Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая
| Вид материала | Книга |
СодержаниеЖилище человека еще нагляднее представит нам поступательное движение человечества. |
- Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая, 37688.39kb.
- Вопросы к вступительному экзамену по дисциплине, 120.62kb.
- Учебно-методический комплекс учебной дисциплины «История зарубежной философии (20 век)», 429.83kb.
- И. Г. Гердер полагал, что человечество в своем развитии закон, 715.41kb.
- «История западноевропейской философии. Часть первая. Античность. Средние века», 256.77kb.
- Задача курса студент должен знать основную проблематику философии и осознанно ориентироваться, 539.28kb.
- Вопросы для сдачи кандидатского экзамена по истории философии, 38.83kb.
- Социально-исторические идеи таджикских просветителей конца XIX начала, 593.79kb.
- 1. Ответьте на вопросы: 1 Вчём заключаются антропологические основания идей Платона, 91.72kb.
- Темы рефератов по истории и философии науки для соискателей Православного института, 44.49kb.
1. Человечество—эскиз плана, столь изобилующий силами и задатками, столь многообразный набросок, а в природе все настолько зиждется на самой определенной, конкретной индивидуальности, что великие и многообразные задатки человечества могут быть лишь распределены среди миллионов живущих на нашей планете людей и как-то иначе вообще не могут проявиться. Рождается на земле все, что может рождаться, и пребывает на земле все, что может обрести постоянство согласно законам природы. Итак, всякий отдельный человек и в своем внешнем облике, и в задатках своей души заключает соразмерность, ради которой он создан и ради которой он должен воспитывать сам себя. Такая соразмерность охватывает все разновидности, все формы человеческого существования, начиная с крайней болезненности и уродства, когда человек едва-едва жив, и кончая прекраснейшим обликом греческого человека-бога, начиная со страстной пылкости мозга африканского негра и кончая задатками прекраснейшей мудрости. И всякий смертный, спотыкаясь и заблуждаясь, переживая нужду, воспитывая себя, упражняя все свои способности, стремится достигнуть положенной соразмерности своих сил, потому что только в такой соразмерности и заключена для него полнота бытия; но лишь немногим счастливцам дано достигнуть полноты бытия совершенно, прекрасно и чисто.
2. Поскольку каждый человек сам по себе существует лишь весьма несовершенно, то в каждом обществе складывается некий высший максимум взаимодействующих сил. И эти силы, неукротимые, беспорядочные, бьются друг с другом до тех пор, пока противоречащие правила, согласно действующим законам природы, никогда не ошибающимся, не ограничивают друг друга,— тогда возникает некий вид равновесия и гармонии движения. Народы видоизменяются в зависимости от места, времени и внутреннего характера; всякий народ несет на себе печать соразмерности
441
своего, присущего только ему и несопоставимого с другими совершенства. Чем чище и прекраснее достигнутый народом максимум, чем более полезны предметы, на которых упражняются совершенные силы его души, чем тверже и яснее узы, связывающие все звенья государства в их сокровенной глубине, направляющие их к добрым целям, тем прочнее существование народа, тем ярче сияет образ народа в человеческой истории. Мы проследили исторический путь некоторых народов, и нам стало ясно, насколько различны, в зависимости от времени, места и прочих обстоятельств, цели всех их устремлений. Целью китайцев была тонкая мораль и учтивость, целью индийцев — некая отвлеченная чистота, тихое усердие и терпеливость, целью финикийцев — дух мореплавания и торговли. Вся культура греков, особенно афинская культура, была устремлена к максимуму чувственной красоты — и в искусстве, и в нравах, в знаниях и в политическом строе. Спартанцы и римляне стремились к доблестям героического патриотизма, любви к отечеству, но стремились по-разному. Поскольку во всех подобных вещах главное зависит от времени и места, то отличительные черты национальной славы древних народов почти невозможно сопоставлять между собой.
3. И тем не менее мы видим, что во всем творит лишь одно начало — человеческий разум, который всегда занят тем, что из многого создает единое, из беспорядка — порядок, из многообразия сил и намерений — соразмерное целое, отличающееся постоянством своей красоты. От бесформенных искусственных скал, которыми украшает свои сады китаец, и до египетской пирамиды и до греческого идеала красоты — везде виден замысел, везде видны намерения человеческого рассудка, который не перестает думать, хотя и достигает разной степени продуманности своих планов. Если рассудок мыслил тонко и приблизился к высшей точке в своем роде, откуда уже нельзя отклониться ни вправо, ни влево, то творения его становятся образцовыми; в них—вечные правила для человеческого рассудка всех времен. Так, например, невозможно представить себе нечто высшее, нежели египетская пирамида или некоторые создания греческого и римского искусства. Они, все в своем роде, суть окончательно решенные проблемы человеческого рассудка, и не может быть никаких гаданий о том, как лучше решить ту же проблему, и о том, что она будто бы еще не разрешена, ибо исчерпано в них чистое понятие своего предназначения, исчерпано наиболее легким, многообразным, прекрасным способом. Уклониться в сторону значило бы впасть в ошибку, и, даже повторив ошибку тысячу раз и бесконечно умножив ее, все равно пришлось бы вернуться к уже достигнутой цели, к цели величайшей в своем роде, к цели, состоящей в одной наивысшей точке.
