Книга вторая
| Вид материала | Книга |
СодержаниеВ защиту сенеки и плутарха История спурины |
- Ал. Панов школа сновидений книга вторая, 799.92kb.
- Книга первая, 3542.65kb.
- Художник В. Бондарь Перумов Н. Д. П 26 Война мага. Том Конец игры. Часть вторая: Цикл, 6887.91kb.
- Книга тома «Русская литература», 52.38kb.
- Изменение Земли и 2012 год (книга 2) Послания Основателей, 4405.79kb.
- Изменение Земли и 2012 год (книга 2) Послания Основателей, 4405.03kb.
- Вестника Космоса Книга вторая, 2982.16kb.
- Комментарий Сары Мэйо («Левый Авангард», 48/2003) Дата размещения материала на сайте:, 2448.02kb.
- Книга вторая испытание, 2347.33kb.
- Книга вторая, 2074.19kb.
^ В ЗАЩИТУ СЕНЕКИ И ПЛУТАРХА
И Сенека, и Плутарх - настолько близкие мне авторы, такая незаменимая
поддержка в моей старости и при писании этой книги, целиком созданной из
взятых у них трофеев, что это обязывает меня вступиться за их честь [1].
Что касается Сенеки, то среди неисчислимого множества книжонок,
выпускаемых приверженцами так называемой реформированной религии в защиту
своего дела, - книжонок, иной раз выходивших из-под пера вполне почтенных
авторов (приходится горько жалеть, что они не посвящены более достойным
сюжетам), мне пришлось натолкнуться на следующий памфлет [2]. Автор его,
стремясь провести подробное сопоставление между правлением нашего покойного
и злополучного короля Карла IX и правлением Нерона, сравнивает покойного
кардинала Лотарингского с Сенекой [3]. Он сопоставляет судьбы их обоих,
каждый из которых был первым лицом при своем государе, сравнивает характер
обоих, их поведение и образ действий. Проводя это сравнение, он оказывает,
на мой взгляд, слишком много чести названному кардиналу, ибо, хоть я и
принадлежу к тем, кто высоко ценит его ум, красноречие, преданность своей
религии и верную службу королю, а также признает, насколько удачно для себя
он родился в такой век, когда человек, подобный ему, оказался явлением
совершенно новым и необычным, а вместе с тем и весьма необходимым для
общественного блага, - ибо чрезвычайно важно было появление духовного лица
столь глубокого благородства и достоинства, богато одаренного и отвечающего
своему высокому назначению, - несмотря на все это, если уж говорить
начистоту, я считаю, что ему далеко до Сенеки, что его духовному облику
недостает той цельности, твердости и законченности, которые присущи Сенеке.
Итак, возвращаясь к упомянутой книге, отмечу, что она содержит весьма
оскорбительный отзыв о Сенеке, основанный на упреках, почерпнутых у Диона
[4] - историка, показаниям которого я совершенно не доверяю. Ибо прежде
всего Дион крайне непостоянен: то он называет Сенеку мудрецом и смертельным
врагом пороков Нерона, то, в других местах, изображает его человеком скупым,
жадным, низким, честолюбивым, распутным и только прикидывавшимся настоящим
философом. Однако же добродетель Сенеки так ярко и убедительно проступает в
его писаниях, а опровержение некоторых обвинений, выдвигаемых Дионом против
него, как, например, в чрезмерном богатстве или в слишком больших тратах,
так и напрашивается само собой, что я не поверю ни одному свидетелю,
пытающемуся убедить меня в обратном. Кроме того, гораздо разумнее полагаться
в таких вещах на римских историков, чем на греческих или каких-либо других
иноземных. Но Тацит и другие римские историки с глубоким почтением
отзываются о жизни и смерти Сенеки и изображают его нам человеком весьма
достойным и весьма добродетельным во всех отношениях. Против отзыва Диона о
Сенеке я приведу лишь один неопровержимый довод: он настолько искаженно
судит о римских делах, что решается защищать дело Юлия Цезаря против Помпея
и Антония против Цицерона.
Перейдем к Плутарху.
