Geum.ru

Это, наверное, живая иллюстрация того тезиса, который я собирался развивать, насчет того, что с философией у евреев проблемы. Уевреев и с талмудом, собственно, проблемы, но Талмуд из моды вышел, а философия не вошла

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Это, наверное, живая иллюстрация того тезиса, который я собирался развивать, насчет того, что с философией у евреев проблемы. У евреев и с талмудом, собственно, проблемы, но Талмуд из моды вышел, а философия не вошла. А самое главное, что между тем и другим очень мало общего.


Поскольку философия престижна, а Талмуд нет, то интеллигентный еврей время от времени заявляет, что Талмуд — это и есть философия, а поскольку интеллигентные евреи, как правило, Талмуда не знают, то они обычно говорят: «Философия — это Библия». В Библии все вопросы философии присутствуют. Этих людей, конечно, надо разочаровать: ни в Талмуде, ни в Библии ни грамма философии нет. В Библии есть то, что называется восточной мудростью, или премудростью. Частично это мудрость житейская, типа «блажен муж, всегда боящийся, возвышающий сердце свое». Это глубокие мысли об отношении человека к Богу, человека к человеку, но это не философия, потому что философия предполагает абстрактные логические категории качества, количества, пространства. Она предполагает, что эти категории подчинены друг другу, между ними есть иерархия. Она предполагает, что в центре мира находится логос — разум, и всё подчиняется ему. Эта картина мира и это мышление безумно далеки и от Библии, и от Талмуда. В Библии и в Талмуде преобладает риторическое мышление, Библия создана до философии, а Талмуд после. Библия создана до философии, потому что она начинала два спора философии. Философия, как вы знаете, возникает у греков в VI веке до н.э., получая полный свой расцвет в V-IV веках до н.э. Библия несколько раньше начинает возникать. Что же касается Талмуда, то его зарождение относится ко II-III векам н.э., а окончание оформления — сначала Иерусалимского, а потом Вавилонского Талмуда — это VI-VII века. Когда Вавилонский Талмуд начал формироваться, еврейской философии уже не было.


Еврейская философия возникла в эллинистическом мире, его крупнейших городских центрах, таких, как Александрия, в Египте Антиохия, и погибла в конце I — начале II века в погромах, восстаниях, гибели эллинистического еврейства и рождении христианства. Те интеллигентные евреи, которые сохранились в диаспоре и продолжали говорить на греческом языке, стали христианами и никакой еврейской культуры больше не творили; а те евреи, которые жили на глухой окраине Римской империи, говорили на аравийском, на иврите и от философии отвернулись и повернулись к искусству.


Интересно, в какой степени Талмуд игнорирует философию. Само слово «философ» прилагается только пару раз, к разным людям. Самый известный случай, когда философом называют христианина-судью. Философия его заключается в том, что он цитирует Новый Завет и берет взятки. Единственный исторически известный философ, которого Талмуд знает, это некий Иномай из Гадеры. Этого Иномая Талмуд объявляет величайшим философом всех времен и народов. В действительности Иномай — совершенно незначительная фигура, жил он во II веке н.э. в Палестине, и поэтому его Талмуд называет, больше ничего. Талмуд понятия не имеет не только о Платоне, Аристотеле и прочих гигантах, но он не знает даже отцов церкви, которые жили в Палестине, типа Оригена — величайшего из отцов церкви, Евсевия Кесарийского, Меронима Карпийского. Они общались с некоторыми рабби, возможно, с рабби Аббау, они изучали иврит, и Талмуд о них не знает.


В Талмуде встречается понятие «ухмад геваник» («греческая мудрость»). Под греческой мудростью имеется в виду не философия, а всякого рода хитрые проделки греков. Все эти проделки сводятся в конечном счете к тому, чтобы евреев надуть. Например, когда была война между двумя братьями Космонеями, последними Космонейскими правителями, 64-63-й год до н.э., перед Римским завоеванием Палестины, один из этих братьев Аестабул был внутри Иерусалима, а другой, Деркан, осаждал его снаружи, и тогда некий старик, искушенный греческой мудростью, посоветовал поднять на стену свинью. Свинья вцепилась своими копытцами в стену, земля израильская содрогнулась, стена пала, произошли прочие ужасные события. С тех пор запретили греческую мудрость. По другой версии, которая содержится в том же трактате Талмуда, сказано о том, что греческую мудрость запретили вместе с головными украшениями для невест после разрушения храмов 70-х годов. Ну и, наконец, греческие философы и мудрецы Афин Охмеа Туна фигурируют и в Талмуде, и в Мидраше Раба, в рассказах и анекдотах о состязаниях в хитрости, между мудрецами Иерусалима и мудрецами Афин. В этом состязании хитрости афинские мудрецы терпят жесточайшее поражение: во-первых, хитрость у них не та, во-вторых, перехитрить евреев они не в состоянии. Это, как вы понимаете, безумно далеко от греческой философии.