4. А потому одна цепь культуры соединяет своей кривой и все время отклоняющейся в сторону линией все рассмотренные у нас нации, а также все, которые только предстоит нам рассмотреть. Эта линия для каждой из наций указывает, какие величины возрастают, а какие убывают, и отмечает высшие точки, максимумы достижимого. Некоторые из величин исключают друг друга, некоторые ограничивают друг друга, но, наконец, в целом
442
достигается известная соразмерность, и крайне ложным выводом было бы на основании совершенства, достигнутого нацией в одном, заключать, что совершенна она во всем. Если, например, в Афинах были прекрасные ораторы, то это еще не значит, что форма правления тоже была наилучшей, а если весь Китай был пропитан своею моралью, то это еще не значит, что китайское государство — образец для всех государств. Форма правления сообразуется с иным максимумом — не с тем, что прекрасное изречение или патетическая речь оратора, хотя в конце концов все, чем обладает нация, взаимосвязано, причем одно исключает или ограничивает другое. Максимум совершенства связей между людьми — вот что определяет счастье государства, а не какой иной максимум; даже если предположить, что народу пришлось бы обходиться без некоторых весьма блестящих качеств.
5. Даже у одной и той же нации максимум, достигнутый ее трудами, не всегда может и не всегда должен длиться вечно, потому что максимум — это только точка в линии времен. Линия не останавливается, а идет вперед, и чем многочисленнее обстоятельства, определившие прекрасный результат, тем более подвержен он гибели, тем более зависим от преходящего времени. Хорошо, если образцы стали правилом для народов в другую эпоху, потому что прямые наследники обычно слишком близки к максимуму и даже иной раз скорее опускаются оттого, что пытаются превзойти высшую точку достигнутого. И как раз у самого живого народа спуск тем более стремителен — от точки кипения до точки замерзания.
* * *
История отдельных научных дисциплин, история отдельных народов должна исчислить подобные максимумы, и мне хотелось бы, чтобы по крайней мере о самых знаменитых народах и о самых известных временах была написана такая история, потому что сейчас мы можем говорить только об истории человечества в целом и об основном ее состоянии, присущем ей в самых разных формах, в самых различных климатических зонах. Вот это основное состояние человеческой истории — гуманный дух, то есть разум и справедливость во всех классах, во всех занятиях людей, и ничто иное. И притом состояние это — основное не потому, что так захотелось какому-нибудь тирану, и не потому, что сила традиции переубедила всех людей, но таковы законы природы, и на них зиждется сущность человеческого рода. И даже самые порочные установления человечества как бы обращаются к нам: «Если бы не сохранялся в нас некий отблеск разума и справедливости, то нас давно бы не было на свете и мы вообще никогда бы не возникли». Вот — точка, с которой берет начало вся ткань человеческой истории, а потому нам следует со всей тщательностью обратить на нее свое внимание.
Во-первых. Что более всего ценим мы в творениях человеческих, чего ждем от них? Разумности, планомерности, преднамеренности. Если ничего этого нет, то нет и ничего человеческого,— действовала слепая сила. Куда
443
бы ни заходил на широких просторах истории человеческий разум, он ищет только себя самого и обретает только себя самого. Чем больше чистой истины2 и человеколюбия встретил он в своих странствиях, тем прочнее, полезнее, прекраснее будут его творения и тем скорее согласятся с их правилами умы и сердца всех людей во все времена истории. Что такое чистый рассудок, что такое мораль справедливости, одинаково понимают Сократ и Конфуций, Зороастр, Платон и Цицерон,— несмотря на бесчисленные расхождения между собой, стремились они к одной точке, к той, на которой зиждется весь наш человеческий род. Для странника нет наслаждения большего, как находить следы деятельности подобного ему в своих творениях, мыслящего, чувствующего Гения, находить их и там, где он не предполагал встретить их,— так чарует нас и в истории человеческого рода Эхо всех времен и народов, пробуждающее человеколюбие и человеческую правду во всех благородных душах. Мой рассудок ищет взаимосвязи всего существующего, мое сердце радуется, когда видит такую взаимосвязь,— но искал ведь ее и всякий настоящий человек, и только точка зрения у него была иной, и потому он иначе видел эту взаимосвязь вещей, иными словами называл ее. И заблуждаясь, он заблуждался и за себя и за меня, предупреждая меня о совершенной им ошибке. Он направляет мои шаги, он наставляет, воодушевляет, он утешает меня, он мой брат, мы приобщились к одной мировой душе, к единому человеческому разуму, к единой правде людей.
Во-вторых. Во всей мировой истории нет ничего более радостного, чем вид доброго и разумного человека, который в каждом своем творении, всю жизнь, остается рассудительным и добрым, несмотря на все перемены судьбы,— и какое же сожаление возбуждает в душе нашей человек, великий и добрый, разум которого заблуждается и который, по законам природы, может ждать лишь расплаты за свои заблуждения! Слишком много таких падших ангелов в истории людей, и мы оплакиваем слабость телесной оболочки, которая служит орудием для человеческого разума. Как мало способно вынести смертное существо,— все пригибает его к земле и, как все необычное, чрезвычайное, сбивает его с пути! Видимость оказанной ему чести, некое отдаленное подобие счастья, неожиданное происшествие — и вот уже блуждающий огонь увлекает в трясину и пропасть одного; другой не в силах постигнуть сам себя, перенапрягается и обессиленный падает на землю. И глубокое чувство сострадания охватывает нас, когда мы видим, что такой несчастливо счастливый человек стоит на перепутье двух дорог, и видим, что сам он чувствует, как недостает ему сил, чтобы и впредь остаться человеком разумным, справедливым и счастливым. Фурия стремится за ним по пятам, готовая всякий миг схватить его; против воли его заставляет она его переступить линию умеренной середины, и вот он бьется в руках фурии и всю свою жизнь искупает последствия одного своего неразумного, одного своего глупого решения. Или же счастье чрезмерно вознесло человека, и он чувствует, что достиг вершины счастья,— что же ждет его? Что ждет его прозорливый дух? Непостоянство неверной богини, несчастье, произрастающее из самых
444
удачных начинаний. Напрасно отвращаешь ты взор свой, о сострадательный Цезарь, при виде отрубленной головы врага твоего Помпея, напрасно строишь храм Немезиды. Ты перешел границу счастья, как некогда перешел Рубикон, фурия гонится за тобой, и тело твое рухнет на землю близ статуи того же Помпея. То же самое — со строем целых стран, ибо они всегда зависят от разума или неразумия немногих — своих правителей, которые на деле или на словах правят ими. Прекраснейшие плантации обещали приносить человечеству самый полезный урожай плодов, и вот является один безрассудный, приводит их в полный беспорядок и, вместо того чтобы пригибать ветви к земле, крушит целые деревья. Как отдельные люди, так и целые государства хуже всего переносят свое счастье, кто бы ни управлял ими,— монархи и тираны, или сенат и народ. Никто хуже народа и тирана не понимает упреждающих знаков богини Судьбы, пустой звук, блеск суетной славы — все ослепляет их, и они бросаются вперед не глядя, забывают о границах человечности и благоразумия и слишком поздно замечают последствия своей безрассудности. Вот судьба Рима, судьба Афин, судьба самых разных других народов,— вот судьба Александра и почти всех завоевателей, лишавших мир тишины и покоя; ибо несправедливость губит страны, и неразумие — все дела людей. Вот фурии судьбы, и несчастье — их младшая сестра, третья в их страшном союзе.
