Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   50

страх смерти, а вовсе не жажда жизни, привязывают глупца к телу.

Простота делает жизнь не только более приятной, но, как я только что

сказал, и более чистой и прекрасной. Простые и бесхитростные мира сего, по

словам апостола Павла, возвысятся и обретут небо, мы же, со всей нашей

мудростью, обречены бездне адовой [225]. Не буду распространяться ни о

Валентиане [226], этом отъявленном враге науки и всякого образования, ни о

Лицинии, двух римских императорах, называвших знание ядом и бичом всякого

государства; не буду останавливаться и на Магомете, который, как мне

довелось слышать, запретил своим приверженцам заниматься науками; сошлюсь

только на пример великого Ликурга, огромный авторитет которого не подлежит

сомнению, на стяжавший всеобщее уважение замечательный государственный строй

Спарты, где долгое время Царили добродетель и благоденствие и где не

существовало никакого обучения наукам. Люди, побывавшие в Новом Свете,

который на памяти наших отцов открыт был испанцами, могут

засвидетельствовать, насколько тамошние народы, не знающие ни властей, ни

законов, ни способов управления, живут более примерно и честно, чем наши

европейские народы, у которых больше чиновников и законов, чем других

граждан и деяний:


Di cittatorie piene e di libelli,

D'esamine e di carte, di procure

Hanno le mani e il seno, et gran fastelli

Di chiose, di consigli e di letture:

Per cui le f aculta de poverelli

Non sono mal ne le citta sicure;

Hanno dietro e dinanzi, e d'ambi ilati,

Notai, procuratori e awocati.


{Повесток, исков, вызовов на суд И актов о взыскании убытков Полны все

руки у нее - и груд Различных кляуз, толкований свитков. Из-за которых

бедняки живут. Дрожа за целость нищенских пожитков; И множество

сопутствовало ей Нотариусов, стряпчих и судей [227] (ит. ).}


Некий сенатор времен упадка Рима [228] говаривал, что от его предков

разило чесноком, но их нутро благоухало доблестью, между тем как его

современники, наоборот, снаружи надушены духами, внутри же пропитаны вонью

всяких пороков; это должно было означать, как мне кажется, что они были

людьми больших познаний и способностей, но далеко не безукоризненной

нравственности. Неотесанность, необразованность, невежество, простота

нередко прикрывают невинность и чистоту, меж тем как любопытство,

изощренность, знание порождают влечение к злу. Смирение, боязнь, покорность,

благочестие (являющиеся важнейшим залогом сохранения человеческого общества)

требуют души, ничем не отягченной, послушной и лишенной самомнения.

Христиане особенно хорошо знают, что любопытство есть первородный грех

и исконное зло в человеке. Стремление умножить свои познания, тяга к

мудрости с самого начала были на пагубу человеческому роду; это и есть путь,

который привел человека к вечному осуждению. Гордыня - вот источник гибели и

развращения человека; она побуждает человека уклоняться от проторенных

путей, увлекаться новшествами; она порождает стремление возглавлять людей

заблудших, ставших на стезю гибели; она заставляет человека предпочитать

быть учителем лжи и обмана, чем учеником в школе истины, который дает вести

себя за руку другому по проложенному и праведному пути. Именно это имеет в

виду древнегреческое изречение, гласящее, что суеверие следует за гордыней,

повинуясь ей, как отцу [229]: h deisidaimonia kauaper patri tv tufv peitetai.

О, мышление, какая ты помеха для людей! Сократ был изумлен, узнав, что

бог мудрости присвоил ему прозвание мудреца; разобравшись в себе, он не

нашел никаких оснований для этого божественного постановления [230]. Он знал

людей столь же справедливых, выдержанных, мужественных и ученых, как он сам,

притом еще более красноречивых, более прекрасных и более полезных отечеству.