Представление о том, что в Афинах жили философы, которые вообще интересовались мудростью, как ни странно, в еврейской среде было: мы находим его в Новом Завете, в Деяниях апостольских, где рассказывается о путешествии апостола Павла в Афины. Очутившись там, он немедленно попал под пристальное внимание афинян, склонных к изучению всякого рода премудростей, был призван в ареопаг. В ареопаге его стали спрашивать, что за учение он проповедует, и тут он высказал бесценные мысли о том, что он пришел проповедовать безымянного Бога, того самого неведомого Бога, которому поклоняются Афины. Вот, собственно, всё, что знает Талмуд о философии, то есть он не знает о ней ничего. Как так вышло — это сложный вопрос, связанный с падением эллинистической еврейской культуры. Но конец у этого забвения философии был относительно счастливый: пришли арабы и захватили Ближний Восток, север Африки, Испанию, создали свой арабский мир и начали изучать греческую философию, оставленную византийцами. И вот тут-то евреи опять вернулись в лоно философии и начали изучать философию уже на арабском языке, через арабов узнавать об Аристотеле и Платоне, и где-то в IX-X веках возникла еврейская философия.


В XII веке арабо-еврейская философия достигает немыслимых высот в учении Маймонида или Рамбам, после чего с переменным успехом существует в таком арабском виде, иногда перескакивая на латынь, до тех пор, пока не пришел последний еврейский философ, который решил уже еврейским философом не быть, — его звали Барух или Бенедикт Спиноза, и жил он в XVII веке. Он произвел кардинальную революцию. Суть этой революции очень хорошо описывает Генри Вольфсон, американский исследователь еврейской философии. Он говорит о том, что еврейская философия начинается с Филона Александрийского, который сделал философию служанкой святословия, то есть он заставил философию изучать Библию, и заканчивается Барухом Спинозой, который освободил философию от этого рабства и сказал: «А что, собственно, толковать Библию? В Библии сплошные сказки и чушь, я это вам покажу на пальцах». И на этом один еврей открыл порабощение философии, а другой его закрыл. И после Спинозы философия получает вольную и занимается своими собственными делами. Поскольку философию Спиноза освободил, то его самого освободили от еврейства, наложили на него херем. И он с точки зрения еврейской общины перестал быть евреем, хотя христианином не стал.

Судьбы еврейской философии, однако, на этом не кончились. В XVIII веке она вновь оживает, уже не на арабской, а на немецкой почве, в городе, который называли Афинами-на-Шпрее, а еще и Берлином. Моисей Мендельсон создает на почве уже немецкой философии Лейбница и Канта еврейскую философию, которая опять-таки занимается привычным ей делом, то есть толкует Библию с точки зрения и с помощью философских категорий. Эта еврейская философия, основанная в Германии, с большей или меньшей интенсивностью существует и по сей день, не одолевая больших философских высот, но, тем не менее, имея место быть.


Наряду с еврейскими философами, занимающимися еврейской философией, в Новое время существуют философы, по происхождению евреи, которые философией не занимаются. Имена их вам более или менее известны, достаточно назвать, например, Карла Маркса или Льва Шестова, или Анри Бергсона, ну и многие другие. Они по масштабу своего дарования, как правило, значительно крупней, чем те евреи, которые занимаются собственно еврейской философией, или же просто дарование их, будучи отпущено на волю, развивается более свободно. Вот в чем причина такого странного развития еврейской философии. Еврейской философии все время приходится преодолевать противоречия между логоцентрической сущностью философии как таковой и сущностью иудаизма, который не есть философия и построен не на философии, а построен на текстах. Толкование текстов никогда не может стать в конечном счете тем, чем является свободная философия. Это подтверждается, наверное, последним философским еврейским учением, которое существует вокруг американского философского журнала под названием «Textual reasoning» (текстологическое мышление). Сама эта философия напоминает что-то типа извлечения солнечного света из огурца, чем занимались в свое время герои Свифта — попытка извлечь из текстов нечто, что было бы философией. Это у них не получается совсем, поскольку мыслей там особых нет, а есть постмодернистская тенденция философией заниматься, без того, чем занимались, то есть оригинальных идей. Тем не менее, в те времена, когда евреи совсем не занимались философией, во что ушла философия, и как эта философия существовала.


Губер не был философом вообще, он был в значительной степени еврей, равно как и Левинас. И Губер, и Левинас пытались сделать еврейскую интерпретацию, ровно как и рабби Соловейчик. Здесь обнаружилась масса противоречий. Соловейчик в качестве философа попытался отвечать на вопросы, а зачем, собственно, человек живет, и как ему надо жить, и стоит ли ему жить вообще. Это вопрос, безусловно, философский. Но на этот вопрос, как у потомка цадика, как у соблюдающего это человека, у него были четкие ответы. Талаха указывает нам, как надо жить. Она указывает нам, как надо жить с момента, когда мы просыпаемся, и до того момента, когда мы ложимся спать. Книга его посвящена доказательству того, как должен жить человек, следующий Талахе, и как он себя при этом чувствует. Книга при этом написана с позиции экзистенциализма и представляет собой философский трактат, и внутри нее противоречия, в сути своей. Еще более полон противоречий Левинас, который опять-таки является еврейским философом, евреем в сути своей, в корне. При этом философия его развивает философию одного из действительно величайших философов XX столетия — Хайдеггера, которого Левинас считает своим учеником и безумно любит. И одновременно ненавидит, поскольку Хайдеггер активно участвовал (по крайней мере, на первых порах) в утверждении нацизма в немецких университетах (он был ректором в немецких университетах при нацистах). И никогда публично Хайдеггер не каялся в своем нацизме, что вызывало массу вопросов и со стороны Левинаса, и со стороны Дерриды, и со стороны Поля Селяна. Как так — философский кумир и нацист? Хотя сам Хайдеггер, не отрекаясь от своего нацизма, уверял, что среда была такая и время такое.


