Сверхновый литературный журнал «Млечный Путь» Выпуск 9 Содержание

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

     – Почему воплощённый Дух теряет воспоминание своего прошедшего?
     «Человек не может и не должен знать всё: так хочет по своей премудрости Бог. Без завесы, скрывающей от нас некоторые вещи, человек был бы ослеплён подобно тому, кто переходит вдруг от мрака к свету. Забвение прошедшего делает его более самостоятельным».
     – Каким образом человек может отвечать за поступки и искуплять преступления, которых не помнит? Как согласить это с правосудием Божиим?
     «При каждом новом существовании человек бывает развитее и лучше может отличать добро от зла. Где же была бы заслуга, если б он помнил всё прошедшее? Когда Дух возвращается к своей первобытной жизни – жизни Духов, всё прошедшее его раскрывается перед ним; он видит проступки, совершённые им и сделавшиеся причиной его страданий, и видит всё, что могло бы помешать ему совершить их; он понимает, что настоящее положение его совершенно справедливо, и приискивает для себя существование, в котором мог бы загладить прошедшее. Он ищет испытаний, сходных с теми, которые он прошёл уже, или борьбу, которую считает способною содействовать его развитию, и просит Духов, стоящих выше него, помочь ему в новом его подвиге, зная хорошо, что Дух, который будет дан ему в руководители в этом новом существовании, будет стараться, чтобы он загладил свои проступки, для чего и будет внушать ему некоторого рода смутное о них сознание».
     «Это сознание и состоит в инстинктивном вашем сопротивлении всякой преступной мысли и желанию, являющимся у вас; но вы большею частью приписываете ваше сопротивление правилам, внушённым вам родителями, между тем как это – голос совести; а этот голос совести есть нечто иное, как воспоминание прошедшего, и который предупреждает вас не впадать снова в проступки, уже совершённые вами прежде».
     Книга Духов


     * * *


     Как и когда заснул вчера, я совершенно не помнил. Утром, посмотрев на себя в зеркало, сказал себе, что бывало и хуже. Надо было себя как-то поддержать, и я запел студенческую песню, призывающую к завтраку.

     …и граф встаёт,
     Ладонью бьёт в будильник,
     Ерошит чуб и смотрит на дома
     И безнадёжно лезет в холодильник,
     А там зима, холодная зима…