Жан Воден [5], выдающийся современный писатель, выделяющийся из толпы
писак нашего времени своим большим здравомыслием, заслуживает всяческого
внимания и уважения. Я нахожу излишне резким одно из мест его сочинения
"Метод легкого изучения истории", где он обвиняет Плутарха не только в
незнании (тут я спорить не берусь, так как это не по моей части!), но также
и в том, что этот автор часто пишет о вещах невероятных, от начала до конца
выдуманных (таковы подлинные слова Бодена). Если бы Боден просто сказал, что
Плутарх изображает вещи не такими, каковы они в действительности, это было
бы не очень серьезным упреком, ибо то, чего мы не видели своими глазами, мы
берем из вторых рук и принимаем на веру, и я действительно замечаю, что
Плутарх иногда сознательно рассказывает один и тот же эпизод различным
образом; возьмем, например, его суждение о трех величайших полководцах,
когда либо живших на свете: в жизнеописании Ганнибала оно звучит совсем
иначе, чем в жизнеописании Фламиния, и совершенно по-новому, на третий лад,
в жизнеописании Пирра. Но обвинять Плутарха в том, что он принимал за чистую
монету вещи невероятные и невозможные, это значит обвинять самого
рассудительного автора на свете в неумении судить о вещах. В доказательство
Воден приводит следующий пример. Плутарх рассказывает об одном спартанском
мальчике, который, спрятав у себя под платьем украденную лисичку, предпочел,
чтобы она прогрызла ему живот, лишь бы не сознаться в краже [6]. Я нахожу
прежде всего пример этот неудачным, ибо трудно установить предел наших
душевных сил, между тем как о физических силах нам судить легче; поэтому
если бы выбор надлежало сделать мне, я скорее выбрал бы пример из этой
второй области. И тут можно найти примеры еще менее правдоподобные, вроде
описанного Плутархом случая с Пирром [7]: будто последний, несмотря на то
что он был весь изранен, с такой силой ударил мечом по вооруженному до зубов
врагу, что рассек его надвое с головы до пят, так что тело его разлетелось
пополам. Я не вижу никакого особого чуда в примере, сообщаемом Плутархом, и
не признаю извинения, которым Боден пытается защитить Плутарха,
предваряющего свой рассказ словами: "говорят, будто", как это делают в тех
случаях, когда хотят набросить на рассказ тень сомнения. Плутарх и впрямь не
хотел ни сам признавать невероятных вещей, ни побудить нас верить в них, за
исключением тех случаев, когда дело касается вещей, принимаемых из уважения
к древней традиции или из почтения к религии. Что же касается слов "говорят,
будто", то нетрудно убедиться, что Плутарх употребляет их здесь не с целью
заронить в нас сомнение, так как сам же он в другом месте [8], касаясь
вопроса о выдержке спартанских детей, приводит примеры событий, случавшихся
в его время, в которые еще труднее поверить; так, если взять пример, о
котором Цицерон сообщил [9] еще до Плутарха, а именно, что в их времена
можно было встретить юношей, которых для доказательства их выдержки
испытывали перед алтарем Дианы: их бичевали до крови, а они не только не
кричали, но даже не разрешали себе издать стон, некоторые же добровольно
позволяли засечь себя насмерть. А вот еще пример, о котором также сообщает
Плутарх [10] наряду с сотней других упоминающих об этом случае свидетелей:
во время жертвоприношения в рукав одного спартанского юноши попал горящий
уголь; рукав воспламенился и рука юноши стала гореть, но он терпел до тех
пор, пока запах паленого мяса не ударил в нос присутствующим. Согласно
понятиям спартанцев, ничто не могло в такой мере затронуть их честь и в их
глазах не было ничего более ужасного и позорного, как быть пойманным в
момент кражи. Я до такой степени проникнут верой в величие этих людей, что
рассказ Плутарха, вопреки Бодену, не только не кажется мне невероятным, но я
не нахожу в нем даже ничего необычного и поразительного.
В истории Спарты можно найти тысячи гораздо более потрясающих и
исключительных примеров, ее история полна таких чудес.
Марцеллин собщает [11] по поводу воровства, что в его времена нельзя
было придумать такой пытки, которая способна была бы заставить уличенных в
этом весьма распространенном среди египтян преступлении хотя бы раскрыть
свое имя.
Одного испанского крестьянина подвергли пытке, добиваясь, чтобы он
выдал своих сообщников в убийстве претора Луция Пизона. В разгар своих
мучении он завопил, что друзьям его нечего опасаться: пусть спокойно стоят
на месте и смотрят на него; они тогда убедятся, что нет такой боли, которая
могла бы вырвать у него хоть слово признания. В течение всего этого дня от
него не могли добиться ничего другого. На следующий день, когда его привели,
чтобы возобновить пытки, он с силой вырвался из рук стражи и, ударившись с
размаху головой о стену, размозжил себе череп и пал мертвый [12].