В конце концов он пришел к выводу, что он не лучше других и мудр только тем,

что не считает себя мудрецом, и что его бог видит большую глупость в том,

что человек так превозносит свое знание и мудрость, ибо наилучшей наукой для

человека является наука незнания и величайшей мудростью - простота.

Священное Писание зовет жалкими тех людей, которые много мнят о себе.

"Чем гордится земля и пепел? Чем ты - говорит оно человеку [231]. А в другом

месте Писания сказано: "Бог сделал человека подобным тени; И кто сможет

судить о ней, когда с заходом солнца она исчезнет?" [232]. От нас

действительно ничего не останется. Мы далеки еще от понимания божьего

величия и меньше всего понимаем те творения нашего создателя, которые

явственно носят на себе его печать и являются всецело делом его рук. Для

христиан натолкнуться на вещь невероятную - повод к вере. И это тем

разумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если бы

она согласовалась с разумом, то не было бы чуда, и если бы она была на

что-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то необыкновенного. Melius

scitur deus nesciendo {Бог лучше познается неведением [233] (лат. ).}, -

говорит блаженный Августин; и Тацит заявляет: Sanctius est ас reverentius de

actis deorum credere quam scire {Относительно деяний богов благочестивее и

почтительнее верить, нежели знать [234] (лат. ).}.

Платон полагает [235], что нечестиво слишком углубляться в исследование

вопроса о боге, о мире и первопричине всего сущего.

Atque illum quidem quasi parentem huius universitatis invemre

difficile; et cum iam inveneris, indicare in vulgus, nefas {Трудно познать

того, кто создал вселенную; если же тебе удалось познать его, то описывать

его ко всеобщему сведению нечестиво [236] (лат. ).}, - заявляет Цицерон.

Мы часто говорим: "могущество, истина, справедливость". Все это слова,

означающие нечто великое, но мы не имеем представления об этом величии, не

понимаем его. Мы говорим, что бог боится, гневается, любит, -


Immortalia mortali sermone notantes, -


{Выражая смертными словами бессмертные вещи [237] (лат. ).}


но все это чувства и страсти, которые не могут быть у бога такими же,

как у нас, и мы не в состоянии себе представить, каковы они у него. Только

сам бог может познать себя и истолковать свои творения.

Желая приблизить бога к нам, свести его на землю, где мы распростерты

во прахе, мы неправильно применяем к нему наши слова. Возьмем, к примеру,

слово "благоразумие", означающее способность различать добро и зло; может ли

это слово иметь отношение к нему, которому чуждо всякое зло [238]? Или еще

"разум" и "понимание", которыми мы пользуемся для уяснения непонятных нам

вещей, - разве эти понятия применимы к богу, для которого нет ничего

непонятного? Или еще: "справедливость", воздающая каждому должное и

установленная для людей и человеческого общежития, - какова она в боге? Что

представляет, далее, в применении к богу "умеренность", означающая

ограничение телесных наслаждений, если им вообще нет места в боге? И столь

же мало относится к нему "стойкость" в перенесении боли, опасностей и

тяжелых трудов, поскольку все эти вещи ему чужды. Вот почему Аристотель

утверждает, что бог одинаково свободен как от добродетели, так и от порока

[239]. Neque gratia neque ira teneri potest, quod quae talia essent,

imbecilla essent omnia {Ни гнев, ни милость ему неведомы: ибо если бы он был

подвержен им, это означало бы в нем слабость [240] (лат. ).}.