     Ну, правда, не совсем зима. Там еще недопитая водка осталась. Я, конечно, выпил. А жизнь, кажется, налаживается, – подумал я, – и в этот момент на меня нашло просветление. Вас бы тоже осенило. Я вспомнил и цыганку, и Петельского, и весь вчерашний день. Даже про железные двери с рыжей собакой вспомнил. Не-е-ет, я ошибся, что жизнь налаживается. И что делать? Содрать папиллярные линии на обеих руках драчёвым напильником? Но ещё ноги есть, а там тебе то же самое написали, чтобы не забыл и не убежал далеко. Уж лучше научный атеизм изучать. И научный коммунизм, как высшую стадию развитого социализма. Э-э-э-х!
     Не надо себя изводить, говорят же, что всё равно будет то, что должно быть. Лучше чем-нибудь заняться, уборкой, например. При отсутствии гарема в доме на это может понадобиться дня три, но можно справиться и за один. Не идти же к Сергею Сергеевичу в таком состоянии. Значит, Петельский давно не был у него, а у меня сегодня не получится. Может завтра? Я с теплотой подумал о старике и стал вспоминать его, собираясь заняться хозяйственными делами. И постирать ещё нужно, – мелькнула у меня мысль.
     Мой учитель был и моим научным руководителем. По моей шутливой студенческой классификации все учёные делились на три группы: крупных, видных и аспирантов, и он, несомненно, входил в первое звено этого деления. Родители его погибли, освобождая Западную Европу от фашизма. В июльские дни 45-го он, будучи семилетним ребёнком, из окна своей квартиры через немецкий бинокль, привезённый с фронта другом его отца, рассматривал привокзальную площадь Белорусского вокзала. В огромных толпах людей, встречающих фронтовиков, прибывающих первыми поездами с запада, Сергей Сергеич надеялся различить своих маму и папу. Когда я приезжаю из Одинцово на электричке, выйдя на открытое пространство, всегда смотрю на окна его дома, где он живет и сейчас, и мысленно здороваюсь с ним. А уезжая домой, – так же ментально желаю здравствовать.
     Сергей Сергеич Кадушкин был подлинным историком и педагогом-бессребреником, которых обычно запоминает не одно поколение студенческого братства. Он терпеть не мог предэкзаменационных подношений, а когда в законе появилось указание на то, что теперь взяткой не считается мзда на сумму менее пятисот рублей, он сказал, что страна сделала ещё один шаг вперёд в борьбе с антикоррупцией. «Это же всё равно, что заявить – доктор, я слегка беременна. А что же дальше? – переходил к риторике он. – Оставим без наступления уголовно-правовых последствий ношение и хранение героина весом менее пятисот грамм? Почему страна поимённо не знает ни одного «героя», подготовившего и «протолкнувшего» на подпись подобный правовой акт?»
     Обстановка квартиры Сергея Сергеича была обычной для тех старых московских квартир, где жизнь как бы застыла между сороковыми и пятидесятыми годами. Вот кресло-качалка с традиционным клетчатым пледом. Вот старинные шкафы, в одном из которых я, будучи первокурсником, и, придя, по поручению к нему в гости, обнаружил несколько сотен визитных карточек времен дореволюционной России – все они были с «ятями». Помню, это так поразило меня, что я с какой-то растерянностью взял одну из них в руку и стал вспоминать, зачем же я появился возле этого шкафа. «Это всё – старая Москва», – сказал Сергей Сергеич, подойдя ко мне. Оказалось, он попросил меня достать с полки какую-то книгу.
     В других шкафах за стеклом и на этажерках аккуратно лежали связки старых, наверно, и фронтовых в том числе писем, стопки многочисленных журналов прошедших десятилетий и многое другое, что всегда завораживало меня. А особенно – редкие экземпляры книг. Наверное, здесь не хватало старинного телевизора «Рекорда» или «КВН» вместе с водяной линзой для увеличения экрана, что было неотъемлемым атрибутом интерьера на рубеже 50-60 годов. «Можно кино снимать, – подумал я тогда, – получится натуральнее, чем в павильоне Мосфильма». А ещё не хватает старой раскладной ширмы, которой обычно люди загораживались на сон грядущий.
     Конечно, со временем интерьер квартиры обновлялся, но атмосфера или, как сейчас говорят, аура этого дома не менялась. Попить чаю с сушками у хозяина квартиры было приятной традицией прошлых лет. Сергей Сергеич становился спокойнее и снисходительнее, и в этот момент ему можно было задавать любые вопросы кроме глупых.
     Нередко нам не интересно говорить с пожилыми людьми, речь которых напоминает заезженную патефонную пластинку, потому что некоторые из них уже не могут представлять современную реальность. Сродни им и «молодые старики», которые живут только памятью о прежних успехах. С такими общаться потруднее, чем с зелёной порослью фабрики звезд, невесть, зачем наплодившей столько нарциссов, через слово вставляющих слово «как бы», «на самом деле» и «wow» вместо «ой». Что можно ожидать от горланящих музыкальную лабуду типа шлягера «Нас не догонят»? Какая глупость, учреждать фабрики таланта. Но старик менее всего походил на старого брюзгу, ворчащего по подобным поводам, а кроме того, сохранил по-юношески ясное восприятие и понимающий взгляд на многие вещи. Что же касается его памяти, то склероз и рассеянность больше существуют у тех профессоров, которые являются книжными персонажами. Правда, по курсу педагогики и психологии нам однажды привели один пример. Некий профессор после того, как его жена легла в больницу или уехала на курорт, чтобы не утруждать себя походами в магазин, закупил сразу десять буханок хлеба. Но этот курьёзный случай был скорее исключением. Уверяю вас, в жизни они не такие.
     Взрослые дети Сергея Сергеича – дочь и сын – завели свои семьи и жили отдельно. Большая квартира стала тяжёлой ношей, старику с женой стало трудно. Правда, он иногда читал лекции в образовательных заведениях, к тому же ему помогали дети.
     Уже довольно давно руководство города сказало, что те пожилые люди, кому не по силам квартплата, могут переехать на окраину, да ещё и доплату получить за жильё. Но Сергей Сергеевич с женой уезжать не захотели и остались жить у Белорусского вокзала. Однажды он поведал мне: «Одно время, грешным делом, я думал, что ко мне явится парочка таких же швондеров персикого вида в коже, как в бельэтаж к булгаковскому профессору Преображенскому. И скажут, что их общее собрание – сходняк – решило разуплотнить, Вас, профессор, и просит добровольно отказаться от квартиры ввиду её чрезмерной площади. А потом, встретив упорное сопротивление, достанут тэтэшники вместо маузеров. Им даже не надо будет арестовывать за нелюбовь к пролетариату. Хотя это уже не пролетарии. Ты ещё не забыл, кто такой пролетарий?»
     – Ну, это тот, кто обладает лишь орудием производства потомства. Но эти-то современные швондеры – из новых русских?
     – А ты знаешь, кто были до них новыми русскими?
     – Кто?
     – Большевики.
     – …
     – Ещё один виток спирали русской истории, не более того.