Эпихарида, презрев жестокость приспешников Нерона - и выдержав кандалы,
бичевание и истязание колодками, не сказала в течение первого дня ни одного
слова о заговоре, раскрытия которого от нее добивались. На другой день,
когда ее несли в кресле (ибо она не могла держаться на переломанных ногах),
чтобы возобновить пытки, она продела шнур от своего платья через ручку
кресла и, сделав петлю, просунула в нее голову и, навалившись на шнур всей
тяжестью тела, удавилась. Найдя в себе достаточно мужества, чтобы умереть
подобной смертью, избежав продолжения пыток и дав такое удивительное
доказательство своей выдержки, не посмеялась ли она тем самым над тираном и
не подала ли она и другим пример противодействовать ему [13]?
Порасспросите-ка наших конных стрелков о том, что им пришлось
перевидать во время происходивших у нас гражданских войн, и они приведут вам
замечательные примеры выдержки, упорства и сопротивления, проявленных в наш
злосчастный век нашими современниками, гораздо более расслабленными и
изнеженными, чем египтяне, - примеры, достойные сравнения с теми, какие мы
сейчас привели относительно доблести спартанцев. Мне известно, что
встречались простые крестьяне, которые шли на то, чтобы им поджаривали
пятки, отрубали затвором ружья концы пальцев или так туго стягивали голову
толстой веревкой, что глаза у них вылезали на лоб, лишь бы не платить
требуемого от них выкупа.
Я видел крестьянина, которого признали мертвым и оставили лежать голым
во рву, шея у него совсем посинела и вздулась от веревки, которая все еще
болталась на ней; накануне он был привязан ею к хвосту лошади, которая всю
ночь волочила его за собой; на его теле было множество колотых ран,
нанесенных кинжалом - не для того, чтобы убить, а чтобы причинить ему боль и
напугать; он все это вытерпел вплоть до того, что лишился чувств и
способности речи, ибо решил, как он потом рассказывал мне, лучше претерпеть
тысячу смертей (и в самом деле, его страдания были не легче смерти!), чем
согласиться на уплату выкупа: а ведь это был один из самых богатых крестьян
в наших местах. А сколько было людей, которые мужественно шли на костер
умирать за чужие идеи, непонятные и неизвестные им!
Я знал сотни женщин - говорят, что в этом отношении жительницы Гаскони
занимают особо почетное место, - которые скорее согласились бы, чтобы их
жгли раскаленным железом, чем отказались от своих слов, брошенных в пылу
гнева. От ударов или всякого иного принуждения их упорство лишь возрастает.
Автор, сочинивший рассказ о женщине [14], которая, несмотря ни на какие
угрозы и избиения, продолжала обзывать своего мужа вшивым, а когда, под
конец, ее бросили в реку, она, идя ко дну, все еще поднимала кверху руки,
делая вид, будто щелкает вшей у себя на голове, - этот автор, повторяю,
сочинил рассказ, который каждый день подтверждается примерами упорства
женщин. А упорство - родная сестра выдержки, по крайней мере в отношении
твердости и настойчивости.
Как я уже говорил в другом месте [17], не следует судить о том, что
возможно и что невозможно, на основании того, что представляется вероятным
или невероятным нашим чувствам, и грубая ошибка, в которую впадает
большинство людей (в чем я однако, не упрекаю Бодена), состоит в том, что
они не хотят верить тому, чего не смогли бы сделать сами или не захотели бы
сделать. Всякому кажется, что он совершеннейший образец природы, что он -
пробный камень и мерило для всех других. Черты, не согласующиеся с его
собственными, уродливы и фальшивы. Какая непроходимая глупость! Что касается
меня, то я считаю множество людей стоящими значительно выше меня, особенно
мужей древности; и, хотя ясно сознаю свою неспособность следовать их
примеру, стараюсь все же не упускать их из виду, пытаюсь разобраться в
причинах, поднимающих их на такую высоту, и иногда мне удается найти у себя
слабые зачатки таких же свойств. Точно так же я веду себя и по отношению к
самым низменным душам: я не удивляюсь им и не считаю их чем-то невероятным.
Я прекрасно вижу, какой дорогой ценой великие мужи древности платили за свое
возвышение, и восхищаюсь их величием; я перенимаю те стремления, которые, на
мой взгляд, прекрасны, и если у меня не хватает сил следовать им, то во
всяком случае мое внимание пристально обращено к ним.
Другой пример, приводимый Боденом из области невероятных и полностью
вымышленных вещей, сообщаемых Плутархом, касается Агесилая, который был
приговорен эфорами к штрафу за то, что снискал себе расположение и любовь
своих сограждан. Я не понимаю, что неверного усматривает Боден в этом
сообщении Плутарха, но во всяком случае Плутарх сообщает здесь о вещах,
которые ему были значительно лучше известны, чем нам; ведь в Греции было
вполне обычным делом наказывать или изгонять людей только за то, что они
чересчур потакали своим согражданам, доказательством чего служат остракизм и
петализм [16].