Какова бы ни была наша доля познания истины, мы достигли ее не нашими

собственными усилиями. Бог достаточно открыл нам истину через апостолов,

выбранных им из народа, из людей простых и темных, чтобы просветить нас в

отношении его удивительных тайн: наша вера не есть приобретение, сделанное

нами самими, она - дар щедрости другого. Нашу религию мы получили не путем

размышления или усилий нашего разума, а по воле другого, его властью. В

делах веры слабость нашего разума больше нам помогает, чем его сила, и наша

слепота ценнее нашей прозорливости. Божественная истина открывается нам

больше с помощью нашего неведения, чем наших познаний. Нет ничего

удивительного в том, что мы не в состоянии постигнуть это сверхъестественное

и небесное знание с помощью наших земных и естественных средств; поэтому

отнесемся к нему со смирением и покорностью, ибо сказано в Писании: "погублю

мудрость мудрецов и разум разумных отвергну" [241]. Где он, мудрец? Где

писатель? Где спорщик века сего? Разве не сделал бог глупой мудрость мира

сего? Так как мир не в состоянии был путем мудрости постигнуть бога, то богу

угодно было спасти верующих с помощью проповеди.

Перейду теперь к рассмотрению вопроса, в силах ли человек найти то, что

он ищет, и обогатили ли его каким-нибудь новым знанием или установлением

незыблемой истины те поиски, которые он вел на протяжении стольких веков.

Я полагаю, что, если говорить по совести, человек должен будет

сознаться, что весь итог столь долгих исканий свелся к тому, что они

заставили его понять и признать его слабость. В результате длительного

изучения мы пришли лишь к подтверждению и оправданию того неведения, которое

было присуще нам от природы. С подлинно учеными людьми случилось то же, что

происходит с колосьями пшеницы: они гордо высятся, пока стоят пустые, но

стоит им созреть и наполниться семенами, как они начинают клониться долу и

никнуть. Точно так же и люди: после того как они все испробовали,

исследовали и убедились, что нет ничего прочного и устойчивого во всем этом

хаосе наук и ворохе разнородных накопленных знаний, что все это суета, - они

отреклись от своей гордыни и оценили свое естественное состояние.

Именно в этом Веллей упрекает Котту и Цицерона; у Филона они научились

- говорит он, - тому, что ничему не научились [242].

Один из семи мудрецов, Ферекид, перед смертью написал фалесу следующее

[243]: "Я велел моим близким, когда меня не станет, передать тебе мои

рукописи. Если ты и другие мудрецы сочтете их достойными внимания, можешь их

обнародовать, в противном случае - уничтожь их; они лишены достоверности,

которая удовлетворяла бы меня самого". Я тоже не утверждаю, что владею

истиной или способен овладеть ею. Я не столько открываю вещи, сколько

показываю их. Самый мудрый человек в мире на вопрос, что он знает, ответил,

что знает только то, что ничего не знает [244]. Он подтвердил этим ту

истину, которая гласит: "Большая часть того, что мы знаем, представляет

собой лишь ничтожную долю того, чего мы не знаем"; иными словами: даже то,

что мы знаем, есть лишь часть - и притом ничтожная часть - того, чего мы не

знаем.

"Мы знаем вещи в сновидении, - говорит Платон, - а в действительности

ничего не знаем" [245].

Omnes paene veteres nihil cognosci, nihil percipi, nihil sciri posse

dixerunt; angustos sensus, imbecillos animos, brevia curricula vitae {Почти

все древние философы утверждали, что нельзя ничего постигнуть, узнать,

изучить, ибо чувства наши ограниченны, разум слаб, а жизнь коротка [248]

(лат. ).}.

Даже Цицерон, который всем своим авторитетом обязан был своим

познаниям, по словам Валерия, на старости лет стал проникаться презрением к

науке [247]. А в те времена, когда он занимался ею, он не принадлежал ни к

какому определенному направлению, но в зависимости от того, что ему казалось

правильным, склонялся на сторону то одного течения, то другого, неизменно

придерживаясь при этом сомнения, свойственного Академии [248].

Dicendum est sed ita ut nihil affirmem, quaeram omnia, dubitans

plerumque et nihil diffidens {Я буду говорить, ничего, однако, не утверждая;

буду все исследовать, но в большинстве случаев сомневаясь и не доверяя себе

[249] (лат. ).}.