     В другой раз он говорил мне: «Предприятия из города правильно переводят, но другим зачем переезжать? Кто же в Москве останется – чистильщики обуви и парикмахеры для обслуживания сливок общества? Есть один фильм, где наш замечательный актёр Игорь Костолевский, играет бомжа. Там один клерк валютной биржи кому-то говорит примерно так: есть бизнесмены и банкиры – все они похожи друг на друга, есть их клерки – они тоже похожи, а все остальные – бомжи. И они тоже похожи друг на друга. Я и не знал, что у нас теперь всего три сословия. В дореволюционной России было пять сословий и четырнадцать гражданских чинов.
     Правда, ещё гастарбайтеры есть, потому что москвичи меньше тысячи-полутора тысяч долларов зарабатывать не хотят. Ведь мы и так самый дорогой город мира после Токио. Люди приезжают в Москву к родственникам, а те их спрашивают, что это у вас там в остальной России за зарплаты такие и пенсии – полторы-две тысячи рублей? И как вы живете на них? А ведь в прикормленной столице всё выше. Людям говорят – зарабатывайте. А как? В одной Москве находится 80-90 процентов всей денежной массы России. Только в одном городе. Кто же её отдаст?»
     Историки рассказывают, – продолжал говорить Сергей Сергеич, – что в древнем Риме скопились огромные суммы в одно время – был необыкновенный прилив денег. Те, кто имели деньги, захотели иметь ещё больше. Процветала спекуляция. Вдохновлённые богачи и спекулянты стали ещё больше давить на неимущий класс, и Рим стал задыхаться от денег. Для аристократов и богачей привозили изысканные предметы роскоши. Пресыщенные удовольствиями денежные аристократы устраивали неслыханные оргии и пиршества. Знаменитый римский цензор Порций Катон одной фразой определил положение государства: «Городу, в котором рыба стоит дороже упряжного вола, помочь уже ничем нельзя». И Рим потерял своё мировое значение.
     А вот тебе другая история уже про деньги меценатов, которых мы считали гордостью дореволюционной России. В 1775 году первый русский драматург Сумароков задолжал богачу Демидову две тысячи рублей. Чиновники, чтобы унизить писателя, оценили выставляемый на продажу дом, который стоил 16 тысяч, в 901 рубль 16 с половиной копеек. Сегодня мы видим подобное ежедневно, и не дай Бог кому-нибудь попасть в такое положение.
     – Но ведь богатые жертвовали деньги, так было в дореволюционной России, – попытался возразить я.
     – Так было. Но это делали не все и не всегда искренне. Бог ставит выше бедняка, отдающего последний кусок хлеба, чем богача, отдающего свой излишек. Иисус сказал так о лепте бедной вдовы. Если добро сделано без труда, оно ничего не стоит. А мы сейчас говорим о финансовой олигархии, незаконном вывозе за границу огромных денег, нужных всей стране. Но кому-то это нужно в прикормленном городе, где каждый думает о том, как подольше высидеть и побольше, извините, хапнуть. Сколько же должна стоить нефть на мировом рынке, чтобы правительство остудило олигархов, строящих дворцы, и дало возможность накормить голодных детей и стариков?
     Прошлой весной мы беседовали о вожде мирового пролетариата:
     – Представляешь, Саша, опять идут споры о захоронении Владимира Ильича. Да как не поймут все эти простые и высокопосаженные спорщики, что пока тело лежит в центре Москвы, над ним висит аура, притягивая питаемые ею души людей, стоящих на поклон в очереди. Именно это не даёт оснований распрощаться окончательно с прошлым духовным наследием. А смотреть в прошлое, сказал мудрец, это значит смотреть в свою могилу.
     В начале 90-х я читал в какой-то газете, что группа спиритов вызвала дух Ленина и задала ему несколько вопросов. Не знаю, – сказал Сергей Сергеич, – было ли это на самом деле, но одним из первых, был вопрос традиционно русский: «Что делать, Владимир Ильич?» И получили ответ: «Добить коммунистов». Второй русский вопрос – «Кто виноват?» – отпал сам, поэтому спросили, что он делает там и с кем? Ответ был краток: «Работаю», «Один». Вот так. Все работают и пересматривают свои взгляды, даже там. А здесь? – С бараньим упрямством на каждом шагу продолжаем наступать на исторические грабли. Было это уже после отмены статьи 6 Конституции о руководящей и направляющей роли КПСС, при Ельцине уже.
     Вот тебе ещё один пример того, извлекаем ли мы уроки из истории. Не так давно семнадцатилетнюю девочку-школьницу в телепрограмме спрашивают, что она знает о Ленине? Цитирую ответ: «Ну, это довольно раскрученная фигура прошлых лет». Каково? Раскрутили как какого-нибудь Бейца или Мумиё-Трейлера. Один на сцене дёргается как паралитик, другой орёт как мартовский кот.
     – Да у них в голове сейчас только интернет и бабки. Только неизвестно, какие. Но точно не рубли. Я как-то видел недалеко от Вашего дома огромный щит, на котором знаки, обозначающие доллар и евро расположены как мужчина сзади, а женщина в коленно-локтевом положении. Получилось супервыразительно. Экономика с порноуклоном. Долго щит висел, но потом сняли. Не стыд появился, а курс изменился. Молодёжь всегда в курсе. Зрелища и хлеб – с Древнего Рима ничего не изменилось. Вы нас так учили. За что же их ругать тогда? – Я старался вызвать старика на какие-нибудь серьёзные размышления, так как любил его послушать. Лекции он читал нам блестяще. – А Интернет такой же воспитатель, как дворовая шпана, хуже телевидения. К тому же, большое знание – большое зло, тем более, оставленное без оценки родителей.
     – Так ведь это и есть дьяволизм, а дьяволизм есть деградация – разрушение. И Римская империя в итоге развалилась. Мы растим новое поколение мутантов-дегенератов, научившихся держать пивную банку, которую им суют прямо из телевизора во время передач о вреде подросткового алкоголизма.
     Я не могу посмотреть телевизор, держа на коленях своих внуков. Неужели, чтобы рекламировать перечень туалетных принадлежностей, нужно демонстрировать перечень голых красавиц. Даже некоторые телеведущие в заставках своего канала снимаются в бикини, которые сразу и не заметишь. Кого рекламируют? – Себя. Прямо в перерывах между высоконравственными передачами. Зачем делать себе дешёвый телесный пиар? – Для стимулирования секс-фантазий самцов-телезрителей, подобных себе? Это же стадия раннего нарциссизма.
     Что мы сегодня смотрим по телевизору? Ведь сейчас он – единственный воспитатель в стране. В некоторых передачах перед телекамерой собирают сытый и часто некомпетентный сброд, обсуждая проблемы, не стоящие ничего, – сколько давать на чай или кто хочет спать с миллионером и как выйти за него замуж. – Всё в духе времени. Иногда о них и говорить неловко. Могли бы для приличия разбавлять аудиторию настоящим народом.
     Телевидение ежедневно предлагает нам коктейль из крови и спермы, а на закуску – скандалы, сенсации, разоблачения и закулисные игры вплоть до самого верха. Тьфу. Не могут жить без скандалов, – снизят, например, цены на что-то и сразу объявляют – «скандально низкие цены». Стоит только сказать: скандальная выставка, концерт, интервью, книга или личность, мы все слетаемся как мухи не на мёд. И это потому, что нас уже стало привлекать всё низменное, мы стали наслаждаться им в массовом порядке, как и те, кто зарабатывает на этом.
     Что видим ещё? – Гипертрофированное представление о роли суперзвёзд, размножающихся простым делением в нашей жизни, даже пэтэушных. Прямо с утра показывают, что они едят, пьют, где подстригают своих собак, как развлекаются. Они так заполонили экран и новые журналы, что стали героями дня и примером для подражания. А молодёжные издания прямо призывают быть в курсе сплетен о личной жизни звёзд.