У Бодена есть еще одно обвинение, которое я воспринимаю как не
заслуженную Плутархом обиду; а именно, Боден утверждает, что Плутарх
добросовестен, когда сравнивает римлян с римлянами и греков с греками, но не
в своих параллельных жизнеописаниях греков и римлян; доказательством могут
служить, говорит он, сравнения Демосфена с Цицероном, Катона с Аристидом,
Суллы с Лисандром, Марцелла с Пелопидом, Помпея с Агесилаем. Боден считает,
что Плутарх обнаружил свое пристрастие к грекам, сопоставив их с лицами,
которые были им совсем не под стать. Бросать Плутарху такое обвинение значит
порицать в нем самое прекрасное, самое достойное похвалы: ибо в этих
сопоставлениях (которые являются наилучшей частью творений Плутарха и
которые, на мой взгляд, и сам он больше всего любил) верность и искренность
его суждений не уступают их глубине и значительности. Здесь перед нами
философ, наставляющий нас в добродетели. Посмотрим, сумеем ли мы снять с
него приведенный выше упрек в предвзятости и искажении.
Поводом к такому суждению о Плутархе могло, мне кажется, послужить то
великое преклонение перед именами римлян, которое тяготеет над нашими умами.
Так, нам представляется, что Демосфен отнюдь не мог сравняться в славе с
каким-нибудь консулом, проконсулом или квестором великой римской державы. Но
кто захочет разобраться в истинном положении дел и в самих этих людях - к
чему и стремился Плутарх, - кто захочет сопоставить нрав этих людей, их
характеры и способности, а не их судьбы, тот согласится, думаю, со мной и, в
отличие от Бодена, признает, что Цицерон и Катон Старший во многом уступают
тем людям, с которыми Плутарх их сравнивает. На месте Плутарха я скорее
выбрал бы для осуществления его замысла параллель между Катоном Младшим и
Фокионом, ибо при таком сопоставлении различие между сравниваемыми было бы
более убедительным и преимущество было бы на стороне римлянина. Что касается
Марцелла, Суллы и Помпея, то я охотно признаю, что их военные подвиги более
доблестны, блестящи и значительны, чем подвиги тех греков, которых Плутарх
сравнивает с ними. Однако в военном деле, как и во всяком ином, самые
необычайные и выдающиеся подвиги отнюдь не являются самыми замечательными. Я
нередко вижу, как имена полководцев меркнут перед именами людей с меньшими
заслугами; примером могут служить имена Лабиена, Вентидия, Телесина и многих
других [17]. Если бы я с этой точки зрения захотел вступиться за греков, то
разве не мог бы я сказать, что Камилл [18] куда менее годится для сравнения
с Фемистоклом, братья Гракхи для параллели с Агисом и Клеоменом, Нума для
сопоставления с Ликургом. Но ведь нелепо желать судить о столь многообразных
вещах, сравнивая их лишь в одном отношении.
Когда Плутарх проводит сопоставление между ними, он не ставит между
ними знака равенства. Кто в состоянии был бы с большей тщательностью и
добросовестностью установить черты различия между ними? Сравнивая победы,
воинские подвиги и мощь армий, возглавлявшихся Помпеем, с победами,
подвигами и военной мощью Агесилая, Плутарх заявляет [19]: "Я не думаю,
чтобы даже Ксенофонт, если бы он был жив и если бы даже ему разрешили писать
все, что угодно, в пользу Агесилая, отважился сравнить его с Помпеем".
Сопоставляя Лисандра с Суллой, Плутарх пишет [20]: "Между ними не может быть
никакого сравнения: ни по числу одержанных побед, ни по числу сражений, ибо
Лисандр выиграл лишь две морские битвы", и т. д. Такие замечания Плутарха
доказывают, что он ничего не отнимает у римлян; тем, что он просто
сопоставляет их с греками, он нисколько не умаляет их, как бы ни велико было
различие между ними. К тому же Плутарх не сравнивает их в целом и никому не
отдает предпочтения: он сопоставляет события и подробности одно за другим и
судит о каждом из них в отдельности. Поэтому, кто хочет упрекнуть его в
пристрастии, тот должен разобрать какое-нибудь отдельное его суждение, или
сказать вообще, что он неудачно выбрал для сравнения такого-то грека с
таким-то римлянином, так как есть другие, более подходящие для сравнения, и
более соизмеримые фигуры.