Так вот, чтобы понять отношения в сути, в корне между иудаизмом, философией и Талмудом, обратимся немножечко к Талмуду. В Талмуде (Иерусалимском) есть интересная история о рабби Меире. История эта начинается с обсуждения вопроса логического о том, можно ли хлопать в ладоши по субботам. Серьезный вопрос, тем более что он связан со свадьбой. Свадьбы в субботу, в общем, устраивались, а по свадьбам евреи в римский и эллинистический период устраивали авансы — это обычай, видимо, заимствованный от греков, — и хлопали в ладоши. Так вот, можно ли хлопать в ладоши по субботам? Очевидно, что, поскольку по субботам нельзя делать работу, которую делают в обычные дни, то нельзя ли ее делать как бы наоборот: хлопать в ладоши одной ладонью? У японцев есть такой вопрос: хлопанье в ладоши — это когда мы хлопаем в две ладони, а можно ли хлопать в ладоши одной ладонью? Глупые японцы думают, что это неразрешимое противоречие, но умные евреи знают, что это вполне возможно в пределах Галахи: просто хлопать надо по тыльной стороне руки, и всё. И ровно так хлопали в ладоши евреи на свадьбе у сына рабби Иуды Князя. Иуда Князь, живший в конце I — начале II века н.э., был редактором Мишны, человеком, издавшим Мишну, и действительно князем. Римское правительство признало его не только сильным человеком среди евреев, но и в какой-то степени главой духовным евреев Римской империи. Разрешило собирать деньги с евреев Римской империи на содержание его небольшого двора, ему были даны в аренду земли из имперского фонда, у него была стража, охранники и много богатых земель. И вот этот человек женит своего сына, и на свадьбе его хлопает в ладоши. Мимо проходит рабби Меир, видит это безобразие и спрашивает: «А что, суббота уже отменена?». Иуда Князь высовывается из окошка и недоуменно спрашивает: «Это кто это пришел сюда учить меня Галахе?». В ответ на что охранники рабби Иуды начинают гнаться за рабби Меиром с палками, он от них убегает, и чалма его — признак учености — распускается, и рабби Иуда видит обнаженную шею рабби Меира и произносит следующую загадочную фразу: «Я неплохо знаю Тору, потому что я вижу рабби Меира со спины, а если бы я видел его в лицо, я знал бы Тору еще лучше». Эта загадочная фраза служит предметом многочисленных комментариев. Она же встречается в Вавилонском Талмуде. Предваряет ее рассуждение о величии рабби Меира, о том, что рабби Меир был человеком, мудрость которого никто не мог исчерпать до дна. И звали его Меир — «просвещающий», потому что он просвещал глаза мудрецов, а другое его имя было Наараи — «светящийся», потому что он «освещал» глаза мудрецов. И мудрость его была столь велика, что он мог доказать, что нечистое (ритуально нечистое) является чистым, а ритуально чистое является нечистым. И человек этот своей мудростью, а также своим (как вы видели из моего рассказа) вызывающим поведением, довел рабби Иуду до такой степени раздражения, что тот приказал вычеркивать из всех мест в Мишне упоминание имени рабби Меира. И якобы до сих пор там его нет, а говорится «другие говорят», а под «другими» имеется в виду рабби Меир. И от этого рабби Меир (а также от других событий в своей жизни) исполнился такой вселенской скорбью, что, толкуя самое начало Торы, где Бог говорит «И сказал Бог: “Очень хорошо”» (тов меод), рабби Меир читал это не «тов меод», а «тов мавет», что означает «хороша смерть». Смерть, безусловно, хороша. Почему она хороша, он не разъяснял, и поэтому последующие мудрецы пытались это толковать в банальном духе, типа: слава Богу, что есть смерть, мерзавцы умирают, и мы от них, в конечном счете, освобождаемся, и они об этом знают, что они умрут. Всякая мерзость конечна. Но он-то имел в виду явно что-то другое, более глубокое, экзистенциальное. Тем более что умер он в Малой Азии, в окружении своих учеников, со словами: «Передайте вашим братьям в Израиле, что их мессия умер на чужбине». Видимо, он был первым из мессий, умерших на чужбине, имя второго вам известно.


Вот, собственно говоря, таков был этот странный человек, и по поводу него рабби Иуда Наси, Иуда Князь произнес эту свою загадочную фразу. А почему, собственно, вид обнаженной шеи рабби Меира придает знания Торы? Иерусалимский Талмуд разъясняет: некий рабби видел обнаженные пальцы своего учителя в сандалиях и говорил, что именно поэтому хорошо знает Тору. Ну хорошо, а это чем помогает? Раньше в средневековых еврейских комментариях комментаторы уверяли, что дело в рассадке учеников в поточной аудитории, в амфитеатре, где происходило изучение Торы. Старшие ученики сидели снизу, младшие повыше, рабби Меир был постарше, рабби Иуда был помладше, и поэтому он видел рабби Меира со спины и преисполнялся мудростью, а вот если бы он поворачивался все время назад, как плохой студент, чтобы поболтать, и он видел бы его в лицо, он был бы, наверное, более мудрый. Но сомнительно, объяснение явно натянутое: тогда бы он точно не видел преподавателя перед ним.