     – Действительно, – сказал я, – кто-нибудь из них покрутится на экране, а через год-другой смотришь на знакомое лицо, его уже объявляют как звезду или легенду. Раньше я думал, что легендарными могут быть только Чапаев или Штирлиц. Почему же так произошло?
     – Всё это амплитуда, противоположная прежнему отношению к человеку вообще, и к талантливому, в частности, как к пустому месту. Как, впрочем, и во всех иных отношениях – к алкоголю, моде, нравственности или собственности. А отклонение в отличие от разумной середины не только смешно. И не важно, что мы пока не привыкли к чему-то новому, просто мерзкое должно оставаться мерзким в любое время.
     – Потому-то, наверно, талантов и поклонников и сменили кумиры с фанатами, – предположил я.
     – Естественно. Но неужели, это показывать достойнее, чем рядового-минёра или старлея, раненного в Чечне? Они иногда приезжают в столицу, купив билет на свои боевые, ходят по улицам города, за который умирали их друзья. Что они видят здесь? – Огни казино и ночных клубов, в которых жизнь бьёт ключом.
     Кроме этого, происходит явное преувеличение роли некоторых сторон политической жизни и недооценка, умолчание о других. Ведь смешно, когда показывают встречи президента с министрами, положившими свой портфель в ногах. Для чего, например, нам знать, что кто-то принял и накормил кого-то в дружественной обстановке? Какое нам дело до интервью с депутатами, если все решения, о которых они говорят, принимаются потом с точностью до наоборот? Ничего не говорится о проблемах действительных, а если говорится, то так, будто на самом деле их нет.
     – Может быть, волновать телезрителей не хотят? – спросил я, чувствуя в своих словах провокацию.
     – Пусть больше волнуются те, кто смотрит на нас с экрана. Следовало бы гипотетически вообразить беседу премьера и двух-трёх его подчинённых с домохозяйкой, вернувшейся с рынка. Она бы им перед всей телезрительской аудиторией живо вправила мозги относительно низкого инфляционного роста цен на всё и неуклонного роста доходов населения. Она бы заставила их оперировать только одним термином – покупательная способность как в нормальной и честной стране. И предложила бы лично еженедельно отчитываться перед населением об изменении этой способности всего в двух словах – улучшилась она или «обратно нет». Но сначала надо объяснить этим «несведущим», что есть два показателя инфляции и роста цен – один у них, другой у домохозяйки. Они должны говорить на её языке.
     А пресса? Эти кучи жёлтого мусора, которые не успеваешь обходить, спотыкаешься на каждом углу. И везде смакуются свои или чужие испражнения. Остаётся лишь следовать совету профессора Преображенского доктору Борменталю – не читать советских газет. Зачем же нужно столько суперкроссвордов? Народу что, читать уже нечего? Конечно, к прессе раньше относились по-иному. За заворачивание селёдки в газету с портретом товарища Берия можно было уехать дальше, чем Магадан, но не приведи, Господи. А что в сегодняшние заворачивать прикажете? – Жёлтого дьявола?
     – Кстати, Сергей Сергеич, через несколько дней будет восемьдесят лет с написания М. А. Булгаковым повести «Собачье сердце».
     – Филиппу Филипычу повезло, – восемьдесят лет назад не было телевизоров. А за десять лет до этого он мог оставлять свои колоши в парадном, и никто их не крал. Кстати, о литературе. В редакцию одной из телепрограмм житель одного города прислал три книги, которые купил прямо на улице – учебные пособия и практические руководства по сексу с животными, мёртвыми и малолетними детьми. Одну даму, ведущую нравственную передачу, телезритель по телефону спросил, когда перестанут показывать и печатать то, что вредит нравственному здоровью. Так она с металлом в голосе ответила – когда вы перестанете это смотреть и читать. Хорошо, что её не спросили про наркотики и оружие. Мне дочь рассказывала, что в одном из районов области на дверях суда видела объявление, что в виду составления отчётов, заявления от граждан в январе не принимаются. Так давайте цеплять такие таблички, как в отелях – Don’t disturb – на дверях станции скорой помощи или антитеррористического комитета. Получается, почти как у Людовика XIV: «Государство это я», но после новогодних каникул занят написанием отчётов.
     – «Пива нет», «ушла на базу», – констатировал я.
     Когда воспоминания бесед с Сергеем Сергеичем в связи с наступлением обеда стали плавно иссякать, мне вспомнился бродяга, сбитый машиной. Думая, что надо бы позвонить в Склиф, я стал отыскивать в многочисленных карманах своей куртки записанный телефон. Но рука выудила не маленький квадратик бумаги, а что-то побольше. Это был старый затасканный конверт, помещённый в полиэтиленовый пакетик, который я подобрал у машины скорой помощи. Затем нашёлся и номер телефона справочной больницы.
     – Здравствуйте, аллё. К вам несколько дней назад вечером от метро Тургеневская доставили пожилого мужчину, сбитого машиной при мне. Он не мог назваться…
     – Звоните по другому номеру, в хирургию. Такой есть, запишите телефон…
     – Спасибо, – я записал и опять набрал номер.
     – Здравствуйте. Можно Зиновия Петровича?
     – Минуту подождите…
     – Да. Соколов.
     – Здравствуйте, при мне сбили человека, я был с ним. Такой, знаете, с большой бородой и без памяти. При мне его доставили в больницу, и я, кажется, Вас видел.
     – К сожалению, память к нему не вернулась. Состояние стабильное, но тяжёлое. Вы кто ему?
     – Я был прохожим…
     – А, так это Ваши данные были записаны в журнале? Ну что тут сказать? Это надолго. Комбинированная травма, ряд переломов, сотрясение мозга. Амнезия. Кое-что по частям пришлось собирать. В общем, нужен не один месяц, чтобы…
     – А если он вспомнит, Вы могли бы мне сообщить? Я бы тогда нашёл его родственников.
     – Конечно, позвоним. Но больной пока даже говорить не может. До свидания.
     – До свидания. – Я положил трубку и с надеждой посмотрел на конверт.
     Взяв его, я стал рассматривать поверхность бумаги через лупу. Бумага была ветхой, но кое-что я смог разобрать: «Мелекесс, ул. Сударинская, 10, Борисовой Элен». Обратный адрес: «Франция», фамилия отправителя стёрлась, затем – «Шато» и следующее слово стёрлось. Видимо, Шато – это городишко. Я достал само письмо, из которого выпала газетная вырезка. Письмо было тоже написано на французском языке, и я ничего разобрать не смог. Но в самом низу страницы оно было подписано тем, кто его написал – «Жозефина, март 1915 года».
     Да, тут понадобится карта Франции. Интересно, у них города переименовываются всякий раз, как народ возьмёт Бастилию? А карту можно купить в специализированном магазине «Глобус» недалеко от Лубянки, рядом с площадью. Я вертел конверт в руках, пока не заметил на его обратной стороне запись, сделанную наискосок шариковой ручкой: «0922316514 Ник Серг», но что же это за телефон? Попробовал набрать его, но номер не набирался полностью – его рвали на две неравные части короткие или протяжные гудки. Пришлось читать вырезку, скорее всего, из раздела происшествий какой-то местной газеты.