Глава XXXIII
^ ИСТОРИЯ СПУРИНЫ
Философия неплохо распорядилась своим достоянием, предоставив разуму
верховное руководство нашей душой и возложив на него обуздание наших
страстей. Кто считает самыми неистовыми страсти, порождаемые любовью,
ссылаясь на подкрепление своей точки зрения на то, что они завладевают и
душой и телом, заполняя человека целиком, так что даже здоровье его начинает
зависеть от них и медицина иной раз вынуждена выступать здесь в роли
посредницы.
Однако можно было бы возразить против этого, что вмешательство тела в
наши страсти до известной степени снижает и ослабляет их, ибо такого рода
желания утоляются, их можно удовлетворить материальным путем. Многие,
стремясь избавиться от постоянных докук чувственных вожделений, отсекали и
отрезали томившие и мучившие их части тела. Другие подавляли пыл чувственных
желаний, применяя холодные компрессы из снега или уксуса. Таково же было и
назначение власяниц, вытканных из конского волоса, которые носили наши
предки, одни в виде сорочек, другие в виде поясов, терзавших их чресла. Один
вельможа рассказывал мне недавно, что в дни его молодости ему однажды
взбрело в голову предстать на торжественном празднестве при дворе Франциска
I [1], на которое все явились разряженными, одетым во власяницу, доставшуюся
ему от отца; но при всем его благочестии у него едва хватило терпения
дождаться ночи, чтобы поскорее сбросить ее с себя, и он долго болел после
этого; нет такого юношеского пыла, - заявил в заключение мой знакомый, -
которого применение этого средства не способно было бы убить. Но ему,
по-видимому, неведомы были самые неистовые приступы этих вожделений, ибо
опыт показывает, что нередко такие чувства скрываются под грубой и убогой
одеждой, и власяницы не всегда приносят успокоение тем, кто надевает их на
себя. Ксенократ поступил более решительно; когда его ученики, желая испытать
его выдержку, положили ему в постель прекрасную и прославленную куртизанку
Лаису, полуобнаженную, у которой прикрыты были лишь ее прелести, он,
чувствуя, что, вопреки его речам и правилам, тело его готово взбунтоваться,
приказал прижечь возмутившиеся части тела [2]. Между тем душевные страсти,
вроде честолюбия, скупости и тому подобных, больше зависят от нашего разума,
ибо только он способен справиться с ними; эти желания к тому же неукротимы,
ибо, утоляя, только усиливаешь и обостряешь их.
Достаточно привести в пример хотя бы Юлия Цезаря, чтобы убедиться в
несходстве душевных и плотских страстей, ибо не было человека, который
предавался бы любовным наслаждениям с большей яростью, чем Цезарь [3].
Доказательством его приверженности к ним может служить его необычайно
тщательный уход за своим телом; он доходил до того, что прибегал к самым
утонченным средствам, применявшимся в его время, например ему выщипывали
волосы на всем теле и умащивали самыми изысканными благовониями. Если верить
Светонию, он был хорош собой: белокурый, высокий, статный, лицо полное,
глаза черные и живые; однако сохранившиеся в Риме статуи Цезаря не
подтверждают этого описания его наружности. Не считая его законных жен - а
он был женат четыре раза, не говоря о его увлечении в ранней молодости царем
Вифинии Никомедом, - ему отдала свою девственность прославленная египетская
царица Клеопатра, родившая ему сына - Цезариона; у него была связь с
мавританской царицей Евноей, а в Риме - с Постумией, женой Сервия Сулышция,
с Лоллией, женой Габиния, с Тертуллой, женой Красса, и даже с Муцией, женой
Помпея Великого, который по этой причине, как утверждают римские историки,
развелся с нею [4] (впрочем, Плутарх заявляет, что ему на этот счет ничего
не известно). Когда же Помпеи женился на дочери Цезаря, то оба Куриона, отец
и сын, упрекали Помпея в том, что он сделался зятем человека, который
наставил ему рога и которого он сам часто называл Эгисфом [5]. Кроме всех
перечисленных связей, Цезарь был близок с Сервилией, сестрой Катона и
матерью Марка Брута, и, по единодушному мнению всех, этим объясняется
чрезмерная любовь Цезаря к Бруту, так как, судя по времени его рождения,
Брут мог быть его сыном. Я имею поэтому, как мне кажется, право считать
Цезаря человеком весьма распутным и необычайно склонным к любовным утехам.
Но когда другая страсть, честолюбие, которое было у него не менее уязвимым
местом, столкнулась с его пристрастием к женщинам, оно тотчас же отодвинуло
его любовные дела на задний план.