В результате этого дела нам приходится придумывать свои объяснения, а поскольку мы знаем, что все в конечном счете содержится в Торе, нам стоит поискать, а где в Торе сказано, что мудрость получена от того, кого видели в лицо, а вот приходится видеть со спины? Сказано это в книге Шмот, в синодальной традиции книги «Исход», где рассказывается о скромной просьбе Моисея, обращенной к Богу, чтобы Бог показал ему лицо. Бог говорит ему: «Ты не можешь увидеть меня в лицо, человек не может видеть Бога в лицо, он попросту умрет. Поэтому я помещу тебя в расселину скалы и проведу перед тобой свою славу, и ты увидишь меня сзади». Этот эпизод послужил основанием для многочисленных толкований и в Александрийской средневековой философии. Мы находим приблизительно одно и то же толкование этого эпизода у Филона Александрийского и у Маймонида. Что такое, что ты можешь увидеть со спины Бога, но не можешь увидеть его в лицо? Ты можешь видеть следы Божественного присутствия в вещном мире и через них познавать Бога, но ты не можешь видеть Бога непосредственно, ибо Бог в конечном счете непознаваем. Непознаваемость Бога есть основа пофатического богословия. Бог не познаваем прямым взглядом, только следы его, отпечатки идей вокруг, их можно увидеть, а дальше — всё. Причем он рассказывает, как душа его воспаряет к небу, а затем, ослепленная зрелищем, к которому она приближается, падает назад, вниз. И в этом описании Филона, а затем и Маймонида, мы, конечно, узнаем два платоновских мифа.


Один миф из его Трактата Теней, миф о пещере, о том, как люди, в сущности, в своей жизни сидят в пещере, именно устье пещеры проносит изображение тех или иных вещей, тени на стене… Люди видят эти тени, сами вещи они не видят, и по этим теням они могут судить о большом мире. И находятся среди этих сидящих в пещере какие-то любопытствующие, премудрые, которые выбираются из пещеры на яркий дневной свет, и, конечно, свет ослепляет их, они не в состоянии видеть его. А еще об этом же Платон говорит в своем мифе о колеснице, что душа человеческая, стремящаяся все больше и больше познать мудрость, восседая на колеснице, как Икар, который не слушается Дедала. Она приближается к солнцу, Богу и падает, пораженная лучами этого солнца, назад, вниз и в конечном счете спускается на землю. И вот таково философское толкование: нельзя, хотя хотелось бы, познать мудрость, познать Бога, познать Тору непосредственным взглядом, в лицо, но со спины можно. А что означает эта повязка рабби Меира, тюрбан, который закрывает ему голову и шею сзади, а потом раскрывается? Чтобы это понять, надо посмотреть еще один рассказ в той же самой книге «Исход». Это рассказ о том, как Моисей спускается с горы Синай, при этом лицо его сияет, от лица его исходят «рога» (или лучи) солнца. Кто из вас помнит скульптуру Микеланджело «Моисей», у него рожки. Рожки — это недоразумение, там не рога, там лучи («кэрэн» это и рог, и луч) солнца, которые исходят от кожи лица Моисея, сказано буквально. И евреи просят его закрыть скорее это сияние, потому что они не в состоянии смотреть на него и получать от него Тору. И он закрывает лицо занавеской, и из-за занавески, которая покрывает его лицо, рассказывает евреям о Торе, а потом снимает это покрывало. И апостол Павел во втором послании к коринфянам говорит: «До сих пор вы не в состоянии смотреть на истину прямо и познавать мудрость. На вашем лице занавеска, как та занавеска, которая некогда была на лице Моше. А если бы вы убрали эту занавеску, то вы бы увидели Иисуса за ней, истинную мудрость, и ее бы познали, увидели мудрость в лицо». Вот, собственно говоря, тюрбан этот и есть та самая занавеска, которая обнажает сияние рабби Меира (рабби Меир — «сияющий»), теперь, видя его со спины, рабби Иуда может получить кое-какую мудрость.


Вот такая странная, анекдотическая, юмористическая даже интерпретация того места из Торы, которое получает философскую интерпретацию в еврейской философии. Но эта романтическая интерпретация заставляет нас задуматься немножко о романном поведении и романном имени рабби Меира.


Рабби Меир, как я уже сказал, вообще удивительный персонаж, герой многих романов. Самый забавный роман, который с ним описан, — в трактате Авада Зара Вавилонского Талмуда. Это рассказ о рабби Меире и сестре его жены. Рабби Меир был женат на очень мудрой женщине, которую звали Брурия. У Брурии была сестра, отличавшаяся крайней степенью кокетливости, у нее были «походка и спина», потрясающие воображение мужчин, и знатные римляне видели это дело и просто потрясались. Она старалась ходить перед ними так, чтобы они все это видели, на что один из мудрецов сказал: «Ужо тебе!». И так оно, конечно, и случилось, потому что после восстания Бар-Кохбы папа ее, рабби Традион, отказался подчиняться римским властям в запрете Адриана на изучение Торы, учил Торе своих учеников, и его сожгли.


Дочь его отправили в бордель в качестве наказания. С одной стороны, римляне наказали, а с другой стороны, Бог наказал таким образом сестру жены рабби Меира за такое безобразное поведение. И тогда Брурия начала пилить рабби Меира, а вы знаете, что может делать хорошая еврейская жена. «Скорбно мне, что моя сестра сидит в борделе». Рабби Меир, будучи окончательно допиленным, взял деньги и пошел в бордель. В борделе он прежде всего решил проверить, как себя блюдет его родственница, и пришел как простой клиент. Она немедленно ему сказала, не узнавши его, конечно (так всегда бывает в романах про узнавание и неузнавание), что у нее месячные. «Ничего, — сказал рабби Меир, — ты мне так нравишься, я подожду». — «Чего ждать, — отвечает сестра жены, — когда такой большой выбор и другие гораздо красивее меня?». Тут рабби Меир понял, что она блюдет себя, и что ее надо спасать. Он нашел охранника и сказал: «Вот тебе два ящика денег, один ящик отдай в виде взятки начальству, а другой оставь при себе, а мне отдай девушку». «А что если меня за это дело накажут?» — говорит охранник. «А ты тогда всем отвечай: Бог рабби Меира, помоги мне». И на этом удалился вместе с девушкой.