     «Вчера ночью полностью сгорел деревянный дом по ул. Красноказарменной… В огне погибли двое местных жителей. Вероятно, пожар мог произойти ввиду неосторожного обращения с огнём или неисправности электропроводки. Причины пожара и личность погибших выясняются».

     Не было ни даты, ни названия города, ни фамилии. Но главное, не было номера дома. Он не был обрезан, а просто стёрся на краешке бумаги. Тогда это мало, что даёт, и, значит, вырезка должна пока лежать в конверте, конверт в пакете, а пакет в ящике стола. Это тупик. Но почему у бродяги ничего не было, а конверт он хранил в отдельном пакете? Имеет ли это какое-либо значение?
     И вдруг я замер. Мелекесс! – Город, как-то связанный с родственниками по линии мамы. Мелекесс, Ульяновск, Куйбышев – всё это родные места находившиеся на Волге. Ульяновск до смерти Ленина назывался Симбирском, основанным как крепость в 1648 году. И про Сударинскую улицу я в детстве слышал. А фамилия Борисова тоже знакома. Целых три слова выплыло из моей памяти о временах детства. Надо скорее позвонить маминой сестре, которая живёт в Украине. Но сначала следует хорошо пообедать. Благо, что на работу сегодня не ходить.
     Моя тётя была учителем на пенсии и жила с дочерью Аллой, моей ровесницей и двоюродной сестрой. А тётя являлась младшей сестрой мамы. Средняя покойная сестра тоже имела педагогическое образование, и работала когда-то давно секретарём горкома партии в одном из городов РСФСР. Был у них, еще и младший братик Леонид, скончавшийся двух лет от роду. Теперь мы с тётей созванивались редко, но, сколько я себя помню, всегда разговаривали «на ты». Хорошо, если она окажется дома. Зря её волновать не буду, начну с улицы Сударинской, а там найду, за что зацепиться.
     Я набрал длинный номер и услышал обнадёживающие гудки. Трубку взяла Алла, и после нескольких обоюдных слов я услышал голос тёти. Мы поздоровались, и я осторожно начал разговор.
     – Ты знаешь, у меня в голове второй день крутится какая-то Сударинская улица. Что-то знакомое и связано с тобой. Может, ты помнишь?
     – Про эту улицу есть стихи Марии Антоновны – моей бабушки – твоей прабабушки. Может быть, ты в детстве их слышал, мы иногда дома их произносили. Они поднимают настроение. Прочесть?
     – Длинные?
     – Не очень, как раз, чтобы в трудную минуту прошептать их про себя. Они помогают даже найти что-нибудь потерянное в доме – тапочки, ключи… У бабы Маши была целая тетрадь стихов.
     – О, вспомнил! Легендарная домашняя тетрадь, до которой всю жизнь не могу добраться. Конечно, помню, и хотел бы в этот раз почитать эти стихи.
     – Ещё была французская тетрадь со стихами.
     – А где она? – насторожился я.
     – Не знаю, где-то во время переездов потерялась. Власть не любила ни осёдлого, ни кочевого образа жизни, а один советский.
     – Угу, жизнь тогда была «фуфло-советик». А что в русской тетради?
     – В основном лирика, стихи о членах семьи, погоде и природе, посвящения знакомым.
     – Чем написано?
     – Карандаш с твёрдым грифелем и перо-лягушка.
     – Есть стихи с биографическим содержанием?
     – Нет ничего такого, сам бы увидел. Это же не анкета о национальности, родственниках за границей и жизни в оккупации.
     – Ты можешь мне кратко рассказать о твоей бабке?
     – Она жила в Мелекессе – сейчас Димитровград, на улице Сударинской до того, как выйти замуж за твоего прадеда. Её девичья фамилия Борисова. Даже номер дома помню – десятый. Он принадлежал её дальней родственнице Борисовой Прасковье, потому что Мария Антоновна говорила, что Прасковья умерла вскоре, когда её муж ушёл на фронт, и теперь у неё никого не осталось. Так и сказала – у меня никого нет, все давно умерли, ещё вовремя войны 14-го года. Говорили, что бабка ездила в этот дом, но никто ничего об этом толком не знает. И дома того давно нет, ещё с довоенных времен.
     – У Марии Антоновны была сестра?
     – Нет, мы бы знали. Папа бы сказал. Бабушка говорила, что у неё никого нет – ни родителей, никого. Она была совсем одна. Шутила, что она француженка, но это от того только, что свои стихи на французском подписывала на французский манер – Мари. А по-русски говорила без акцента. Все её звали Машей, русской красавицей и очень любили. Больше ничего толком сказать не могу. Пробел в истории, – тётя вздохнула.
     – Понятно. Очень хочу почитать её стихи. Я придумал, как можно сделать. Ты можешь завтра передать тетрадь самолетом? Может, Аллу попросишь. Иначе не увижу тетрадь никогда.
     – Попробую.
     – Вылет рейса в 11-20, можно передать тетрадь члену экипажа или пассажиру. Пусть держит тетрадь в руках у справочного бюро, к нему сразу подойдут. Тетрадь вложи в открытый конверт, чтобы видели, что это не тротиловый эквивалент и не баксы. На конверте надпиши номера телефонов. Созваниваться ещё будем?
     – Нет, только бы не потерялась.
     – Такие рукописи не горят, не тонут и не теряются. Всё будет хорошо, я тебе потом позвоню. Целую вас.
     – Целую, передай привет Алексею с Галей.
     – Передам. Обязательно.
     Та-ак, теперь позвоним брату и попробуем попросить его помочь нам «втёмную». Это такой оперативный жаргончик, означающий, что человек что-то делает, но не понимает для чего и почему. Зачем волновать зря? Мало ли, как потом дело повернётся?
     – Лёш, привет.
     – Привет.
     – Лёш, побудь два дня моим двоюродным братом.
     – От родного устал или на танцы в заводской клуб собрался?
     – А ты что, можешь побыть и родным? Тогда только один день, завтра.
     – Давай, говори, что ты хочешь от родного. Я как раз в пробке стою.
     – Да я как раз хочу, чтобы завтра пробок не было. Потому что завтра нужно съездить в аэропорт, ты там всё равно бываешь по делам. И встретить тёткин рейс, вылет в 11.20 Москвы. И у справочного бюро забрать конверт со стихами нашей прабабушки Маши. Его будут держать в руках.
     – Это всё? А газетку с оторванным уголком захватить с собой?
     – Нет, я буду ждать дома твоего звонка, чтобы забрать его. И заедь, пожалуйста, по дороге в специализированный магазин «Глобус» на Лубянке. Нужна самая крупная карта Франции, какой обычно пользуются командиры взводов, а у меня сейчас денег нет.
     – Собрался рыть окопы на линии Мажино? Интересно, с какой стороны? А какие гранаты понадобятся – оборонительные или наступательные? Если перепутаешь, можешь пораниться.
     – Да нет, не понадобятся, но карта очень нужна, даже необходима.
     – Ладно, жди звонка, отбой.


     * * *


     – Душа после разлучения с телом тотчас же ли воплощается снова?
     «Иногда тотчас, но чаще всего по истечении более или менее продолжительного времени».
     – Что же делается с душою в промежутке воплощений?
     «Она пребывает блуждающим Духом, который жаждет нового назначения: она ждёт».
     – Как долго может продолжаться блуждающее состояние Духа?
     «От нескольких часов до нескольких тысячелетий. Впрочем, собственно говоря, нет определённых пределов для блуждающего состояния; оно может продолжаться очень долго, но никогда не бывает вечно. Дух рано или поздно находит возможность снова начать существование, которое служило бы ему очищением предшествовавших существований».
     – Эта продолжительность времени подчинена воле Духа или может быть назначена как искупление?
     «Она зависит от его свободной воли. Духи действуют всегда сознательно, но для некоторых такая продолжительность времени может быть наказанием, назначенным самим Богом; иные просят о продлении блуждающего состояния, чтобы приобрести те познания, которые приобретаются не иначе, как в состоянии Духа».
     – Знают ли Духи время, когда они перевоплотятся?
     «Они предчувствуют его, как слепой чувствует огонь, когда к нему приближается. Они знают, что снова должны облечься в тело, как вы знаете, что должны когда-нибудь умереть, но не знают, когда это случится».
     – Для всех ли Духов одинаково число воплощений?
     «Нет. Тот, кто подвигается вперёд быстро, избавляет себя от многих испытаний. Но, во всяком случае, перевоплощения бывают многочисленны, потому что прогресс Духов почти бесконечен».