Великий отец людей! Какой же урок, легкий и трудный, задал ты роду человеческому! Лишь разуму и справедливости должны они учиться; научатся — и шаг за шагом свет озарит их душу, и доброта проникнет в сердце, и совершенство — в строй их государства, и счастье — в их жизнь. Если обратить на пользу такие дары, оставаясь верным их духу, так и негр построит свое общество, словно грек, и троглодит — словно китаец. Опыт каждого поведет вперед, а разум и справедливость делам всякого придадут постоянство, красоту и соразмерность. Но если бросит человек этих водительниц своей жизни, столь существенных для него, что тогда придаст прочность его счастью, что избавит его от богинь, отмщающих всякую бесчеловечность?
В-третьих. Одновременно из сказанного вытекает, что как только нарушена в человечестве соразмерность разума и гуманности, то возвращение назад, новое обретение соразмерности редко совершается иначе, нежели путем судорожных колебаний от крайности к крайности. Одна страсть упразднила равновесие разума, другая со всей силой бросается на первую, и так проходят года и века истории, пока не наступают спокойные дни. Александр уничтожил равновесие на огромной территории, и еще долго после смерти его дули тут буйные ветры. Рим отнял покой у целого мира более чем на полтысячи лет, и потребовались дикие народы половины света, чтобы постепенно восстановить утраченное равновесие. При таких переживаемых странами и народами потрясениях трудно думать о спокойном движении асимптоты. Вообще говоря, дорога культуры на нашей земле, дорога с поворотами, резкими углами, обрывами и уступами,— это не поток, что течет плавно и спокойно, как широкая река, а это
445
низвергающаяся с покрытых лесом гор вода; в водопад обращают течение культуры на нашей земле страсти человеческие. Ясно, что весь порядок нашего человеческого рода рассчитан и настроен на такие колебания, на такую резкую смену. Мы ходим, попеременно падая в левую и в правую стороны, и все же идем вперед,— таково и поступательное движение культуры народов и всего человечества. Каждый из нас испытает обе крайности, пока не дойдет до спокойной середины,— так качается маятник. Поколения обновляются, и постоянно наступают перемены; несмотря на прописи традиции, сын начинает писать по-своему. Аристотель старательно отмежевывался от Платона, Эпикур — от Зенона, и вот спокойное потомство смогло уже посмотреть на них непредвзято и извлечь пользу из каждого. Точно так, как машина нашего тела, движется вперед, проходя сквозь неизбежный антагонизм, дело времен, принося благо человечеству и сохраняя его здоровье. Но как бы ни извивался, как бы ни отклонялся от прямой линии, под каким бы углом ни поворачивал поток человеческого разума, он берет свое начало в вечном потоке истины, а природа его такова, что он не уйдет в песок на своем пути. Кто черпает из этого потока, черпает себе здоровье и жизненные силы.
Впрочем, заметим, что и разум, и справедливость опираются на один и тот же закон природы, из которого проистекает и постоянство нашего существа. Разум измеряет и сопоставляет взаимосвязь вещей, чтобы упорядочить ее и превратить в постоянную соразмерность. Справедливость — не что иное, как моральная соразмерность разума, формула равновесия противонаправленных сил, на гармонии которых покоится все наше мироздание. Итак, один и тот же закон охватывает и наше Солнце, все солнца— и самый незначительный человеческий поступок; и лишь одно хранит все существа и все системы — отношение, в котором их силы находятся к периодически восстанавливаемому порядку и покою.
IV. Разум и справедливость по законам своей внутренней природы должны со временем обрести более широкий простор среди людей и способствовать постоянству гуманного духа людей
Все сомнения, все жалобы на хаос, на почти незаметные успехи благого начала в человеческой истории проистекают оттого, что странник, погруженный в скорбь, наблюдает лишь очень короткий отрезок пути. Если бы он более широко взглянул окрест себя, если бы он беспристрастным взором сравнил хотя бы более или менее известные по истории эпохи, а кроме того, проник в естество человека и поразмыслил над тем, что такое разум и истина, то он не стал бы сомневаться в поступательном движении добра, как не сомневается в самой достоверной естественнонаучной истине. Тысячелетиями считалось, что наше Солнце и неподвижные звезды стоят на месте; теперь у нас есть такой прекрасный инструмент, как
446
телескоп, и мы не сомневаемся уже в том, что и Солнце, и звезды движутся. Так и более точное сопоставление исторических периодов — оно не просто явит нам многообещающую истину движения, но и, несмотря на кажущийся беспорядок, позволит исчислить законы, по которым протекает такое поступательное движение добра, определяемое человеческой природой. Я сейчас стою на краю древности, словно в центре всемирной истории, а потому намечу лишь некоторые общие принципы, которые в дальнейшем послужат нам путеводной звездою.