Через некоторое время произошло то, чего так опасался охранник, его привлекли к расследованию, и тот начал кричать: «Бог рабби Меира, помоги мне!». На этом всплыло «светящееся» имя Меира, его начали искать, дальше начинается что-то невообразимое, потому что я не понимаю, как это объяснить в реале. Изображение рабби Меира вырезают на стене около ворот города. То ли тогда были фотороботы, то ли уже был портрет рабби Меира и висел у него на стенке, но как тогда быть со второй заповедью, которая запрещает изображать? Так или иначе, какая-то полицейская практика в этом отражена, в античных источниках мы о ней ничего не знаем. Единственное место, которое, по крайней мере, я знаю, о поиске преступников или подозреваемых с помощью изображения, которое публично вывешивается.

Где положено развиваться романтическим авантюрным историям? Это стандартные сцены: постоялый двор, дорога, трактир, но в особенности, конечно, бордель. И, спасаясь от преследования, рабби Меир убегает в бордель. За ним гонятся, и тогда рабби Меир окунает палец во что-то некошерное и облизывает при этом другой палец, и обманывает тем самым преследователей, потому что не может же такой почтенный человек, как рабби Меир, облизывать палец, который в чем-то некошерном. А по другой версии, ему бросается на грудь, или он бросается на грудь проститутке, и все говорят: ну конечно, какой же это рабби Меир, если он с проституткой? А это была не проститутка, а это был Илья-пророк, который в обличии проститутки появился в борделе и сымитировал постельную сцену с рабби Меиром. Короче говоря, рабби Меир спасается от преследования и спасает свою мудрость.


Это повествование о рабби Меире сопровождается в средневековых комментариях того же самого Раши рассказом о гибели Брурии и о бегстве рабби Меира. Это совсем печальное повествование, и мы не знаем, было ли оно сочинено уже в средние века или все-таки дошло по каким-то устным каналам, с учетом романтической традиции. Скорее всего, видимо, дошло, потому что приблизительно такой же сюжет мы находим в романе о Секунде, молчащем философе, сочиненном во II веке н.э., то есть ровно тогда, когда жил рабби Меир. Роман этот греческий, в римском (латинском) переводе. Так вот якобы рабби Меир, рассердившись на свою жену, которая критикует изречения мудрецов о том, что женщины всегда легкомысленны (а жена его, как я уже сказал, была до крайности ученой женщиной, единственной ученой женщиной, которая сплошь и рядом высмеивала мудрецов, сохранились рассказы о том, как она демонстрировала мудрецам их полную глупость).


Однажды она выступила против изречения мудрецов о том, что женщины всегда легкомысленны, и рабби Меир решил проучить ее, показать, что женщины действительно всегда легкомысленны. Он договорился со своим учеником, что тот попытается соблазнить его жену. Конечно, кончилось тем, что после некоторого сопротивления она соблазнилась, подтвердив тем самым, что женщины действительно всегда легкомысленны. После этого, узнав о том, что это было пари, фактически по поручению рабби Меира, Брурия повесилась. А рабби Меир от расстройства чувств бежал. Вот такая печальная история, которая очень напоминает сюжет, как я уже сказал, романа о Секунде, молчащем философе. Этот самый Секунд бросил свою семью в молодости, бросил дом, пошел изучать философию и хорошо выучил, что женщины всегда легкомысленны, пришел к себе назад домой и ради эксперимента, чтобы выяснить, так это или не так, соблазнил свою собственную мать. И когда уже почти все было на мази, он сказал своей матери, что он ее сын, мать пошла и повесилась, а он после этого всю оставшуюся жизнь мучился.


Странная романная жизнь рабби Меира, романная жизнь, которая высасывается из философических толкований Торы, которые каким-то образом дошли до Талмуда и таким романным образом преобразовались. Странный герой (ведь он был одним из наиболее могучих мудрецов II века), ставший трикстером, романным плутом. Он реально выполняет роль плута, кого-то надувает или что-то придумывает. Но доброго плута.


Допустим, он известен своим красноречием, к нему регулярно ходит какая-то женщина и слушает его проповеди, он ф. В конечном счете, муж ее приходит в бешенство, сидя без еды и стираной одежды, и говорит: «Видимо, дело нечисто. Видимо, ты мне изменяешь с этим рабби Меиром. Иди прочь и не возвращайся назад до тех пор, пока ты не плюнешь в глаза рабби Меиру». Она какое-то время скитается и живет с соседками, потом рабби Меир, узнав, что она в беде, узнав волшебным образом, потому что никто ему не говорил, вызывает ее к себе и говорит: «Дочь моя, у меня глаза что-то стали плохо видеть. Поплюй мне на глаза, ты знаешь, как это полезно». Если вы возьмете Новый Завет, там Иисус именно так вылечивает плохое зрение. Она плюет ему на глаза, он говорит: «Ну вот, уже гораздо лучше стало. Теперь возвращайся к своему мужу и скажи ему, что ты плюнула в лицо рабби Меиру». Вот такой вот трикстер, который, тем не менее, является образцом гуманизма, универсализма и произносит такую потрясающую фразу, что «язычник, который соблюдает заповеди, первый войдет в Царствие Небесное, перед первосвященником, который заповеди не соблюдает».