     Книга Духов


     * * *


     На другой день я встал очень рано. Надо бы успеть доделать остальные домашние дела, а то позвонит брат, и мне сразу придётся ехать. До меня дошло, что сегодня я опять не смогу навестить Сергея Сергеича. Ну, тогда завтра, сразу после занятий – к нему, – решил я. Итак, в отсутствие гарема, перехожу к самообслуживанию.
     В один из своих визитов я спросил своего учителя:
     – Сергей Сергеевич, у Вас есть прогноз на развитие страны?
     – Если не принимать во внимание гипотезу запада о недалеком будущем? Но лучше сказать так: или распад, раздел и ввод международных сил, наблюдателей ООН, сужение территорий до границ древнерусского княжества. А что ещё делать со страной, из которой вывезено или продано всё, кроме ядерного оружия? Или…
     – Что?
     – Наедятся и поймут, что так нельзя, потому что досыта – никогда не бывает. И таблеток от такого переедания ещё не придумали. Закон возвышения потребностей не позволит. В этом случае будут тише, меньше и медленнее воровать, обеспечивая своих внуков и правнуков. Просто до некоторых постепенно дойдёт, что жизнь их потомков, которую они хотят обеспечить чуть ли не до седьмого колена, не будет иметь смысла – у них не будет страны, да и наследники не родятся, а если родятся, то уроды. Но просто так смены идей не произойдёт. Если бы в своё время, правильно поступили с налогом на недра и не допустили других ошибок… Но безразличие и мародёрство тогда победили. Люди, от которых многое зависит, не будучи патриотами, не являются и полными космополитами, и им геополитика небезразлична. Поэтому будут сокращаться хищения, коррупция, негодяйство на вершине пирамиды. Отсюда начнёт расти промышленное производство и благосостояние. Сначала очень медленно и незаметно. Ты читал письмо Мишеля Нострадамуса к сыну Цезарю? – Очень поучительно, даже в смысле предсказаний. Если «повезёт», заметное улучшение жизни сами люди почувствуют через три-четыре десятилетия. Я имею в виду реальный скачок, а не каждодневные заявления об улучшении жизни. Но только, если очень повезёт. Очень. И всё это случится не само собой. История не даёт гарантий, а всего лишь указывает путь людям, которые обязаны быть другими. Ты знаешь, в Одессе говорят, когда ругаются: чтоб век в твоей квартире капитальный ремонт был, и родственники к тебе на все лето в гости приехали. А в Древнем Китае, где сегодня наблюдается рост экономики, врагам говорили: чтобы тебе жить в эпоху перемен. А вот что они говорят про гостей на своей уже тесной территории, я не знаю…
     – Когда все идут по пути безнравственности – этого никто не видит. Этой исторической аксиоме Вы нас учили, когда читали лекции о культе личности Сталина. Все хлопали, одобряя выносимые смертные приговоры.
     – Дьявол делает главное, он может всем внушить, что его нет. У моей Алевтины Викторовны родственник есть. Лет восемь-десять назад он был заместителем начальника следственного управления в одной из областей и приезжал к нам в Москву. Когда мы разговорились, он спросил меня, почему все подсудимые – Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин так рьяно чистосердечно признавались и раскаивались. Даже иностранные корреспонденты после суда этому удивлялись. Да потому, что в любые времена были вещи страшнее смерти, даже если кто-то из подсудимых и не рассчитывал на снисхождение. Вот как концы в воду можно спрятать. В те времена допрос начинался с опережающего вопроса, например, зачем вы сыпали гвозди в сахар? Значит, подразумевалось, что человек уже причастен к вредительству, и остаётся выяснить мотив, да это и не важно было. А вот вопрос о том, с кем вы вели контрреволюционные переговоры, подразумевал наличие групповой вражеской деятельности, и для подтверждения этого достаточно было назвать свой круг знакомств. Так брали следующего, а потом ещё столько, сколько надо. План по врагам народа выполнялся быстро, потому что любой следователь НКВД знал, что в противном случае сам окажется в той же камере. Этих работников было репрессировано двести тысяч. И всё шито-крыто. На заводе спрашивают, где Иван Петрович сегодня? – Взят по линии НКВД. Это значит, что про Ивана Петровича надо поскорее забыть, потому что какой-нибудь Пётр Иванович опустит письмо в НКВД о том, что ты интересовался Иваном Петровичем. И оба окажутся скоро в одной пересыльной тюрьме. Не все в это верят сейчас, а тогда такое ежедневно происходило, по нескольку раз в день. До анекдотов доходило, правда, горьких. Один подсудимый по делу о шпионаже говорил на суде: «Я не мог быть завербован Игнатовским, потому что мне в ту пору было всего десять лет». Председательствующий отвечает: «Не клевещите на советскую разведку». Приговор – смерть.
     После этого наш разговор вернулся к современности. Какая-то моя фраза обратила его к теме молодёжи.
     – Акселерация впрок не пошла, – подхватил тему Сергей Сергеич. Нынешние студенты путают генеалогию с гинекологией, а голографию с порнографией. Недавно мне рассказывали, как одна студентка высказалась на экзамене: «Генерал решал вопрос о предстоящей контрацепции войск у границы, вспоминая спальню своей жены».
     Мы, конечно, от души рассмеялись. Ведь все мы когда-то были студентами. Я тогда сказал: «Сергей Сергеич, но всё-таки в наши времена интереснее жить, кругом столько возможностей и соблазнов! Лучше ли теперь молодой человек разбирается в жизни?»
     – Молодых людей прельщают рекламой как рыбу блесной. Иного и ждать нечего, если в метро плакаты два на два метра – деньги, пришпиленные к бельевой верёвке. А выйдешь наверх, на улице другой плакат: кумир весёлой и находчивой молодёжи со своей цитатой: «Люблю всё крутое!» Посмотри, какие эпитеты мы встречаем в рекламе: звёздный, престижный, элитный, уникальный, легендарный, сенсационный, супер, фантастичный, культовый, грандиозный, невероятный, идеальный, революционный, безумный, эксклюзивный. – Разве мы можем применить их к своей жизни? Хотя бы с одного бока? И пока эта система ценностей не изменится, Россия вперёд не шагнёт
     – Причем от рекламы никуда не деться: даже на крышках банки с сухим молоком написано – «Супер акция – пять ложек бесплатно», – вставил я.
     – Если серьёзно, как-то в одной телепередаче собрали сторонников и противников рекламы, рекламодателей и её изготовителей. Моралистов и учёных я там не заметил. Так вот, обе стороны привели длинный ряд всяких «pro» и «contra», в том числе сказали и о том, что за рубежом рекламы значительно меньше. Всеми аргументами сторонников можно пренебречь, как мизерными. Кроме одного, с чем согласились все: во время рекламы по телевизору можно успеть справить малую и большую физиологическую нужду. И на улице реклама тоже удобна, – стоит только зайти за рекламный щит. Социологов, психологов никто и слушать не собирается. Реклама выгодна владельцу товара, в стоимость которого включены расходы на неё. И мы платим за дядину рекламу сами. Мы как коты, слизывающие горчицу со своей задницы, которую нам намазали, чтобы заставить её есть. Вывод: мы платим за рекламу рекламодателям, а те – телевидению. Оно отрабатывает деньги и выдаёт свой тошнотворный телемодифицированный продукт. В итоге все живут хорошо, кроме телезрителей. Оправдание есть: терпя рекламу, мы имеем свободу слова. Вот и живём без цензуры в голове.
     – И что же, реклама вовсе не нужна?
     – Нужна. Но у неё должны быть другими форма, содержание и количество. Многое. Это будет совсем нечто иное.
     – А есть ли сейчас хорошая реклама? – не унимался я.
     – Существенная часть рекламы использует или низменные средства – неэтичные сцены, или низменные побуждения – жадность, тщеславие, эгоизм, зависть, даже пороки, или имеет низменную цель – предложить путём обмана дрянь. В дикой природе обман эффективен как сила и скорость, но мы же не дикари, в конце концов. И дрянь нам не нужна. Об этом пока говорить не будем.
     Реклама направлена на приобретательство, привязку к материальному, она закладывается в подкорку, в само подсознание. Смотри, какой стала страна – одни продают, другие приобретают, третьи охраняют этот процесс. Мы стали приобретателями товара и накопителями денег вместо того, чтобы довольствоваться необходимым и делать в жизни главное.
     – Но ведь потребление – условие жизни…
     – Опасная кармическая привязка к материи возникает там, где человек перестаёт довольствоваться необходимым, – хочется большего. Грех – не сама страсть, а превышение пределов необузданности. Усиление страсти влечёт необузданное желание больших денег, вещей, роскоши, престижа, тщеславия, власти и наслаждений. И человеку уже не хватает того, что он имеет, ему требуется больше. Вот здесь и наступает неотвратимое кармическое возмездие. Правда, не сразу – Бог долго ждёт, но больно бьёт.
     Но для человека опасно не только разжигать страсть, а извращать начала, зачатки естественных страстей, отклонять их в сторону материи. И если в качестве средств рекламы использовать высокодуховные, высоконравственные категории, мы можем навсегда распрощаться со своим духовным прошлым. Эти категории самодостаточны сами по себе. Их приоритет перед материей не оспорим. Какое право мы имеем использовать возвышенную музыку, шедевры искусства, искреннюю любовь, отношения близких людей и много чего ещё в рекламе колбасы или ботинок?
     – Разве искусство перестанет быть им?