Во-первых. Времена соединяются в одну цепь, как того требует их природа, но соединяется в одну цепь и ряд человеческих существований, это порождение времен, вместе со всеми его проявлениями и произведениями.
Никакой ложный вывод не позволит нам утверждать, что Земля не состарилась за долгие тысячелетия и что эта странница не изменилась с тех пор, как возникла. Недра земные показывают нам, какой была Земля раньше, а стоит посмотреть вокруг, и мы видим, какова Земля в наши дни. Океан уж не шумит на всей поверхности земли, он утихомирился в своих берегах; и потоки воды, лившиеся во всех направлениях, потекли каждый по своему руслу, и растительность, и все органические существа пережили много поколений и оставили позади себя длинную цепочку лет, оказавших на них свое воздействие. И ни один луч света не пропал на земле, не оставив на ней следа,— так быАо со времен сотворения земли,— и ни один лист не упал с дерева напрасно, и ни одно семя растения не унеслось по ветру, ни одно животное не истлело, не принеся своей пользы, и тем более ни одно действие живого существа не осталось без своих последствий. Так, растения пошли в рост и, насколько могли, распространились по всей земле, и каждое из живых существ росло и росло в пределах, какие установила каждому природа, стеснив его со всех сторон другими живыми существами, и человеческое трудолюбие и даже вся бессмысленность производимых человеком разрушений — все это стало мощным орудием Времени. На руинах городов зацвели поля, и стихии прахом забвения покрыли их развалины, и новые поколения явились и строили на обломках прошлого. И само всемогущество ничего не может тут изменить: что было потом, то было потом, и не восстановить землю такой, какой была она за тысячелетия до нас, и никуда не деться от этих тысячелетий, от всех вызванных ими следствий.
Итак, получается, что поступательное движение времен уже заключает в себе и поступательное движение человеческого рода, насколько вообще принадлежит род человеческий к порождениям земли и времен. Если бы явился сюда прародитель человеческий и взглянул на свой род, как изумился бы он! Тело его создано было для юной земли, и все строение его, весь образ жизни, весь ход его мысли — все было таким, каким должно было быть на тогдашней Земле с ее стихиями; за прошедшие шесть и более тысячелетий немало изменилось на Земле. Уже сейчас Америка в некоторых своих областях — не такая, какая была она, когда ее открывали, а через несколько тысячелетий ее историю будут читать, как роман.
447
Так читаем мы теперь историю завоевания Трои, и тщетно стараемся отыскать место, где стоял этот город, и тем более напрасно ищем могилу Ахилла и останки самого богоравного героя. Для истории человечества весьма ценно было бы собрать все сведения о росте и фигуре древних, об их пище и соблюдаемой в еде мере, об их повседневных занятиях, о развлечениях, собрать все, что думали они о любви и браке, о добродетелях и страстях, о правильной жизни на земле и о жизни после смерти, собрать все это, приняв во внимание время, и место, и степень достоверности сообщений. Нет сомнения, что уже в этот короткий промежуток времени мы заметили бы поступательное развитие человеческого рода — и постоянство вечно юной природы, и беспрестанные изменения, претерпеваемые матерью-землей. Мать-земля печется не об одном роде человеческом, но все свои порождения вынашивает в своем чреве, все одинаково лелеет, и если одно изменяется, то измениться должны и все прочие.
Неоспоримо влияние поступательного движения времен на образ мысли людей. Разве возможно сочинить и петь в наши дни «Илиаду»! Разве возможно писать, как писали Эсхил, Софокл, Платон! Простое детское восприятие, непредвзятый взгляд на мир, короче говоря, юное время греков минуло. То же и евреи, и римляне,— мы же зато знаем многое такое, чего не знали ни евреи, ни римляне. День учился у дня, век у века, традиция обогащалась, Муза времен — История говорит на сотню ладов, поет тысячью флейт. Пусть этот огромный снежный ком, что прикатили нам времена, содержит сколько угодно мусора, сколько угодно хаоса,— и хаос этот порожден веками и возник только оттого, что один и тот же ком, неутомимо, неустанно, все катили и катили вперед. Итак, всякий возврат к прошлому, даже и знаменитый год Платона3,— все это сочинение, и ни понятие мира, ни понятие времени ничего подобного не допускают. Мы плывем вперед, но не вернется поток к своим истокам, словно никогда не изливался он из них.
Во-вторых. ^ Жилище человека еще нагляднее представит нам поступательное движение человечества.
Где времена, когда люди, словно троглодиты, сидели в своих пещерах или запершись в своих стенах и всякий чужак почитался врагом? Ни пещера, ни стены — ничто не могло противостоять смене времен, и людям пришлось познакомиться друг с другом, ибо все люди — это один род человеческий, и живет род человеческий на одной небольшой планете. Жаль, что люди сначала познакомились друг с другом как с врагами, жаль, что они сначала уставились друг на друга словно волки,— но и это тоже было в порядке вещей. Слабый боялся сильного, обманутый страшился обманщика, а изгнанник — человека, который опять мог изгнать его, неопытное дитя боялось всех и каждого. Но такой ребяческий страх, хотя его употребляли во зло, не мог переменить течения природы: узы единения связали не одно племя, хотя поначалу связали жестоко, как то соответствовало первобытной грубости людей. Развивавшийся разум мог разрубить узел — но не развязать узы единства, и открытий, какие сделаны были с тех пор, тоже не отменить. География Моисея и Орфея, Гоме-
448
pa и Геродота, Страбона и Плиния — что она по сравнению с нашей? Что такое финикийская, греческая и римская торговля в сравнении с торговлей, какую ведет Европа? Так и со всем остальным, что произошло с давних времен,— прошедшее дало в руки нам нить, с помощью которой мы проникнем в лабиринт грядущего. Человек, пока он не перестал быть человеком, будет путешествовать по своей планете до тех пор, пока не узнает ее всю, до конца, и не удержат его ни морские бури, ни кораблекрушения, ни чудовищные айсберги, ни опасности, подстерегающие людей на Крайнем Севере и на Крайнем Юге,— ведь даже во времена, когда мореплавание было еще весьма несовершенным искусством, ничто не могло удержать людей от их первых, самых трудных попыток. Искра всех начинаний — в груди человека, в его натуре! Любопытство и неутолимая жажда выгоды, славы, новых открытий, могущества, даже и новые потребности и новые источники неудовлетворенности, заключенные в теперешнем ходе вещей,— все это побудит человека совершать все новые и новые попытки и еще более окрылит его счастливый пример первооткрывателей прошлого, героев древности, побеждавших все опасности, стоявшие на их пути. Итак, и пружины добрых дел, и пружины злых дел одинаково исполнят волю Провидения, и, наконец, человек узнает весь человеческий род и никогда не перестанет содействовать этой цели. Земля дана в собственность человеку, и он не успокоится, пока она действительно не станет его землей, принося пользу и будучи освоена хотя бы рассудком. Разве теперь нам уже немножко не стыдно, что так долго не знали мы вторую половину своей планеты, как будто она — обратная сторона Луны?