Я слишком бы облегчил себе задачу, если бы для проверки того, что дало

человеку знание, взял среднего человека и судил по большинству людей; между

тем я мог бы поступить именно так, руководясь принятым правилом, гласящим,

что судить об истине следует не по весу того или иного голоса, а по

большинству голосов. Оставим в стороне обычных людей,


Qui vigilans stertit,

Mortua cui vita est prope iam vivo atque videnti,


{Кто, бодрствуя, храпит; чья жизнь, хоть он живой и зрячий, подобна

смерти [250] (лат. ).}


которые не анализируют себя, не разбираются в себе и природные

способности которых дремлют. Я хочу взять для рассмотрения самую высокую

разновидность людей. Посмотрим, что представляет собой человек из того

небольшого круга выдающихся и избранных людей, которые, будучи наделены

превосходными и исключительными природными способностями, еще развили их и

усовершенствовали с помощью воспитания, науки и искусства, достигнув вершины

мудрости. Они изощрили свою душу во всех отношениях, укрепили ее всякой

посторонней помощью, какая только была ей на пользу, обогатили и украсили ее

всем, что только можно было позаимствовать в мире для ее блага; в этих

людях, таким образом, воплощены высшие достижения человеческой природы. Эти

люди установили в обществе законы и порядки, обучили людей с помощью наук и

искусств и вдобавок воспитали их примером своих замечательных нравов. Я

приму в расчет при рассмотрении интересующего меня вопроса эту категорию

людей, их показания и их опыт. Посмотрим же, к чему они пришли, каковы их

достижения. Пороки и недостатки, которые мы найдем у такого рода людей, все

остальные смело смогут признать присущими и им.

Всякий, ищущий решения какого-нибудь вопроса, в конце концов приходит к

одному из следующих заключений: он либо утверждает, что нашел искомое

решение, либо - что оно не может быть найдено, либо - что он все еще

продолжает поиски. Вся философия делится на эти направления [251]. Ее задача

состоит в искания истины, знания и достоверности. Перипатетики, эпикурейцы,

стоики и представители других философских школ полагали, что им удалось

найти истину. Они ввели существующие у нас науки и трактовали их как

достоверные знания. Клитомах [252], Карнеад и академики отчаялись в своих

поисках в пришли к мысли, что нашими средствами нельзя познать истину.

Конечный вывод их - признание человеческой слабости и неведения; это течение

имело наибольшее число приверженцев и самых выдающихся последователей.

Пиррон и другие скептики, или эпехисты (многие стороны учения которых

восходят к глубокой древности, к Гомеру, семи мудрецам, Архилоху, Еврипиду,

а также Зенону, Демокриту и Ксенофану [253]), утверждали, что они все еще

находятся в поисках истины. Они считали, что бесконечно ошибаются те, кто

полагает, что открыли ее, и находили слишком смелым даже вышеуказанное

утверждение, что человеческими средствами невозможно познать истину. Ибо, по

их мнению, установить пределы наших возможностей, познать и судить о

трудностях вещей уже само по себе - большая и сложная наука, которая вряд ли

под силу человеку.


Nil sciri quisquis putat, id quoque nescit

An sciri possit quo se nil scire fatetur.


{Тот, кто полагает, что нельзя ничего знать, не знает и того, можно ли

знать, почему он утверждает, что он ничего не знает [254] (лат. ).}


Неведение, которое сознает себя, судит и осуждает себя, уже не есть

полное неведение; чтобы быть таковым, оно не должно сознавать себя. Поэтому

высший принцип пирронистов - это всегда колебаться, сомневаться, искать, ни

в чем не быть уверенным и ни за что не ручаться. Из трех способностей души -

воображения, желания и утверждения - они признают только первые две; что же

касается третьей, то они высказываются о ней неопределенно, не принимая и не

отвергая ее, - настолько они считают ее ненадежной.

