического наступления. И в то же время говорится о быстроте этих переживаний.
Коты и кошки очень неожиданны в своих отношениях.
Произведение должно быть сложно построено и прерывисто-неожиданно разрешаемо.
Романы, и стихи, и драмы любят предсказания.
Но эти предсказания неожиданно разрушаются.
Так происходит у Шекспира.
Хотя бы в «Макбете».
Наш современник Пикассо был неожидан и неожиданность свою поддерживал изменением своей школы.
Наоборот, конечно.
Его собственная жизнь неожиданностей поддерживала жизнь неожиданного его школы.
Даже по доминирующему цвету.
Смены школ, появление классики, подражание древним или романтикам – это та выстроенность движения, которая идет через революцию. Ее раньше сравнивали с появлением паровоза. Сейчас бы сравнили с космическим полетом.
Выход на анализ сюжетосложения во времена Блока и Андрея Белого уже был необходим. Это было возвращение в царство, хотите – княжество Льва Толстого.
Возвращение к книгам о борьбе за качество жизни. Это есть и в «Декамероне» Боккаччо.
Сюжет как предмет анализа есть способ отношения к жизни. Эта попытка осуществлена в старой моей книге «О теории прозы».
История искусства не монотонна.
Неожиданность перелома явления, мы могли бы сказать, и есть перипетии. Это разрешение кажущейся невозможности.
Когда, например, Гоголь говорил – редкая птица может перелететь через Днепр, – то он не утверждал, что птицы, которые прилетают к нам из тропиков, не могут перелететь через реку, – это кажется даже ошибкой.
Но это не ошибка, а неожиданность, толчок.
Это должно вызвать спор и удивление слушателей.
Многое мы видели в своей жизни.
Неожиданным был сам Маяковский.
Когда он жаловался солнцу, что его заела Роста, а солнце его утешало словами «смотри на вещи просто», – то построение ходов такое: восход солнца – это традиция; медленное изменение – оно предвидимо.
И солнце жалеет человека, который прикреплен, хотя и по своей воле, к пропаганде – к Роста.
Это шутливый разговор между поэтом, который потерял неожиданность своих выступлений, – и Солнцем, которое торжествует утверждение постоянства.
Вернемся к основному.
Сюжет такое же явление в искусстве, как определенный ритм постановки колонн, как выделенность контрфорсов зданий – в храме Божьей Матери в Париже.
Говорят, искусство традиционно, но оно традиционно и неожиданно говорит о своей нагруженности.
И появление тут контрфорсов связано, вероятно, со временем сложно прошедшей готики.
Сложно удлиненное вторжение удлиненного – оно как бы замедленное.
Если спросить, почему умирают поэты, то могу дать ответ.
Поэты умирают тогда, когда они теряют смену темпа, смену отношений к явлениям жизни.
Чтоб обо мне, как верный друг,
напомнил хоть единый звук.
Поэтому классическая теория Аристотеля тоже нуждается хотя бы в элементарном анализе.
Вернемся к перипетиям. Тем самым, что происходят по вероятности или необходимости.
На самом деле это исследование явления в разных обстановках.
Дело идет не о сравнении колес; это движение искусства по тому, что мы называем жизнью.
Вот этот способ столкновений делает искусство хотя бы отчасти бессмертным.
Спор схоластов с Аристотелем, спор с Шекспиром, спор с реалистами – все это движение понимания и включение в общую колонну искусства, и оно непонятно вне времени и конкретной обстановки.
Борьба – это не трудность понимания, а необходимость понимания.
Путь понимания искусства – познание жизни.
Анализ смены явлений жизни – через смену явлений искусства.
При этом в самой сущности искусства есть соединение достигнутого – и это есть остановка, как бы причал – и движение нового пути.
Надо учиться видеть единичное как часть общего; корабельную остановку как часть пути.
Структура – это выделение части движения; движение, изменение состояний переключает структуру.
Структура движется и стоит, движется перед тобой в стихе, и в прозе изображения; движется, преодолевая противоречия, – и этим как бы сама создает свое – участвует в создании нового.
Перипетии играют одну из главных ролей исследования движения через достигнутое, через остановку, через перемену к противоположному в движении к новому.
Посмотрим, как и каким образом в конкретном материале происходит эта перемена к противоположному.
Отцу Эдипа было предсказание, что его сын убьет его. Когда родился мальчик, царь приказал проколоть икры сына, связать его ножки веревкой и бросить в чащобу.
Пастух нашел ребенка, воспитал его, сделал из него храбреца, и этот храбрец стал царем и носил имя Эдип, что означает «проколотые икры».
Тот человек, Эдип, бывший царевич, случайный царь, убил человека, который преградил ему дорогу. В городе началась чума. Решили, что кто-то совершил тягчайшее преступление. Царь призвал мудрецов, допрашивал людей вокруг себя, и оказалось, что убитый был тем человеком, который выбросил ребенка в лес, и Эдип как бы удваивает историю сам о себе.