Чтобы нам понять, что это за фигура, давайте посмотрим, как его зовут. Зовут его рабби Меир, а жену его зовут Брурия, а Брурия — это «испорченная» Иблурия, «испорченная» Валерия. Но вы знаете, что народная этимология портит чужие имена, с тем, чтобы внести в них некоторый смысл. Брурия дословно означает «ясная», «прозрачная», «светящаяся». Мы также знаем вот такую парочку «светящегося» и «светящейся», которые являются трикстером и его подругой, и они фигурируют в самом знаменитом романе античности «Метаморфозы, или Золотой осел» Апулея. Главный герой этого романа — юноша, превращенный в осла и проходящий через всякие приключения, — его зовут Луций. Что и означает «светящийся». А ту самую девушку-рабыню, которая превращает его в осла, зовут Фотида, что означает «светлая». По поводу этих двух персонажей, Луция и Фотиды. Ольга Михайловна Фрейденберг, кузина Пастернака и великий русский филолог, писала, что они типичные трикстеры романные, которые несут свет, ибо свет связан с самой фигурой трикстера, с приключениями, испытываемыми полусказочным персонажем, освещающим жизнь, переходящим из царства мрака в царство света и обратно. Мы видим, что абсолютно ту же саму функцию выполняет наш рабби Меир в раббинистической литературе. Вместо философии он занимается борделем, вместо трактата он сочиняет изречения и вместо философского трактата он сочиняет роман, авантюрный приключенческий роман. И это позиция!


Талмуд не принимает греческую мудрость, но он легко и свободно принимает греческую глупость, он легко и свободно принимает авантюрный роман, анекдот, эротику, — все то, чем так наполнена поздняя античность и что составляет контрапункт высокой философии той же самой поздней античности.


Вот, собственно, на этом можно было бы остановиться и поговорить еще о дальнейших судьбах такого понимания евреями философии, такого понимания ими жизни. Поскольку философии в Талмуде нет, романом сыт не будешь, а надо как-то удовлетворять потребности души в понимании того, зачем же стоит жить, то эти самые романные, трикстерские, юмористические, эротические и прочие сюжеты в Талмуде переворачиваются из греческой глупости в нечто, совершенно ей противоположное и приобретают многозначительный трагизм.


В конечном счете, все эти сюжеты с еврейскими героями много значат. Рабби Меир является учеником рабби Элиши бен-Авуе, одного из самых великих рабби, который стал язычником. В молодости он до крайности увлекался греческими стихами, и свитки эти вываливались у него из складок одежды. Потом то ли он разочаровался в справедливости Бога, то ли еще что-то произошло, но, короче говоря, он отступил от иудаизма и стал язычником. Но мудрость-то он сохранил и сохранил любовь своего ученика, рабби Меира. В рассказах о нем опять же присутствует удивительным образом бордель. Что сделал Элиша, решив стать язычником? Прежде всего, он отправился в бордель, и, поскольку он был знаменитым рабби, его немедленно узнала проститутка и сказала ему: «Рабби, ты ли это? Почему я вижу тебя здесь?». Тогда он взял и опять-таки воткнул свой палец в некошерное или наоборот, взял редиску, выдернутую в субботу, и пожевал ее, стало совершенно очевидно, что он чихать хотел на кошерность. Тогда она ему сказала: «Да, теперь я вижу, что ты не рабби Элиша, ты другой». «Другой» на иврите «ахеа», отсюда новое имя рабби Элиши бен-Авуе — Ахеа, теперь его все звали «другой».


Этот эпизод буквально почти повторен в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус»: и там, продав свою душу дьяволу, Адриан Леверкюн, великий композитор, отправляется в бордель к проститутке Эсмеральде. Она ему говорит: «А у меня сифилис», а он говорит: «Это меня не остановит». Это его и не должно остановить, потому что дьявол договорился подарить гениальность с условием большой болезни — сифилиса головного мозга — вот он его и приобретает в постели Эсмеральды. Это такой переход линии между жизнью и смертью, между гениальностью и банальностью. Трагизм ситуации состоит в том, что это по-прежнему рабби Элиша. Он по-прежнему мудр, его по-прежнему любит рабби Меир, который при нем выполняет удивительным образом роль доктора Вагнера при докторе Фаустусе. Рабби Меир и есть на самом деле в данной ситуации доктор Вагнер. Более того, вполне возможно, что и сам роман о Фаусте вырос из трагических сюжетов.