Мне припоминается в этой связи завоеватель Константинополя Мехмед, не
оставивший в Греции камня на камне. Я не знаю человека, у которого обе эти
страсти находились бы в таком совершеннейшем равновесии: он был такой же
неутомимый распутник, как и вояка. Но когда случалось в его жизни, что обе
эти страсти сталкивались, воинский пыл неизменно брал верх над любовным.
Сластолюбие полностью поглотило его - хотя это было уже совсем не ко времени
- лишь в глубокой старости, когда бремя войны стало уже не по нем.
Противоположностью Мехмеду может служить неаполитанский король Владислав
[6]. Достойно внимания то, что сообщают о нем: прекрасный полководец, смелый
и честолюбивый, он ставил, однако, превыше всего свое сластолюбие и
обладание какой-нибудь редкой красавицей. Его смерть была под стать этому.
Доведя длительной осадой город Флоренцию до такой крайности, что жители ее
уже готовы были признать себя побежденными, он согласился снять осаду при
условии, чтобы они выдали ему девушку необыкновенной красоты, о которой до
него дошли слухи. Пришлось пойти на это и ценою попрания чести одной семьи
избежать общественного бедствия. Красавица эта была дочерью славившегося в
те времена врача, который, очутившись в таком тяжелом положении, решился на
крайность. Так как все наряжали его дочь и дарили ей украшения и
драгоценности, которые должны были сделать ее еще более привлекательной для
ее будущего возлюбленного, то и отец со своей стороны подарил ей платок
замечательной работы и надушенный необыкновенными духами; этим платком,
который является у них обычной принадлежностью туалета, она должна была
воспользоваться при первом же сближении с ним. Но, применив свое врачебное
искусство, отец напитал этот платок ядом, который, быстро проникнув в
открытые поры разгоряченных тел обоих возлюбленных, внезапно превратил их
жаркие объятия в ледяные, и они скончались в объятиях друг у друга. Вернусь,
однако, к Цезарю.
Он не жертвовал ради своих любовных похождений ни одной минутой, ни
одним случаем, которые могли бы содействовать его возвеличению. Честолюбие
властвовало так безраздельно над всеми другими его страстями и до того
заполняло его душу, что способно было увлечь его куда угодно. Меня
охватывает досада при мысли о величии этого человека и замечательных
задатках, которые таились в нем, о его обширнейших и разнообразных
познаниях, благодаря которым не было почти ни одной науки, о которой бы он
не писал. Он был такой несравненный оратор, что многие ставили его
красноречие выше цицероновского, и сам Цезарь, по-моему, был убежден, что
ненамного уступает в этом Цицерону; оба антикатоновских памфлета были
написаны Цезарем главным образом с целью парировать ораторское красноречие,
обнаруженное Цицероном в его "Катоне". Кто мог сравняться с Цезарем в
бдительности, неустанной деятельности и трудолюбии? Он несомненно обладал,
кроме этого, еще многими другими исключительными и незаурядными задатками.
Он был очень воздержан и поразительно непривередлив в еде: Оппий сообщает,
что однажды, когда Цезарю было подано за столом в виде приправы
консервированное оливковое масло вместо свежего, он ел его большими
порциями, не желая ставить в неловкое положение хозяина дома [7]. В другой
раз Цезарь велел наказать плетьми своего пекаря, подавшего ему другой хлеб,
нежели всем остальным [8]. Сам Катон говаривал о Цезаре, что он единственный
из всех трезвым приступил к разрушению своего отечества [9]. Правда, был
случай, когда тот же Катон назвал Цезаря пьянчугой. Произошло это вот как.
Когда оба они находились в сенате, где обсуждалось дело о заговоре Катилины
[10], причастным к которому многие считали Цезаря, Цезарю подали принесенную
откуда-то секретную записку. Катон, решив, что этой запиской остальные
заговорщики о чем-то предупреждают Цезаря, потребовал, чтобы Цезарь дал ему
ее прочесть, на что Цезарь вынужден был согласиться, чтобы не быть
заподозренным в худшем. Это была любовная записка сестры Катона Сервилии к
Цезарю. Прочтя записку, Катон швырнул ее Цезарю со словами: "На, пьянчуга!"
Но ведь этим бранным словом Катон хотел выразить Цезарю свой гнев и
презрение, а вовсе не обвинить его всерьез в этом пороке, - совсем так, как
мы часто ругаем тех, на кого сердимся, первыми же сорвавшимися с языка
словами, совершенно неуместными по отношению к тем, к кому мы их применяем.