Свое представление об этом разделении душевных способностей Зенон

изобразил в жестах: открытая и протянутая рука выражала вероятие; согнутая в

локте, с несколько загнутыми пальцами, выражала согласие; сжатый кулак -

понимание; если же при этом он сжимал в кулак еще и левую руку, это означало

достоверное знание. Такая прямая и непреклонная манера суждения, принимающая

все без утверждения и применения, приводила пирронистов к их атараксии

[255], то есть к спокойному и размеренному образу жизни, свободному от

волнений, проистекающих от нашего мнения о вещах и воображаемого знания их.

Это предполагаемое знание вещей порождает страх, жадность, зависть,

необузданные желания, честолюбие, надменность, суеверие, страсть к новизне,

возмущение, неповиновение, упрямство и большинство физических зол.

Придерживаясь своего учения, пирронисты были свободны от нетерпимости и

довольно вяло спорили со своими противниками. Они не боялись возражений и

опровержений. Когда они утверждали, что тяжелые тела падают вниз, они были

недовольны, если с ними соглашались в этом, и хотели, чтобы им

противоречили, дабы таким путем посеяно было сомнение, которое повлекло бы

за собой воздержание от суждения, являвшееся их конечной целью. Они

выдвигали свои положения лишь для того, чтобы опровергать те, в которых

другие, по их мнению, были уверены. Если бы вы приняли их положения, они

столь же охотно стали бы доказывать обратное, ибо им было все равно: ведь

они не делали выбора между той и другой точкой зрения. Если бы вы вздумали

утверждать, что снег черен, они, наоборот, стали бы доказывать, что он бел.

Если вы стали бы говорить, что он и не черен и не бел, они стали бы

утверждать, что он и черен и бел. Если бы вы начали уверенно отстаивать, что

ничего не знаете о данном предмете, они стали бы доказывать, что вы его

знаете. Если же, основываясь на утвердительном суждении, вы начали бы

уверять, что вы в этом сомневаетесь, они стали бы спорить с вами и

доказывать, что вы в этом не сомневаетесь. Этой чрезмерностью сомнения,

которое само себя опровергает, пирронисты отличались от представителей

других точек зрения и даже от тех, кто отстаивал разные другие виды сомнения

и неведения.

Почему им нельзя сомневаться, спрашивали пирронисты, - ведь можно же

одним догматикам уверять, что данная вещь зеленая, а другим - что она

желтая. Существует ли такая вещь, относительно которой можно высказываться

только либо в утвердительном, либо в отрицательном смысле и относительно

которой нельзя было бы высказываться двояким образом? Почему, если одним

можно склоняться в пользу той или иной философской школы, либо следуя обычаю

своей страны, либо наставлению родителей, либо же просто наобум и без

всякого основания, даже в большинстве случаев не достигнув разумного

возраста, становиться на сторону стоиков или эпикурейцев, за которыми они

слепо следуют, как бы клюнув на удочку, от которой они не в состоянии

освободиться, - ad quamcunque disciplinam velut tempestate delati, ad eam

tanquam ad saxum adhaerescunt {Они цепляются за первое попавшееся учение,

как за скалу, к которой их прибило бурей [256] (лат. ).}, - почему в таком

случае и пирронистам нельзя сохранять полную свободу и рассматривать вещи

без всякого принуждения и обязательства? Hoc liberiores et solutiores quod

integra illis est iudicandi potestas {Они тем более свободны и независимы,

что их способность суждения остается совершенно незатронутой [257] (лат.

).}. Разве нет известного преимущества в свободе от необходимости делать

выбор, так затрудняющий других? Не лучше ли вовсе воздержаться от суждения,

чем выбирать среди множества заблуждений, порожденных человеческим

воображением? Не лучше ли воздержаться от суждения, чем ввязываться в

нескончаемые распри и споры? Что мне выбрать? Что угодно, лишь бы был сделан

выбор [258]. Вот глупый ответ, к которому, однако, приводит всякий

догматизм, не разрешающий нам не знать того, чего мы в самом деле не знаем.