В-третьих. Вся прошлая деятельность человеческого духа по внутренней своей природе была изысканием средств, как глубже обосновать и шире распространить гуманный дух и культуру человеческого рода.
Какая неизмеримая дистанция отделяет первый плот, поплывший по воде, и европейский корабль! Ни изобретатель плота, ни многочисленные изобретатели самых различных знаний и умений, необходимых для мореплавания, не думали о том, что воспоследует, если сложить вместе все открытое и изобретенное ими,— каждый следовал голосу нужды или любопытству, и лишь в самой природе человеческого рассуждения, во взаимосвязанности всех вещей в природе заключено было то, что ни один опыт, ни одно открытие не пропало для человечества. Островитяне, никогда прежде не видавшие европейское судно, дивились на него, словно на чудо, прибывшее из иного света, и еще больше были поражены они, когда увидели, что руки направляли его над бездною морской, куда им только заблагорассудится. А если бы изумление их могло превратиться в разумное рассуждение обо всех великих целях и обо всех малых средствах, слившихся в один плавучий мир человеческого искусства, сколь возросло бы их восхищение возможностями человеческого рассудка! С помощью одного этого орудия — как далеко протягивают свои руки европейцы! И куда протянут они их в будущем?
Род человеческий придумал это искусство — искусство мореплавания,
449
и точно так же придумал он, в течение немногих лет, несказанное множество искусств, и власть свою распространил на воздух и воду, на небо и землю. А если мы подумаем, что лишь немногие народы поглощены были этим спором духовных сил, тогда как подавляющая часть народов пребывала в дремоте, приверженная к древним обычаям, если мы поразмыслим над тем, что почти все открытия и изобретения относятся к новым временам истории и почти нет следов, почти нет руин и развалин древних зданий и установлений, которые не были бы так или иначе связаны с юной историей человеческого рода,— какие перспективы бесконечности грядущих времен рисует нам эта исторически подтверждаемая неугомонность человеческого духа! За те немногие века, что цвела Греция, за недолгие века нашей новой культуры как много придумано, открыто, изобретено, сделано, упорядочено и сохранено на будущие времена в самой малой части света — Европе, и даже можно сказать — в самой малой части этой малой части света! Словно благодатный посев, повсюду пошли из земли науки и искусства, повсюду они питали друг друга, вдохновляли и пробуждали одно другое! Когда звучит струна, то отвечает ей все, что может звучать, и звучат вслед за одним звуком все гармонирующие с ним ее звуки4, уходящие в недоступную слуху высь,— так и человеческий дух: он изобретал, создавал, творил, стоило только зазвучать одному гармоническому источнику в его душе. И как только находил человек одно новое стройное созвучие, так вытекали из него многочисленные новые комбинации, ибо все взаимосвязано в творении.
Однако меня спросят, как же применены были все эти искусства, открытия и изобретения? Разве благодаря им возросли практическая разумность и справедливость людей, подлинная культура и настоящее счастье человеческого рода? Сошлюсь на сказанное чуть выше о судьбе всякого беспорядка в целом нашем творении: согласно внутреннему закону природы, ничто, будучи лишено порядка, не может пребывать долго, и все вещи по внутреннему своему существу стремятся к порядку. Ребенок может пораниться острым ножом, но искусство, что придумало и заточило нож, тем не менее остается одним из самых жизненно необходимых умений. Не все, кто пользуется ножом,— дети, и даже ребенок, причинив себе боль, лучше научится пользоваться этим острым предметом. Если деспот искусственно сосредоточивает власть в своих руках, если народ привержен чужестранной роскоши и не ведает закона и порядка, то и власть и роскошь — не что иное, как смертоносные орудия; нанесенный самому себе вред учит, однако, уму-разуму, и рано или поздно, но искусство, призвавшее к жизни и тиранию, и роскошь, принудит и то и другое оставаться в своих пределах, а потом и обратит их в подлинное благо. Всякий грубый лемех сам оттачивается от долгого употребления, и новые, неприлаженные друг к другу колеса, и целые передаточные механизмы только благодаря работе обретают более удобные, приспособленные друг к другу эпициклоиды5. То же самое с человеческими силами,— они могут идти во зло и сопровождаться всякими преувеличениями, но со временем, по мере применения, могут обратиться к добру: крайности.
450
колебания в оба конца неизбежно приведут к прекрасной средине, к правильности движения, к длительному и устойчивому состоянию. Но только все в царстве людей и должно быть произведено руками людей: мы долго терпим по своей собственной вине, но, наконец, сами учимся лучше распоряжаться своими силами, и не требуется для этого чудесное вмешательство божества.