     – Дело в ином. Зрительный или слуховой информационный сигнал из носителя – телерекламы вместо одного процесса возбуждения и торможения в коре головного мозга может вызвать другой процесс, – другую систему представлений человека. Сложившаяся система понятий о духовном будет замещена неодолимым стремлением ко всему материальному. Нервные импульсы в коре, вызванные сигналами, рассогласуют все прежние понятия и ассоциации. Какими они будут у того, кто закодирован классической музыкой на покупку жевательной резинки? Всё возвышенное, высокодуховное станет вторичным, останется привязка к одной материи. Духовное в человеке будет убито и напрочь вытеснено материальным. И у него, как у подопытной собаки при загорании лампочки, побежит слюна. Согласно учению о высшей нервной деятельности академика Павлова. К слову сказать, мой дед был одним из его учеников.
     И чем же там, на симфоническом концерте человек будет наслаждаться? – Вкусом сосисок и мечтой об иномарке, превосходящей его ожидания? Тогда на кой ему это? Он лучше поедет на ней в ресторан, а театр купит, чтобы открыть в нём то, что даст прибыль. Что же в итоге? – Эльдорадо беспредельных материальных страстей и непомерных запросов. И родина низких цен на человеческую жизнь. Разумеется, эти рассуждения не следует понимать буквально. Ты видел когда-нибудь, чтобы папа римский рекламировал нижнее бельё? – Ну, то-то. Чтобы экономика функционировала нормально, не обязательно рекламировать товар под жалобную музыку или голые ляжки. Я уже не говорю про откровенно криминальные сцены.
     – Неужели, всё это так важно?
     – В рекламе встречается даже то, на что сразу же следует обратить внимание прокуратуре. Но все проходят мимо. И из этого не следует, что эти вопросы неважны или несерьёзны.
     Я когда-то заказал себе полуботинки из эластичного материала, ноги стали болеть. Реклама была с фотографией, описание изложено на двух страницах глянцевой бумаги. А по почте прислали обыкновенные резиновые калоши. В рекламе не было слов «резина» и «калоши», а мне из-за ревматизма резину носить нельзя. Мой дед тоже ходил по городу в калошах, но он тогда знал, что именно покупает. А модифицированные продукты? Ведь за одну высказанную, где надо, идею написать на товаре, что он не является натуральным, и убить могут. И это не просто слова.
     Мы посмеялись над рекламой калош.
     – А когда одно высокое лицо, – продолжал Сергей Сергеич, – спросили, когда прекратится рекламное безобразие, оно невпопад промямлило о том, что рекламу стараются помещать в самые культовые американские фильмы. – Очевидно, по типу: я тебе покручу ручку телевизора. Никто не рассчитывает достучаться до глухих рекламодателей, но остановить вытеснение морали рекламой обязано государство, – резюмировал он.
     Мне было искренне обидно, что некоторые публичные и уважаемые люди рекламировали товар, признаваемый впоследствии дрянью. Один из них даже оправдывался перед телезрительницей тем, что ему были нужны деньги, – но они нужны всегда: и когда их нет, и когда их мало, достаточно и даже много. Будь по-другому, их бы отдавали соседу. Неприятнее всего было разочарование в искренности и элементарной честности всех этих людей, называвшихся любителями кофе, чипсов или стоматологами и кардиологами.
     – Зато раньше писали забавные инструкции, например, к валенкам: запрещено надевать в сырую погоду. Или на банках с растворимым кофе: запрещено лазить мокрой ложкой. Учили на примере малых запретов, чтобы не нарушались большие, – закончил я.
     На этом тема рекламы была исчерпана.
     Воспоминания о беседах с учителем были прерваны телефонным звонком брата. Мы поздоровались.
     – Саша, конверт получен. И килограмм грецких орехов.
     – Скажи, чтобы Ленка их не грызла, а училась ломать один о другой – силу развивает. Надо, чтобы сила догнала интеллект, а то потом поздно будет.
     – Ты перестанешь трепаться? Встретимся на Комсомольской площади, где обычно. Мне надо по делам в одно место, поэтому я могу задержаться.
     – Газетку с оторванным уголком захватить с собой?
     – До встречи, гуманитарий.
     Я быстро собрался и выбежал из дома, чтобы успеть на нужную электричку.
     Уф-ф. Успел, – с удовлетворением отметилось в голове, когда за мной захлопнулись двери. – Надо бы сесть. Я увидел, как по проходу в мою сторону перемещается странный пассажир. Борода у него была как у Карла Маркса. Нелепо путаясь в длинном чёрном подряснике, и в зимней скуфье, нахлобученной на голову, мужчина лет сорока пяти еле тащил большую коробку из-под телевизора, перевязанную толстой верёвкой. Он добрался до меня и сел напротив, виновато глядя на потревоженный им народ и не зная, куда пристроить свой багаж. Люди тоже задевали его, морщась. «Уступить место? – подумал я. – Скажут, что сидя должны ездить люди, а не коробки. Будет неудобно».
     Церковная одежда служителя была из простого материала, поверх неё надета чёрная потёртая кожаная куртка, из кармана которой торчали огромные грубо связанные варежки. Через плечо был перекинут ремень небольшой чёрной сумки. Он взглянул на меня и пояснил:
     – Прихожанку одну бывшую в Можайске посещал. Ей ещё долго сидеть-держаться. Там начальник один гостинец передал, а как доставить его, не знаю, провожатых не нашлось. Всё никак не могу доехать.
     После этого наш разговор сразу пошёл «на ты». Но в попутчике я почувствовал некую возвышенность и внутреннее достоинство. Фамильярности не было, а лицо казалось таким обычным, что его ни описать, ни запомнить. Глаза же его запоминались сразу. Людям вокруг нас отыскались места, и мы сели друг против друга, а коробку поставили между собой у окна.
     – Какой самый характерный признак несовершенства, кроме любого заметного порока? – спросил я, чтобы скоротать полчаса.
     – Эгоизм, – ответил мужчина с готовностью, будто ждал, что с ним заговорят. – В любом пороке – только он. И всегда против справедливости, потому что внутри него прячется личный интерес. Доброта как позолота с меди стирается, если человек не выдерживает. Каждое испытание проверяет истинную добродетель, когда затрагивается личный интерес, – вот и выходит на волю суть наша. Истинное бескорыстие вещь такая редкая на земле, что ей удивляются как чуду, когда встречают.
     – Вы тоже?
     – Нет, я лучше обрадуюсь. Только благодаря бескорыстию и живу. У меня знакомый художник был, так его жена мне операцию делала, а потом ночи сидела, пока осложнение не кончилось. Домой не уходила с работы, а жила рядом. Царствие ей небесное. – Он перекрестился и вздохнул. – Человек была душевный. И муж её тоже…
     Я молчал, а мужчина продолжил.
     – Бескорыстие доказывает возвышенность над материальным, благами. А они-то и не дают нам понять назначение своё. Ну, к примеру, богатство не даётся для того, чтобы беречь его в сундуках или бросать на ветер. В нём придётся дать отчёт и ответить за добро, которое можно сделать при богатстве, но не сделано. И за все осушенные деньгами слёзы, которые не осушены.
     – И за это может покарать Бог?
     – Очень. Если деньги брошены тем, кто в них не нуждался – это расточительство – противоположность бескорыстию. За это тоже.
     – Да-а, кругом одни расточительные эгоисты – прошёл фэйс-контроль и бросаешь деньги налево и направо.
     – Людей милосердных поболее, чем думают. Их не видят и не знают, потому что добродетель не пропуск, не пиджак, или что там носят через этот фэйс-контроль. Раз есть один бескорыстный, почему не быть десяти, а если есть десять, почему нельзя найти тысячу.
     – Тогда почему так часто злые преобладают над добрыми?
     – Да потому, что добрые слабы тем, чем сильны злые. Злые смелы, наглы и пронырливы. В этом смысле добрые робки, но если захотят, – победят злых. Сам не раз видел.
     Если Бог дал кому силу и богатство, честный смотрит на них как на капитал для добрых дел и не тщеславится. Потому что знает, – Бог дал и может отнять. Так и с властью – честный пользуется для возвышения человеков, а не подавления из гордости. Знает, что и ему нужно снисхождение и прощение слабостей. И эгоист будет наказан везде – и здесь, и там. Потому что радость – это любить и быть любимым, встретить сердце, которое симпатизирует. А у эгоиста этого нет, он видит, что все радуются любви и доброте, а отведать их не может.
     – Что-то я мало видел эгоистов, страдающих от этого. Вот без любви страдают все.
     – Было бы иначе, не творили бы столько зла.
     – Может быть, вокруг столько зла, потому что перестали отличать его от добра. Разве их всегда легко различить?
     – По Иисусу – поступать с другими так, как ты хочешь, чтобы поступили с тобой. Здесь не ошибёшься.
     – А какая добродетель самая главная?
     – Все. Она есть, когда сопротивляются дурной склонности. Высшая – жертва личным интересом для блага ближнего, если она для бескорыстного милосердия.
     – Тогда кого можно назвать добродетельным человеком? Олигарх дал деньги на операцию ребёнку – его можно так назвать?
     – Можно, если он всегда исполняет закон милосердия, любви и справедливости. Это один закон, а не три. И если он не сделал другим того, чего не хочет для себя. Но ещё надо, чтобы он сделал всё добро, которое мог бы сделать. Такие человеки являются добродетельными.
     – А как понимать милосердие и любовь к врагам нашим?
     – По Христу – доброжелательность во всём, снисхождение к несовершенству других, прощение обид. Возлюбить врага – не мстить и не творить новое зло. А надо бороться – борись, хоть бей, если надо.
     – Значит, добро должно быть с кулаками? – вспомнил я школьную дискуссию на эту тему, проводимую в присутствии классного руководителя.
     – Человеку Бог дал инстинкт самосохранения. Есть Закон самосохранения Божий. Как же иначе выживет добро?
     Тут объявили следующую остановку – Беговую, и мы решили выходить последними.
     – Вот сейчас депутаты спорят, оставить в законе одну жену или узаконить гарем. А что говорит природа, Библия, Бог?
     – Что лишние законы не нужны, природа сама закон. Быть умнее природы