К тому же порок, который Катон приписал в данном случае Цезарю, необычайно
сродни той слабости, в которой Катон изобличил Цезаря, ибо, как гласит
пословица, Венеру и Вакха водой не разольешь.
Но для меня лично Венера в союзе с трезвостью гораздо сладостнее.
Существует бесчисленное количество примеров снисхождения и великодушия
Цезаря по отношению к своим противникам. Я имею в виду далеко не одни лишь
случаи из времен гражданских войн: об относящихся к ним случаях Цезарь сам
дает понять в своих писаниях, что проявлял мягкость с целью успокоить своих
врагов и побудить их меньше опасаться его будущего владычества и победы. По
поводу этих примеров надо признать, что если они не могут убедить нас в его
природной мягкости, то они во всяком случае свидетельствуют о его
поразительном мужестве и доверчивости. Ему не раз случалось после победы над
врагами отпускать целые армии, не требуя от них даже клятвенного обещания,
что они будут - не говоря уже о какой бы то ни было помощи ему - просто
воздерживаться от войны с ним. Ему приходилось по три-четыре раза
захватывать в плен некоторых полководцев Помпея и каждый раз отпускать их на
свободу. Помпей объявлял врагами всех тех, кто не явится воевать вместе с
ним, Цезарь же приказал объявить, что будет считать друзьями всех тех, кто
не примкнет ни к той, ни к другой из борющихся сторон и фактически не
выступит против него [11]. Тем из своих военачальников, которым случалось
уходить от него ради более выгодных условий, он отсылал еще их оружие,
лошадей и снаряжение [12]. Захватив тот или иной город, Цезарь предоставлял
ему право примкнуть к какой угодно партии и оставлял в качестве гарнизона
только память о своем милосердии и человечности. В решающий для него день
Фарсальской битвы он приказал щадить римских граждан, за исключением только
самых крайних случаев [13].
Таковы рискованные, на мой взгляд, приемы Цезаря, и неудивительно
поэтому, что во время нынешних гражданских войн те, кто, подобно ему,
борются против старых порядков, не следуют его примеру, ибо это средства
чрезвычайные, которые мог себе позволить только Цезарь с его необыкновенным
счастьем и изумительной проницательностью. Когда я думаю о подавляющем
величии этого человека, я оправдываю богиню победы, которая ни разу не
пожелала разлучиться с ним, даже в названном мною весьма несправедливом и
беззаконном деле [14].
Возвращаясь к милосердию Цезаря, заметим, что есть много убедительных
примеров его, относящихся ко времени господства Цезаря, когда он обладал
всей полнотой власти и ему незачем было притворяться. Гай Меммий [15]
выступил против Цезаря с весьма острыми обличениями, на которые Цезарь
отвечал с не меньшей запальчивостью, но это не помешало Цезарю вскоре после
того поддержать кандидатуру Меммия в консулы. Когда Гай Кальв [16],
сочинивший против Цезаря множество оскорбительных эпиграмм, изъявил через
друзей желание примириться с ним, Цезарь с готовностью согласился первым
написать ему. А когда наш славный Катулл, который так отделал его под именем
Мамурры, явился к нему с повинной, он в тот же день пригласил его к обеду.
Узнав, что кое-кто злословит о нем, он ограничился заявлением в одной из
своих публичных речей, что ему это известно. Как ни мало он ненавидел своих
врагов, он еще меньше боялся их. Когда его предупредили о некоторых
замышлявшихся покушениях на его жизнь, он удовольствовался опубликованием
указа, в котором сообщал, что знает о них, и не применил к виновным никаких
других мер. Достойна внимания заботливость Цезаря по отношению к друзьям:
однажды, когда разъезжавший вместе с ним Гай Оппий плохо себя почувствовал,
Цезарь уступил ему единственное имевшееся пристанище, а сам провел ночь на
голой земле и под открытым небом. Что касается его правосудия, то однажды он
приговорил к казни своего любимого слугу за прелюбодеяние с женой одного
римского всадника, хотя никто не принес ему на это жалобы. Ни один человек
не проявлял большей умеренности после победы и большей стойкости в
превратностях судьбы.
Но все эти отличные качества были омрачены и изуродованы его неистовым
честолюбием, которое увлекло его так далеко, что - как это нетрудно доказать
- все его поступки и действия целиком определялись этой страстью.