Поэтому не следует нам сомневаться и в том, что всякая благая деятельность человеческого рассудка неизбежно споспешествует гуманному духу и всегда будет содействовать его развитию. Занявшись земледелием, люди перестали пожирать друг друга и кормиться желудями; человек обнаружил, что сладкие дары Цереры накормят его сытнее, пристойнее и человечнее чем плоть братьев и желуди, тогда более мудрые люди установили свои законы, и человек был вынужден исполнять их. Начав строить дома и города, человек перестал жить в пещерах, и законы человеческого общежития уже запрещали убивать несчастного чужестранца. Торговля сблизила людей, и по мере того как люди усваивали преимущества торговли, неизбежно сокращалось число убийств, подлогов и обманов,— все это признаки неразумия в торговых делах. Число полезных искусств возросло, неприкосновенность собственности была обеспечена, труд людей облегчен, плоды труда распространялись по земле, а тем самым была заложена основа для культуры, для духа гуманности. Какие затраты труда стали ненужными, когда изобретено было книгопечатание! Как способствовало оно обращению среди людей мыслей, наук, искусств! Пусть теперь китайский император Сян-Ти попробует изничтожить все книги Европы — это будет попросту невозможно сделать. И если бы финикийцы и карфагеняне, греки и римляне знали искусство книгопечатания, то разорителям их земель не так легко было бы погубить все памятники их словесности; это, наверное, было бы невозможно. Пусть обрушатся на Европу дикие народы — с нашим военным искусством им не совладать, и новый Аттила не сможет пройти от Черного и Каспийского моря до Каталаунских полей. Пусть восстанет сколь угодно много попов, сластолюбцев, мечтателей, тиранов, им не вернуть ночь средневековья. А поскольку от человеческого и от божественного искусства не бывает пользы большей, чем когда дарует оно нам свет и порядок, но еще и сверх того — по своей внутренней природе распространяет и хранит в мире свет и порядок, то возблагодарим творца, он рассудок сделал существом человека, а искусство6 — существом рассудка. Рассудок и искусство — вот тайна и средство укрепляющегося миропорядка.
Не должно беспокоить нас и то обстоятельство, что иной раз превосходно разработанная теория, даже и теория морали, надолго остается лишь теорией. Ребенок учит много такого, чем сумеет воспользоваться лишь мужчина, но нельзя сказать, что он учит напрасно. И безрассудно поступает юноша, если забывает выученное, потому что ему поидется напрягать память, чтобы вспомнить, или придется учить во второй раз. Род человеческий беспрестанно обновляется, а потому ни сохранять, ни заново открывать истину не может быть делом напрасным, мы что-то
451
упускаем из виду, а позднее именно в этом и нуждаемся, а при бесконечности вещей в мире случится рано или поздно все, что так или иначе потребует всяких мыслимых практических усилий людей. Говоря о сотворении мира, мы сначала вспоминаем силу, создавшую хаос, затем мудрость, упорядочившую этот хаос, а затем то хорошее, то гармоническое благо, которое воспроизошло из творения,— так и род человеческий: сначала естественный порядок развивает в нем самые примитивные силы, и сам беспорядок должен повести их на путь рассудительности, а по мере того как рассудок разрабатывает свое творение, тем более замечает он, что все — хорошо, что только благо придает творению прочность, совершенство и красоту.
V. Благое, мудрое начало правит в судьбах человеческих, и нет поэтому достоинства более прекрасного и счастья прочного и чистого, как способствовать благим свершениям мудрости
Когда думающий созерцатель истории потерял в ней своего бога и начал сомневаться в том, что есть на самом деле Провидение, то лишь потому приключилось с ним такое несчастье, что смотрел он на историю слишком плоско, а о Провидении не имел подобающего понятия. Он думает, что Провидение — это привидение, что оно должно попадаться ему на каждом шагу, без конца вмешиваться в дела людей и всякий раз стараться достичь каких-то частных и незначительных целей, предписанных фантазией и капризом; если так, то вся история — не что иное, как могила подобного Провидения, но тогда уж смерть его идет на пользу истине. Что же это за Провидение, если оно, словно неугомонный призрак, бродит повсюду, если можно заключать с ним союз и достигать своих ограниченных целей с его помощью, если всякие мелочные затеи можно прикрывать его именем,— а целое остается без хозяина? Тот бог, которого ищу я в истории,— он, конечно, тот же, что и бог природы; ибо человек составляет малую часть целого, и история его, как история живущего в своей паутине паука, теснейшим образом связана с тем домом, в котором человек живет. И в истории тоже не могут не действовать те же самые законы природы — они относятся к самой сущности вещей, и божество не может пренебречь ими, тем более, что в этих основанных им самим законах божество открывает человеку все свое величие, всю свою мудрость, благость, неизменчивость — красоту. Все, что может совершиться на земле, и не может не совершиться на земле,— совершаясь по правилам, совершенство которых заключено в них самих. Повторим эти правила; мы уже излагали их, но теперь они будут относиться к истории человечества. В них — печать мудрой благости, величественной красоты, внутренней необходимости.
452
1. Все ожило на Земле, что могло ожить; всякое органическое строение заключает внутри, себя комбинацию самых разнообразных сил, взаимно ограничивающих друг друга и в самом этом ограничении обретающих максимум прочности и постоянства. В противном случае союз сил распадается и они вступают в иные комбинации.
2. Среди всех этих органических строений Земли поднялся и человек, венец творения. Бессчетные силы съединились в человеке и обрели некий максимум — разумение, а материя тела, в котором воплощены эти силы, обрели центр тяжести по законам порядка и самой прекрасной симметрии. В характере человека заложена и основа прочности его существования, и основа его счастья, и печать его призвания, и все судьбы человечества на Земле.