Мать первая догадалась об этой трагедии. Она помнила, у нее унесли ребенка.
Коллизии сменяют коллизии.
Страшная развязка приближается. Мать повесилась.
Эдип выколол себе глаза застежками платья Иокасты и ушел в изгнание.
Его сопровождала Антигона. Она была его дочкой и в то же время он была его сестрой. Она тоже как бы удвоила несчастье.
Начались скитания слепого человека. Эдип в результате спасен.
Многие мифы похожи на загадку, которую когда-то разгадал Эдип про свою гибель.
Беда приходит неожиданно. И возмездие готовится самим поступком.
Искусство кажется одновременно и быстро изнашивающимся и неизменным.
Вернемся к мысли Маркса.
О том, что легко объяснить, как определенные отношения создают и определенные явления искусства, писал Маркс и прибавлял, что легко объяснить, как появилась эта структура, и труднее объяснить, как появились те изменения, которые ее объединили:
«С другой стороны, возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной. И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?
Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом» 1.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 736.
Итак, мы говорим о быстрой смене того, что кажется неизменным.
При этом наиболее стойкими элементами сюжета оказываются развязки новелл и романов.
Одновременно в развязке, в концах вещей-произведений борются как бы два начала – утешительное и трагическое.
Греческий роман существовал несколько столетий. В нем изображались явления, для своего времени более или менее возможные, хотя, может быть, и не частые. В них изображались кораблекрушения, продажи женщин, разлуки, встречи, причем смыслом произведения были сами приключения, объясняемые иногда завистью богов, иногда простой случайностью, иногда жаждой человека к смене обстановки.
В это же время существует в книге Боккаччо новелла об Алатиэль. Алатиэль, прекрасная женщина, девственная невеста, отправляется из несуществующего Вавилонского султаната к королю Гарбо для счастливой свадьбы. Корабль с приданым и со свитой терпит катастрофу. Женщина переходит из рук в руки. Всего она сменяет восемь супругов. Смены все трагичны. Но новелла построена как бы на опровержении старых романов. Роковая доля женщины не объясняется ни завистью богов, ни проклятием. Алатиэль попадает в руки человека, который прибыл на место кораблекрушения, Потом в руки ганзейских корабельщиков, потом морейского принца, потом в руки афинского герцога, который является сыном константинопольского императора, потом в руки султана Азбека и, наконец, в руки своего нареченного жениха, причем жених доволен девственностью невесты. А вся история как бы пародирует характер трагедий древнего греческого романа.
В чем тут загадка?
Женщина, по крайней мере в начале повести, не христианка и как будто и не мусульманка. Она не знает языков стран, в которые она попадает. И тем самым с нее снята тяжесть вины. Смена любовников происходит не только неожиданно, но и как-то задорно.
Убийства, следующие одно за другим. Удары ножом. Выбрасывание человека из окна. Все это как бы не трагедийно.
Женщина спасена от кораблекрушения неким Периконом. Однажды он устраивает в честь спасенной женщины торжественный обед, зная, что она не ведает свойства вина. Затем Алатиэль, «забыв все прошлые беды и увидев, как несколько женщин плясали на майорский лад, принялась плясать на александрийский».
Когда ушли гости, женщина разделась перед Периконом, как будто он был одной из ее прислужниц, и без всякого сопротивления стала женой этого человека. Потом она стала «часто приглашать сама не словами, ибо она не умела объясняться, а делом».
Александр Веселовский, великий литературовед, как бы воспринимая причины изменения судьбы женщины, говорит, что «она по примеру прошлого начала находить удовольствие в том, что уготовила ей судьба».
Традиционно не случайно, что потерянный человек – ребенок находится в новом качестве.
У Сервантеса в его назидательных новеллах цыганка открывается как дочка знатной семьи, и человек, который любит ее, тоже оказывается обеспеченным, счастливым человеком, и судомойка оказывается потом такой добродетельной, такой привлекательной, потому что она по рождению высокого рода.
В начале «Декамерона» Боккаччо говорил, что человек склонен утешать страждущих, и это утешение действительно традиционно в обычном занятии наших предков, в нас самих, в чтении книг или просматривании картин.
Так, Толстой, начиная роман «Война и мир», написал набросок романа, заглавием которого было: «Все хорошо, что хорошо кончается».
В этом романе Андрей Болконский не погибал от раны.
Петя Ростов не умирал случайно в первом бою.
Первоначально все завершалось счастливым концом.
В каноническом тексте, который мы принимаем как должное и верное решение, в каноническом тексте «Войны и мира» Андрей Болконский умирает, но умирает на руках девушки, которую он любил, которую он считал виновной. Он умирает, уже не зная страха смерти, он как бы умирает мертвым.
Пьер Безухов, который вначале кажется человеком случайным, становится мужем, и любимым мужем, Наташи Ростовой.
Но в самой вещи есть горечь истории.
Мы видим, что Пьер Безухов и его друг Денисов будут декабристами, попадут на каторгу.