С чего, собственно, начинается традиционно в истории литературы роман о Фаусте? Он начинается с фигуры Симона Волхва — это такой волшебник, который упоминается в раннехристианском романе, псевдопримитивном, сочиненном каким-то евреем, пришедшим в христианскую Александрию во II веке н.э. Этот Симон первым делает голема, и делает его по-научному, то есть смешивая различные субстанции и производя некоего робота. И вот этот Симон Волхв — это некий прообраз мудрого злодея, волшебника, который одновременно злодей, образ, который абсолютно не знаком античному роману. В античности все очень просто: либо это дурак аморальный, либо это мудрый святой человек, не может быть смешения того и другого. Отсюда идет генеалогия некоего волшебника, который, тем не менее, продает души дьяволу, пока не доходит до доктора Фаустуса. При этом в «Докторе Фаустусе» должен быть ученик, некий доктор Ватсон, или доктор Вагнер, на фоне Шерлока Холмса, который показывает всю его премудрость. Если доктор Ватсон ведет примерную и моральную жизнь, то Шерлок Холмс колется наркотиками и человек неординарный. Удивительным образом рабби Меир, который во всех отношениях человек неординарный, при Элише выполняет должность доктора Вагнера и пытается всячески призвать его к порядку, а рабби Элиша — трагическая фигура, после смерти вырывается пламя из его могилы, и только стараниями уже умершего впоследствии рабби Меира это пламя прекращается.


Еще более трагические сюжеты еврейские на фоне романных греческих сюжетов случаются с рабби Цадоком. Опять мы здесь видим многосерийный, многоэпизодный роман, очень похожий на античный роман, роман-узнавание, роман-расставание, роман приключение. А начинается этот роман с того, что самого будущего рабби Цадока ребенком берут во время иудейской войны в плен римляне и сажают в тюрьму. И в Риме оказывается рабби Ашуа, прибывший туда покупать пленников, и он видит в окне тюрьмы прекрасного еврейского юношу с кудрявыми волосами и спрашивает его: «За что ты оказался здесь?». А тот ему отвечает цитатой из Торы, выясняется глубокая мудрость этого юноши, рабби Ашуа его покупает. У него рождается двое прекрасных детей — мальчик и девочка, и сам он становится знаменитым рабби Цадоком. А затем происходит, видимо, еще какое-то восстание, восстание Бар-Кохбы, и дети попадают в плен, и мальчика выкупает владелец кабака, а девочку выкупает проститутка. Как-то раз они встречаются между собой, и один говорит другому: «У меня есть прекрасная девочка» — «А у меня есть мальчик, давай сведем их, а приплод, который будет, разделим». Они договариваются и помещают юношу и девушку в одну комнату. И ночью они сидят по разным углам этой комнаты и рыдают. Она говорит: «Я, дочь первосвященника, должна вступить в брак с этим рабом!». А он говорит: «Я, сын первосвященника, должен вступить в брак с этой рабыней!». И так они говорят друг о друге до тех пор, пока между ними не начинается какой-то разговор, и слово за слово они выясняют, что жили в одном городе, что он ходил в ешиву, что она обычно ждала из ешивы обычно своего брата и когда брат возвращался, она целовала родинку на его плече. И тут они узнают друг друга, как и положено узнавать друг друга героям греческих романов, но обычно после такого узнавания в греческих романах женятся и счастливо живут всю жизнь, а здесь они никак не могут жениться — они брат и сестра. И они падают в объятья друг друга и рыдают, и «когда встал столб зари, они умерли». Вот такой трагический многозначительный конец этого действа. Талмуд наполнен романами, в нем нет философии.

Каким-то образом с помощью этих романов Талмуд рассказывает о том, зачем надо жить, для чего надо жить и как надо понимать Тору. Я думаю, что это функционирование отзвуков философских мыслей в Талмуде создает образцы понимания жизни, впоследствии воспроизведенные самым странным и необычным путем в европейской культуре уже Нового времени, отображаясь в какой-то степени в еврейской культуре XIX и XX веков. Видимо, будет отображаться и в культуре XXI века. Евреи не очень сильны в философии. Для того, чтобы быть сильным в философии, надо уметь немножко больше, чем могут позволить себе евреи — абстрагироваться от жизни. А они не могут абстрагироваться от жизни, они слишком в нее погружены, у них слишком большие ставки. Холокост и философия несовместимы, нет философской концепции, которая могла бы объяснить Холокост. Это необъясняемо, философия молчит, как молчал Хайдеггер. Он был великий философ, но ему нечего было об этом сказать. И эта позиция философии перед лицом существования еврейского народа отражается в позиции философов еврейского народа.


Что такое философ в европейской культуре? Он всегда читает лекции, стоит на периферии своего общества, он может быть богатым человеком, более того, он может занимать уже в Римское время кафедру. Четыре кафедры были организованы при философских школах в Римской империи и спонсировались Римским правительством. Еще в каждом крупном городе были кафедры, которые спонсировались муниципалитетами. Но это уже в поздней империи, в ранней империи этого не было, и в Афинах этого не было. Но были ли кафедры или не было кафедр, философ как философ всегда стоит сбоку, или сбоку, или на периферии общества, и оттуда он критикует это общество. Он внешний по отношению к обществу. Он мудрец, а общество — толпа. Вот эту толпу и ее массовое сознание он критикует. И он критикует правительство, потому что правительство это — не философы. Идеальный вариант, о котором философ мечтает, — это царь-философ или, по крайней мере, царь, у которого есть советчик-философ. Эта утопия почти реализовалась в эпоху Антонимов во II веке н.э., когда императоры отрастили себе бороды, влюбились в философию. Но как философы они не были императорами, а как императоры они не были философами. Как императорам им нужно было совершать дела. А как философам им нужно было переживать, что то, что они делают, не имеет никакого отношения к философии.