3. Разум — вот характер человека, а разум означает, что человек внемлет глаголу божьему в творении, другими словами, он ищет правило целого, по которому все вещи покоятся, во взаимосвязи целого, на своем внутреннем существе. Итак, глубоко заложенный в человеке закон — познание истины и существования, взаимозависимость всего творения в его связях и свойствах. Человек — образ божий, потому что он изыскивает законы природы, мысль творца, заключенную в этих законах и связавшую их в единое целое. Бог мыслил и не ведал произвола, так и человек — он мыслит разумно и не может поступать по своему произволу.
4. Все началось с самых непосредственных жизненных потребностей: человек начал познавать и поверять законы природы. И единственная цель, какую преследовал он при этом, было его благополучие, то есть спокойное и размеренное пользование всеми своими силами. Человек вступил в отношения с другими существами, и мерою этих отношений стало само существование человека. И справедливость человек усвоил, потому что это правило — не что иное, как практический разум, мера действия и противодействия, определяющая совместное существование всех подобных друг другу существ.
5. Вот начало, на котором основана человеческая природа, так что ни один индивид не должен думать, что существует на земле ради кого-то другого или ради своего потомства. Даже если человек относится к самому низшему звену в цепочке рода человеческого, а притом следует заложенному в нем закону разума и справедливости, то и его существование — внутренне прочно, и его существование благополучно и долговечно, он — разумен, справедлив, счастлив. И не потому, что так заблагорассудилось другому или даже самому творцу, а потому что таковы законы естественного порядка, всеобщего, самодовлеющего. А если человек отойдет от законов справедливости, то само заблуждение его будет ему карой, само оно заставит вернуться его к разуму и праву — к законам человеческого существования и человеческого счастья.
6. Коль скоро природа человека весьма многосоставна, то редко человек приходит к истине кратчайшим путем, он сначала колеблется между двумя крайностями, а потом как бы примиряется со своим существованием и находит для себя терпимую средину, полагая, что достиг вершины
453
своего благополучия. Если он ошибается при этом, то втайне, про себя знает о том и сам расплачивается за свою вину. Но расплачивается лишь отчасти, потому что или судьба обращает все к лучшему, так что сам человек вынужден стараться исправить положение вещей, или же, иначе, исчезает внутренняя опора существования человека. Величайшая мудрость не могла извлечь большей пользы из физической боли и моральных страданий,— нельзя и представить пользы большей.
7. Если бы на землю ступил всего один-единственный человек, то цель человеческого существования и была бы уже исполнена в нем,— так и приходится считать в тех случаях, когда, как иной раз случается, один человек или целое племя живет отдельно ото всех, звено, оторванное от общей цепи человеческого рода. Но коль скоро все на земле длится и плодится, пока сама земля не выходит из приданного ей состояния, то и род человеческий, подобно всем родам живых существ, заключает в себе силы продолжения рода, силы соразмеренные и приведенные во взаимосвязь с целым. Так наследовалось, от поколения к поколению, самое существо человеческого — разум и живое орудие разума — традиция. Постепенно Земля была заселена, и человек стал всем, чем мог быть на Земле в тот или иной исторический период.
8. Продолжение человеческого рода и длящаяся традиция — вот что создало и единство человеческого разума, не потому что в каждом отдельном человеке заключена лишь частица целого, которое не может существовать в отдельном индивиде и, следовательно, не могло быть и целью творца,— нет, таковы были задатки человеческого рода в целом, такова нигде не прерывающаяся цепь человечества. Люди плодятся, как плодятся животные, но поколения животных не порождают некоей всеобщности животного разумения. Однако только разум и определяет неизменное состояние человеческого рода и потому не может не наследоваться как основной характер человека; не будь разума, не было бы и человеческого рода.
9. У разума в целом та же судьба, какую переживает разум у отдельных людей, потому что целое состоит лишь из отдельных звеньев. Дикие страсти, которые делались тем более буйными и неукротимыми, что люди действовали сообща, служили препоной разуму, веками разум бродил в стороне от своих путей, веками разум дремал, словно огонь в глубине потухшего костра. И одним-единственным средством боролось Провидение со всеми подобными нарушениями и беспорядками,— за всякой ошибкой следовала кара, и леность, глупость, злость, неразумие и несправедливость сами наказывали себя. И только потому, что в те времена все такие ошибки люди совершали не каждый за себя, а большой массой, те детям приходилось расплачиваться за грехи родителей, народам— за неразумие своих вождей, потомству — за леность своих предков; не умея, иной раз не желая исправить зло, люди столетиями страдали от него.
10. Вот почему для каждого отдельного звена самое наилучшее — это благополучие целого, ибо кто страдает от пороков целого, тот вправе, тот даже обязан удерживаться от этих пороков и исправлять их на благо
454
своих сородичей. Природа рассчитывала не на правителей и не на государства, а на благополучие людей. Государства и их правители не так скоро расплачиваются за все неразумие и за все содеянные злодеяния, потому что тут — расчет на целое, а всякий отдельный человек с его нищетой надолго подавлен; но, наконец, и государству и государю приходится искупить свою вину, и тем опаснее падение их с вершин своего величия. Во всем этом законы возмездия сказываются с той же определенностью, что законы движения, если дать толчок хотя бы самому малому физическому телу,— и самый величайший из государей Европы покорствует естественным законам человеческой истории, как самый малый из его подданных. Положение обязывает государя лишь к тому, чтобы он мудро хранил эти законы природы; могущество у него — лишь благодаря людям, и для людей этих он должен быть мудрым и благим человеко-богом.