Обуреваемый ею, он для того, чтобы иметь возможность раздавать щедрые дары,
превратился в расхитителя государственной собственности; ослепленный ею, он
не постеснялся такой гнусности, как заявить, что самых отпетых и мерзких
негодяев, помогавших ему возвыситься, он будет ценить и всячески поощрять
ничуть не меньше, нежели самых достойных людей. Опьяненный безмерным
тщеславием, он не постеснялся хвастаться перед своими согражданами тем, что
ему удалось превратить великую римскую республику в пустой звук, а также
заявить, что слова его должны считаться законом; он дошел до того, что сидя
принимал весь состав сената и допускал, чтобы ему поклонялись и оказывали
божеские почести. Словом, на мой взгляд, одни этот порок загубил в нем самые
блестящие и необыкновенные дарования, которыми наделила его природа; этот
порок сделал его имя ненавистным для всех порядочных людей тем, что он
стремился утвердить свою славу на обломках своего отечества, на разрушении
самой цветущей и мощной державы в мире.
Можно было бы, наоборот, привести немало случаев, когда выдающиеся люди
жертвовали делами государства ради своего сластолюбия: взять, к примеру,
Марка Антония и других; но я не сомневаюсь, что там, где любовь и честолюбие
одинаково сильны и приходят в противоборство между собой, честолюбие
неминуемо возобладает.
Возвращаясь к прерванной нити изложения, скажу, что великое дело -
уметь обуздать свои страсти доводами разума или сдержать неистовые порывы
своего тела. Однако, чтобы кто-нибудь подвергал себя бичеванию ради другого
или чтобы кто-нибудь не только пожелал лишиться сладкой радости нравиться
другому, вызывать к себе влечение, нежную страсть в этом другом, но и -
больше того - возненавидел бы свою привлекательность, повинную в этом,
осудил бы свою красоту за то, что она воспламеняет другого, - примеров тому
я не наблюдал. А между тем примеры тому бывали. Молодой тосканец Спурина -
Qualis gemma micat, fulvum quae dividit aurum,
Aut collo decus aut capiti; vel quale, per artem
Inclusum buxo aut Oricia terebintho,
Lucet ebur -
{Сверкает, как драгоценный перл в желтом обрамлении золота, украшающий
шею или голову, или как слоновая кость в искусной оправе букса или
орикийского терпентинного дерева [17] (лат. ).}
наделен был такой редкостной и неописуемой красотой, что самые
сдержанные люди не могли устоять против нее. Однако жар и пламя, все пуще
разгоравшиеся от его чар, не только оставляли его холодным, но возбудили в
нем лютую ярость против самого себя, против щедрых даров, отпущенных ему
природой, как если бы он ответственен был за то, что другие оказались
обделенными в этом отношении. Он дошел до того, что изуродовал свое лицо,
нанеся себе множество ран и шрамов и полностью обезобразив ту гармонию и
благообразие, которые природа так заботливо запечатлела в его чертах [18].
Сказать по чистой совести, подобные поступки больше изумляют меня, чем
восхищают: такие крайности противны моим правилам. Цель этого поступка
прекрасна и высоконравственна, и, однако, он кажется мне безрассудным. А что
если бы его безобразие ввело людей в грех презрения или ненависти, или
зависти к такой неслыханной славе, или, наконец, побудило к клевете,
приписав его поступок бешеному честолюбию? Есть ли хоть какая-нибудь форма,
которую порок не пожелал бы использовать, ища возможность проявиться? Было
бы более правильно и честно, если бы он обратил эти дары неба в образец
добродетели, в пример, достойный подражания. Те, кто уклоняются от
исполнения общественного долга и от бесчисленного количества разнообразных
обременительных правил, связывающих в общественной жизни безукоризненно
честного человека, по-моему, сильно облегчают себе жизнь, с какими бы
частными неудобствами для них это ни было связано. Это похоже на то, как
если бы человек решил умереть с целью избавиться от жизненных тягот. Такие
люди могут обладать разными достоинствами, но мне всегда казалось, что они
лишены способности противостоять трудностям и что в беде нет ничего более
высокого, чем стойко держаться среди разбушевавшихся волн, честно выполняя
все то, что требует от нас долг. Иногда легче обходиться вовсе без женщин,
чем вести себя во всех отношениях должным образом со своей женой, в бедности
можно жить более беззаботно, чем при хорошо распределяемом достатке. Ведь
разумное пользование доставляет больше хлопот, нежели воздержание.
Умеренность - добродетель более требовательная, чем нужда. Доблестная жизнь
Сципиона Младшего имеет тысячу разных проявлений, доблестная жизнь Диогена -
только одно.
Жизнь Диогена настолько же превосходит своей чистотой обычную жизнь,
насколько жизнь, заполненная выдающимися делами и подвигами, превосходит ее
силой и большей пользой.