Платон во времена расцвета своего таланта пытался внедрить философию в голову сначала Дионисия старшего, тирана Сиракуз, а затем его сына, Дионисия младшего. Он трижды ездил в Сиракузы, и это предприятие закончилось тем, что его продали в рабство (Дионисий младший), и оттуда его ученики долго и нудно его выкупали. Этот эпизод сомнительный, был он на самом деле или нет, но он показывает хорошо бессмысленность попытки внедрить философию в правление. В Новое время тоже были попытки, и чем это закончилось, тоже известно: были просвещенные монархи, но они ни в коей мере не были философами. А критика философами монархии закончилась французской революцией. Вот такое маргинальное положение философов, оно невозможно для евреев. Еврейских мудрец не может стоять на полях. Если он мудрец и у него есть мудрость, у него есть два варианта: его вынудят как преступника, как отступника, как Спинозу, уйти из своего народа; либо же быть внутри своего народа лидером. И взять на себя ответственность. И тогда перед нами появляются такие фигуры, как Филон Александрийский, как Маймонид, как Моисей и Мендельсон, которые руководят своим народом и пытаются все время что-то делать. Безумно неудобные потуги. Философ не может, не должен. Мы знаем о том, как это делал Филон Александрийский, когда он был связан, в конечном счете, вследствие погрома 38-го года и отправился в Рим во главе посольства еврейского ходатайствовать перед Калигулой за александрийских евреев. Он отправился туда, а другим посольством, которое отправили александрийские греки, руководил тот человек, который должен руководить посольством.


Конечно, он был не философ, это был бывший египтянин, а впоследствии ставший эллином, человек, сочинявший романы и произносивший прекрасные речи. И его миссия была более успешная. Когда философ Филон Александрийский отправился со своим посольством к Калигуле, ему пришлось долгое время держать свою философскую осанку перед императором, который играл Калигулу, и он указывал, куда поставить мебель, а сзади держало это философское посольство. В конечном счете Калигула обернулся и спросил: «А почему вы свинину не едите?». Филон попытался прочитать что-то философское, что евреи не едят свинину, египтяне не едят баранину, например, но вряд ли император слушал его философские рассуждения. В результате Филон написал в своем трактате о Моисее душераздирающие строки о том, как в молодости душа его окрылялась и воспаряла к высотам, как он жил тихо и мирно, о чем Пушкин мечтал — в свободе и покое — и занимался философией. И потом пучина политических ненастий захватила его, приподняла и окунула в грязь, он там барахтается, и только изредка душа его вырывается из этой грязи и воспаряет к солнцу.


Через многие века Маймонид писал еще более трагическое и еще более занудное реалистическое письмо к своему переводчику. Он переводил его на латинский язык и очень хотел приехать к нему в Египет, где Маймонид занимался своими делами. Надо сказать, что перед этим Маймонид совершил довольно тяжкое странствие. Он бежал из города, где когда-то был рожден своими родителями, потому что большую часть Испании захватили деспотичные североафриканские арабы, которые начали устанавливать всеобщий ислам повсюду. Он бежал в Северную Африку, Тунис, в Тунисе (о чем не говорят прямо, но косвенно) он и его отец приняли ислам (поскольку были уже обрезанные). После этого он бежит в Израиль, и оттуда плывет назад на Восток, находит себе место, он становится придворным врачом, необыкновенно знаменитым, и одновременно главой общины египетских евреев. Он пишет своему другу переводчику: «Приезжай, конечно, приезжай, если тебе так хочется. Мы с тобой поговорим о философии, о высоком. Правда, есть проблема: до Каира полторы мили пути. На осле я должен проделывать этот путь каждый день. Я работаю почти от рассвета до заката. То султан, то его слуги заболевают. Я успеваю только помыть руки и поесть, и мне снова приходится лечить. А в субботу я разрешаю судебные дела, принимаю моих собратьев, говорю, как им надо жить». В Каире было огромное количество респонсов Маймонида, где он разрешал сложнейшие судебные дела. «И если после всего этого у меня останутся силы и время, то полчасика я смогу заняться философией, приезжай, мы с тобой побеседуем о философии». Вот это, собственно говоря, позиция еврейского философа. Хорошо бы, конечно, не лечить с утра, но если ты лечишь султана, по крайней мере, послать страждущих братьев куда-нибудь подальше. Но не выходит. Но для этого нужно быть Барухом Спинозой, послать все подальше, а иначе и философии не будет. Поэтому не быть великой еврейской философии. И на этом я хочу закончить.


ВОПРОС: — Получается, что рабби Меир — выдуманный персонаж, или реально существовал прототип?

ОТВЕТ: — Я думаю, что это был реально существующий человек, но, вы знаете, когда читаешь Талмуд, у человека, который знает циклы рассказов и легенд о пушкинском круге, или о Пастернаке, Мандельштаме, Ахматовой и Цветаевой, не создается впечатление, что он находится в некоем круге интеллектуалов, которые живут внутри себя (Пушкин, Вяземский, Дельвиг, Баратынский), они общаются друг с другом. С ними происходит масса забавных историй, сохранилась их переписка. Еще больше сохранилось сплетен, мифов, легенд, которые, скорее всего, неправдоподобны, и даже ближние к нашему времени Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак и Маяковский — это просто круг, в который никто другой не попадает. Потом они все умирают, вот этот круг умирает, и с ними кончается цикл; потом возникает другой, и это бесконечно текущий роман. Талмуд — это бесконечно текущий роман в некоем смысле, так же, как и повествование об Ахматовой, Мандельштаме, Цветаевой, Пастернаке — бесконечно текущий роман, который разворачивается, развивается, потом они все умрут, и потом уже будет роман о другом.