– грех, гордость.
     – А в многожёнстве есть цель?
     – Нет.
     – А в обычной семье?
     – Соединение двух существ в любви. В многожёнстве любви нет. Многожёнство родили нравы, и его уничтожит прогресс как лишнее. Есть такой закон.
     – Тогда зачем его предлагали ввести некоторые депутаты?
     – У них такие нравы.
     – Какие?
     – Они не знают, что природа создала численное равенство полов для семьи, а не гаремов.
     – Но ведь каждый выбирает религию по совести?
     – Бог один, и он не мог создать для одних семью, а для других гаремы. Первобытные люди жили без семьи, все вместе.
     – А если не будет семьи, отменить её, что тогда?
     – Возвращение к скотской жизни. Через жизнь в гареме. Закон разрушения.
     – А добровольное безбрачие?
     – Неблагоугодно.
     – А разводиться можно?
     – Закон свободы.
     Приехали на Белорусский вокзал.
     – Тебе куда теперь?
     – На Курский, сначала во Владимир, потом в Суздаль. Там не далеко – двадцать шесть километров. Только не знаю, как коробку в суздальский автобус занести, но выход всегда найдётся.
     – Я помогу, у меня есть лишнее время. Все станции – Белорусская, Комсомольская, Курская на кольцевой, я потом вернусь на Комсомольскую, так что поехали.
     Мы стали протискиваться с коробкой, задевая по пути всех, кто попадался, и вошли в зал вокзала, чтобы потом направиться в метро. Там мы прошли мимо молодого парня с крестом на шее, в чёрном одеянии с головы до ног и ящиком для пожертвований. Надпись на нём гласила, что деньги собираются на ремонт храма. «Смотри, – сказал мой спутник, – самозванец, явно. Так никто не делает. Стоит и не понимает греха. Даже не думает, что его потом ждёт. А скажешь, – обидится и не поверит, даже обругает. – Он перекрестился. – Лучше помолиться за него, чтоб образумился и сам ушёл».
     – Давай, предложил я, постоим пока на улице, подышим, а я покурю.
     Чёрт возьми, – думал я, – какие же тогда законы изобретаются в Думе, если не посчитали число людей того и другого пола? Или подсчитали? Я опять задал вопрос о полах, и наш необычный разговор продолжился.
     – А как правильно понимать равноправие и эмансипацию? В земной жизни мужчина и женщина равны?
     – Бог одинаково дал обоим понимание добра и зла.
     – А что дал не одинаково?
     – Слабость дана женщине, чтобы мужчина ей покровительствовал, а не порабощал. Слабость ей нужна для выполнения своих обязанностей, а сила мужчины нужна для его обязанностей – грубых. Оба нужны для помощи друг другу в испытаниях жизни, полной горечи.
     – И чьи обязанности важнее?
     – Женщины. Она даёт мужчине первые понятия о жизни.
     – Какие понятия?
     – Разные. Например, о любви и Боге. Мужчина находится вне дома, а женщина в доме. Это справедливо, потому что так решил Бог. А эмансипация – это, когда кто-то хочет, чтобы они поменялись местами.
     – Опять хотят природу изнасиловать?
     – Опять.
     – А секс-шопы нужны?
     – Нужны.
     – Как это, зачем?
     – Для наказания людей за страсти.
     – Страсти – это плохо?
     – Они дурны в излишестве, их начала даны для добра. Если страсть стала необузданной лошадью, тогда плохо, а сама лошадь полезна. Прошлый год осенью я вёз муку в одну обитель, лошадь взбрыкнула, и мешки упали в лужу. Зародыш страсти в чувствах и потребностях, поэтому страстью зовут преувеличение потребностей и чувств. И тогда придёт зло, а зло – излишество. Всё просто. Исайя сказал: «Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так, что другим не остаётся места, как будто вы одни поселены на земле». Ещё сбудется то пророчество.
     – Может, люди не знают, что такое грех? Как же узнать предел необходимого?
     – Умный сознаёт его сам тут, – он показал рукой на свою грудь, но многие только из опыта. В начале природа всем дала нормальные потребности, но пороки их исказили и создали недействительные.
     – Какие?
     – А ты, правда, не знаешь? Зачем таблетки от чревоугодия изобрели, чтобы от переедания избавиться? – Нет, чтобы его продолжать. Вы бываете больны, когда едите много – вот и предел необходимого для всего. Всегда можно услышать внутренний голос, который скажет: хватит. Но человек ненасытен, ему уже понадобились таблетки. А что дальше? Кто имеет излишнее и продолжает собирать земные богатства в ущерб тем, у кого нет необходимого… Они за нарушение Закона Божия ответят за все лишения ближних. И за личные излишества. Я не понимаю, зачем такие люди ходят в церковь. Это бесполезно. Неужели ещё что-то сверх просить?
     А это правда, что в Думе думу думают, как гарем в природе узаконить?
     – Правда, там многие высказывались, дискуссия была.
     – И браки между мужчинами тоже?
     – Этого не знаю, а что?
     – Я к тому только, что к природе неправильно относятся.
     – Почему?
     – Человек пренебрегает природой-матерью. Мать всегда даст необходимое. А не хватает потому, что одни берут в излишестве то, что может быть отдано другому, как необходимое. Араб даже в пустыне найдёт средства к жизни, потому что не даёт волю потребностям. Если ребёнок возьмет у матери половину яблок по прихоти, другим братьям не останется. Вот я раньше в колхозе работал, всего хватало, хотя в магазинах были пустые полки. Сейчас есть всё, но ничего не хватает, некоторым есть нечего. Так же и с деньгами, жильем, даже с нефтью для самих себя. Крестьянам родной бензин не по карману, чтобы хлеб убрать. А если уберут, перекупщики свою прибыль получат, и хлеб будет нам не по карману. Бензин и ток подорожают – у них прибыль, а у всех – не на что купить. А ведь земля – она общая. Вышло, что государство не только от церкви отделено, хотя со священнослужителями любят встречаться. Оно от народа и даже от земли отделено – продаёт, дарит. Разве можно общее продавать? Землю-кормилицу продать – всё равно, что Родину дьяволу продать вместе с людьми. Может, в Думе что-нибудь придумают? Ведь даже волки никогда не съедают доли, предназначенной для своих детёнышей-волчат.
     Мы помолчали, подхватили ношу, чтобы идти к метро. Шли, неся дурацкую коробку, как чемодан без ручки, а мне всё хотелось спрашивать и слушать моего собеседника. Иногда коробка мешала этому, потому что всё время приходилось обходить встречных людей. Мужчина вёл себя естественно, настолько просто, что я уже стал ждать, что он проявится по-иному. Этого мне не хотелось.
     – А вот из двух богатых один родился в изобилии, не знал нужды, а второй всё добыл трудом. Но оба тратят всё на себя. Кто больше виноват?
     – Тот, кто знал нужду, знал горе, но никому не помогал.
     – А если просто копить деньги для внуков, не делая добра для других?
     – Это сделка с совестью.
     – Почему?
     – Он оправдал свой отказ делать добро, обманул себя.
     – Почему?
     – Сам потом увидит.
     – Но победить телесную природу и отдать хотя бы малую часть лишнего людям, невозможно, нет способа.
     – Есть. Самоотверженность. Тот, кто хочет – тот может.
     – Слушай, а ты вообще всё знаешь?
     – Нет.
     – Есть на земле счастье?
     – У вас его меньше, а в Суздале есть. Но не у всех. Вообще, человеки сами виноваты в своих бедах.
     – Нет счастья, значит?
     – Есть.
     – Полное?
     – Нет.
     – Так какое есть?
     – Их есть два.
     – Мне бы оба.
     – Земное – обладать необходимым, моральное – спокойная совесть и вера в будущее. Оба и надо.
     – Каким необходимым? Всем?
     – Здесь в Москве богатые люди иногда думают, что нуждаются в необходимом, а сами не видят рядом умирающих от голода и замерзающих бомжей без крыши.
     – Нищих?
     – А некоторые, уже имеющие необходимое, приспособили нищих для сбора милостыни, которую потом забирают. Зачем отнимать?
     – Ну, они делят город и командуют нищими.
     – Как делят, по округам?
     – Ну, наверно, так же, как мэр с префектами, я не знаю. Сначала делят, потом перераспределяют. Переделом называют или беспределом. В зависимости от того, кто делит и отнимает. И у кого.
     – Мудрено больно, сразу не понять.
     – Интересно мне стало, тебя телевизор по утрам не раздражает?
     – Нет. У них своя свадьба, а у меня своя. В Суздале много людей, которым не до телевизора, им помогать приходится. А телевизор – забава. Хоть реклама, хоть фильмы ихние, хоть Дума. Или игра на миллион. Мне милее с детства колокольный звон и ласточки в небе.
     – Извини, а кто ты был в миру по профессии?
     – Зоотехник я. После техникума работал.
     – Тебе бы лекции читать для молодёжи.
     – Не пробовал, да и не умею. Что я сказать могу? Пусть уж учёные люди читают, у них красиво выходит, с подходцем, но сперва ничего не поймёшь. А потом поймёшь, что зря слушал. Телевизор, бывает, смотрю – зачем так долго говорят там, если двух слов хватит?
     – Ты может, знаешь, почему иногда можно услышать, что надо порадоваться, если кто-то умер?
     – Это трудный вопрос. Но вот почему. Потому что жалеть, что кто-то умер, значит жалеть, что он будет счастлив.
     – Тем, что его не будет на земле?
     – И да, и нет. Вот мы и пришли. Сейчас возьму билет и вернусь. Я подождал, пока мужчина купит билет, и хотел куда-нибудь снова тащить коробку, но он меня остановил:
     – Ты и так мне очень помог, даже если у тебя было время. Спасибо, и тебе воздастся когда-нибудь на дороге. Ты местный?
     – Не совсем, я живу там, где ты сел в электричку.
     – А я давно уже в Суздале. Бывал?
     – Нет, но хотел бы съездить.
     – А ты кто, мил человек?
     – Я? М-м… – мне было стыдно сказать, что я историк. – Я преподаю в одном институте. Даже в двух.
     – А-а.
     – А ты кем?
     – Помощником звонаря. Приезжай как-нибудь посмотреть, увидишь Суздаль сверху, церкви каменные, ширь вокруг. И с любого места купола видать.
     – Как найти тебя?
     – Спроси Михаила у кого-нибудь, тебе скажут.
     – А где спросить-то?
     – А везде, – и он своей задубелой ладонью сжал мою руку и посмотрел своими выразительными глазами.
     Мы расстались.
     К месту встречи с братом мне пришлось поторопиться, я опаздывал на полчаса. Может, он тоже опоздает, – думал я. Но брат никогда не опаздывал.
     – Не пора ли тебе обрести мобильник? – начал с вопроса он.
     – Денег не хватает. Я хочу такой, который носки стирает по дороге к дому.
     – Смотри рекламу, там говорят, если нужны деньги, играй в «Золотой ключ».
     – Лотерея – расточительство, а за него можно и ответить. Деньги лучше закапывать на поле чудес, при всех как Буратино. Закопал раз – и свободен от страстей.
     – Ты так и остался студентом, который входит в аудиторию после третьего звонка и засовывает в рот последний пирожок.
     – Знаю, знаю. В военное время я угодил бы под трибунал. Но по звонку у студентов начинает выделяться слюна. – Условный рефлекс.
     – Торопясь, ты бы угодил под машину.
     – Я предпочитаю демократичное метро, – их туда пока ещё не пускают, а то бы и там были пробки. В автоиномарках, автосервисе и автостоянках человек стал ненасытен. От этого излишества страдают безлошадные пешеходы, которым не хватает необходимого зелёного света, чтобы перейти улицу. А административные попытки уладить проблему напоминают бесполезный светофор, – все смотрят и никто не обращает внимания.
     – Возьми, – протянул он полиэтиленовый пакет. – Там тетрадь и письмо. Карту Франции я купил.
     – Лёш, спасибо тебе. Ты настоящий двоюродный, да что там двоюродный – троюродный брат. Нет, лучше – шурин, деверь. Кузен. К сожалению, мы иерархию родословных не проходили, а только родословную царей. Начальство надо знать в лицо.
     – Будешь звонить тёте, передай от нас привет.
     – Передам и скажу, что не оказалось ни одного червивого орешка.
     – И не забудь дать мне тетрадь, мы тоже хотим почитать стихи.
     – Естественно, тебе же придётся отправлять её самолётом. Как только, так сразу. Как прочитаешь, так вертай обратно в зад.
     – Тебя подвезти?
     – Второй подъезд, третий этаж.
     – Не могу.
     – Тогда туда, где маршрутка.
     – Пристегнись.
     Я развернул карту, – её масштаб меня устраивал: в сантиметре было восемь километров, а в Болгарии у меня была шестикилометровка. И сразу, как всегда, глядя на карту или глобус, я ощутил снизу сзади холодок дальних странствий.
     – Лёш.
     – Что?
     – Спасибо тебе.

^ Продолжение следует

Blog

Сверхновый литературный журнал «Млечный Путь» Выпуск 9 Содержание

Содержание