В первом наброске Толстого, в романе «Декабристы», дело началось с того, что показан старик, очень почтенный, явно аристократического происхождения, не потерявший хороших манер, но все-таки любящий вино, а жена его оберегает от дурной привычки. Он возвращается. Он получает обратно часть своего состояния. Его принимают люди, которые прежде не решались о нем вспоминать, как новую достопримечательность Москвы.
Тут все хорошо кончается. Но это оставленный вариант. А в том романе, который появился с таким трудом у великого писателя, который на романе учился процессу художественного познания, в этом романе умирает Андрей Болконский, убит Петя, а мальчик-сирота, сын Андрея Болконского, видит разлад между Пьером и Николаем Ростовым – средним человеком, хорошим хозяином, внимательным читателем книг, которые он покупает, читая подряд, так, как съедают провизию, купленную на рынке.
Близкая мысль, как бы используя одну и ту же краску, высказана Толстым при описании чтения книг Карениным. И мальчик видит сон, как бы прочитывая «Декабристов». Люди одеты в полутеатральные одежды. Они похожи на римских воинов. Они знают римскую доблесть, так как люди того времени, воспитанные на латыни и французском языке, на Плутархе, воспринимали славу истории. Но армия, предводительствуемая Пьером, любимым другом отца, она похожа на паутину, несущуюся по воле ветра. Она – слаба.
Ничего не кончается хорошо в «Войне и мире». Утешением являются только познание широты мира и понимание неизбежности нового.
Анна Каренина, княгиня по рождению, жена сановника, помещица, в бурю на перегоне между Петербургом и Москвой читает английский роман, там все благополучно и баронет получает свое обусловленное романом счастье. А ей – Анне – стыдно.
Люди великих произведений стыдятся своего времени, потому что они рождены в будущем, а будущее, как говорил, вернее, как писал Толстой в своем дневнике, – будущего нет, будущее мы не создаем, а переживаем, и люди будущего – несчастливые люди.
Счастливая Алатиэль потому счастлива, что она как бы вынута из мира: своим незнанием языка после гибели корабля, своим происхождением, но больше всего своим незнанием обычаев страны, – она ограждена от укоров совести.
Совесть меняет изображение, восходя по ступеням художественных произведений.
Сами герои несчастливы.
И творец английского романа, романа не об окончательно удаленных темных сторонах жизни, романа, в котором видно, как обыкновенны эти несчастья, Теккерей пишет о том, что конец романа похож на чай, вылитый экономкой в фарфоровую кружку, там на дне слишком много сахара.
Теккерей рассказывает в конце одного романа, что все хорошо и все кукольные герои счастливы, но он остался один.
Вот разговор автора со своей совестью, которая не поместилась в романе.
Романы и новеллы живут будущим.
Герои романа и новелл с трудом сводят свою жизнь к какой-то, часто построенной на цитатах из священного писания, правде.
Дороги не обрываются только тогда, когда они просто перегорожены упомянутой в тексте авторитетной преградой.
Так кончается роман «Война и мир».
Так кончается «Преступление и наказание».
Горечь романов и повестей – она необходимая пища человечества.
И, вероятно, судить надо по концу сказок, которые кончались легкой иронией, – ведь в царском доме происходит свадьба. В царском или королевском доме не надо варить пива – все припасено. А сказочник говорит: «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, да в рот не попало».
Судьбы романов, не скажем, трагичны, они – романтичны, потому что они выводят человека из узкой сферы обыденной жизни. Они показывают необходимость разочарования.
Герои романов вырастают и умнеют не по дням и по часам, а по главам и томам книг.
Пути романа не коротки. Они созданы искусством. Искусство копит утешения и разочарования. Разочарование лежит на дне кубка, который пьет герой.
Сказано несколько нарядно. Но кубки, которые пьют герои «Гамлета», в конце драмы полны отравы.
Но человечество расширяет поля своего знания, расширяет поля поэтические. Маяковский пишет:
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе
«Приду в четыре», – сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Женщина опоздала.
Это было в Одессе с молодым и красивым человеком, который сказал, что он после той горькой новости, которую она ему сказала, спокоен как пульс покойника.
Тут рифма высмеивает сходство слов – житейское понятие о покое и ритуальное понятие, сказанное о покойнике, название мертвого человека покойным – успокоившимся.
Говорю о времени. Говорю о романах, об их ступенях, что то же – перипетии.
Ступени – рельсы в «Анне Карениной» стучат, стучат. Особенно стучат они, если у вас купе расположено над колесами. Колеса проверяют укладку рельсов.
Вместе с горечью романа появляется и горечь этой хорошо налаженной жизни.
Чем она живет?
Она живет сплетнями.
А что такое сплетни?
Это разговор о том, о чем нельзя говорить.
В «Анне Карениной» в самом начале сплетня стала любимой пищей гостей, когда она касалась романа, связанного с этим домом. Правда, нельзя было бы об этом говорить. А по интересу именно об этом и надо было говорить.
И вот стучит под колесами эта полуправда. Она же сплетня. Она же роман. Стучит и везет людей к гибели.