11. И вот всемирная история, как то бывает в жизни отдельных людей, безнадзорных и заброшенных, до дна исчерпает, наконец, и все глупости, и все пороки человеческого рода; нужда заставляет, и человек усваивает постепенно принципы разума и справедливости. Все возможное происходит на деле и порождает на свет все, что могло породить. Этот закон природы ничему не препятствует и не останавливает даже самую разнузданную силу, но он просто кладет всем вещам предел — так, что все, всякое действие снимается обратным, уничтожается противодействием, а остается лишь полезное и благодатное. Одно зло губит другое, оно должно или примериться к общему порядку, или погубить само себя. Человек разумный и добродетельный везде будет счастлив в царстве божием7, потому что разум не требует внешней награды, не требует ее и добрвде-тель души. Если труд разума и добродетели напрасен, то страдает от этого только время; но и неразумие, и людские раздоры не всегда в силах воспрепятствовать благому начинанию, и оно все равно осуществится, когда придет его пора.
12. Между тем человеческий разум в целом не останавливается на достигнутом, а идет вперед своим путем; разум многое находит, но не все может сразу применить; разум многое открывает, а недобрые люди долгое время используют во зло его открытия. Но извращение доброго само покарает себя, а беспорядок сам станет со временем порядком, потому что разумность возрастает, и усердие разума не ведает усталости. Разум борется со страстями, а при том сам укрепляется и очищается; в одном месте разум притесняют, а он находит выход в другом и так распространяет власть свою на земле. Надеяться на то, что повсюду, где живут теперь люди, впоследствии будут жить люди разумные, счастливые и справедливые,— не пустое мечтательство: люди будут счастливы, и не только благодаря своему разуму, но и благодаря общечеловеческой разумности — разуму всего братского племени людей.
455
* * *
С тем большей готовностью склоняю свои колени перед высоким замыслом Мудрости природы, определившей судьбу всего моего рода, что вижу — замысел этот относится ко всей природе в целом. Не какая иная сила создала человеческий род и хранит его на земле, а тот самый за-* кон, что удерживает в движении и целые мировые системы и строит каждый кристалл, каждую снежинку, каждого червя земного; природа этого закона — почва прочного и длительного существования рода человеческого, пока живы на земле люди. Все творения божий укреплены в себе, все прекрасной связью соединены между собой, ибо всему указан предел и все покоятся на равновесии противоборствующих сил, упорядоченном внутренней силой. Эта сила — путеводная нить для меня; я иду по лабиринту истории и повсюду вижу божественную гармонию и порядок; все, что хоть как-то может совершиться, все и совершается на деле, и все, что может действовать, действует. Но только разум и справедливость длятся, а глупость и безумие разоряют землю и уничтожают сами себя.
Вот почему, когда, как рассказывает легенда, я слышу, Брут с кинжалом в руке восклицает под звездным небом Греции при Филиппах: «О добродетель, я думал, что ты есть, а теперь вижу, что ты — сон!»8 — я не узнаю в этих словах голоса спокойного мудреца. Если Брут был поистине добродетелен, то добродетель, как и разум его, всегда была ему наградой, не могла не вознаградить его и в этот последний миг жизни. А если добродетель его была лишь доблестью патриота-римлянина, так удивительно ли, что слабый уступил сильному, ленивый — решительному? И Антоний должен был победить, и все последствия — воспроизойти из его победы: во всем этом порядок мира, во всем этом — естественная судьба Рима.
То же и в других случаях: если человек добродетельный не перестает жаловаться на свои неудачи, на то, что грубая сила, все подавляющая и угнетающая, царит на земле, а род человеческий — добыча в руках неразумия и диких страстей, пусть подойдет к нему гений его разума и пусть по-дружески спросит у него: что же, по-настоящему ли он добродетелен и заслуживают ли такого слова вся его деятельность и рассуждение? Конечно, не все бывает удачным на земле, но это только значит, что надо стараться, чтобы твое дело удалось на славу, нужно двигать вперед и время, и условия жизни, нужно придавать подлинную прочность всем творениям своим, ибо прочного и долговечного существования требует все подлинно благое. Лишь разум может укротить грубые силы, но чтобы упорядочить их, чтобы мощно их сдерживать, нужна сила реального противодействия — ум, серьезность, подлинная энергия добра.
Сладко мечтать о жизни грядущей, представляя, что окружают тебя и дружески беседуют с тобою все мудрые, добрые люди, которые когда-либо трудились на благо человечества и в награду за свои труды вступили теперь на почву новой, высшей жизни; но в известном смысле сама история уже уготовала нам тенистые сени, где проводим мы время свое в
456
обществе рассудительных и справедливых людей самых разных времен. Вот предо мною — Платон, а вот я слышу дружелюбные вопросы Сократа и разделяю с ним судьбу его последних дней. Марк Антонин тихо беседует со своею душой, а вместе с тем беседует и со мной; и повелевает нищий Эпиктет, он — могущественнее царей. Туллий-мученик9 и злосчастный Боэций10 обращаются ко мне и поверяют мне свои судьбы, печаль и утешение своей души. Как широко и как тесно человеческое сердце! Всегда одинаковы, возвращаются снова и снова одни и те же страдания, желания, слабости, ошибки, наслаждения и надежды! Гуманный дух — вот проблема, которая решается вокруг меня тысячью различных способов, а результат человеческих усилий — всегда один: на справедливости и рассудительности основана сущность человечества, цель и судьба человеческого рода. Из истории человечества невозможно извлечь более благородной пользы: мы идем на совет судьбы, и, как ни ничтожны мы в облике своем, мы учимся творить по вечным законам природы — по законам бога. Он показывает нам все наши заблуждения, все последствия нашего неразумия, а тем самым и нам уделяет малый, тихий круг деятельности — в той великой взаимосвязи, где разум и добро хотя и несказанно долго ведут свою борьбу с дикими, необузданными силами, но в конце концов по самой своей природе не могут не установить во всем своего порядка и всегда идут путем побед.
С трудом шагали мы по полям древнего мира, покрытого мраком, а теперь с радостью идем навстречу заре, чтобы увидеть, какой урожай принесут посевы древности. Рим нарушил равновесие между народами, мир под пятою Рима истекал кровью; какое же новое постоянство возникнет из этого нарушенного равновесия, что за новый человек восстает из праха древних народов?