Функция общих законов в истории

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 27

6. Мы попытались показать, что в истории в неменьшей степени, чем в любой другой области эмпирического исследования, научное объяснение может быть получено только с помощью соответствующих общих гипотез или теорий, представляющих собой совокупности систематически связанных гипотез. Этот тезис очевидным образом контрастирует с известной точкой зрения, что настоящее объяснение в истории достигается с помощью метода; специфически отличающего социальные науки от естественных, а именно, метод эмпатического понимания. Историк, как говорят, представляет себя на месте людей, включенных в события, которые он хочет объяснить; он пытается как можно более полно осознать обстоятельства, в которых они действовали, и мотивы, руководившие их действиями; и с помощью воображаемого самоотождествления с его героями он приходит к пониманию, а, следовательно, и к адекватному объяснению интересующих его событий.

Несомненно, что этот метод эмпатии часто применяется и профессионалами и непрофессионалами в истории. Но сам по себе он не составляет объяснения. Скорее, это по сути эвристический метод. Его функция состоит в предложении некоторых психологических гипотез, которые могут служить в качестве объяснительных принципов в рассматриваемом случае. Грубо говоря, идея, лежащая в основе этой функции, такова: историк пытается осознать, каким образом он сам действовал бы в данных условиях и под влиянием определенных мотивов своего героя; он на время обобщает свои чувства в общее правило и использует последнее в качестве объяснительного принципа для истолкования действий рассматриваемых людей. Эта процедура в некоторых случаях может оказаться эвристически полезной, но ее использование не гарантирует правильность полученного таким образом исторического объяснения. Последнее, скорее, зависит от фактической правильности эмпирических обобщений, которые может предложить метод понимания.

Использование этого метода не является необходимым для исторического объяснения. Историк может, например, быть неспособным почувствовать себя в роли исторической личности, которая больна паранойей, но, тем не менее, быть вполне способным четко объяснить ее действия; в частности, с помощью ссылки на принципы психологии девиантного поведения. Таким образом, находится или нет историк в позиции отождествления себя со своим историческим героем не имеет отношения к правильности его объяснения. В расчет принимается только правильность используемых общих гипотез, независимо от того, были они предложены с помощью эмпатии или с помощью строго бихевиористского подхода. Многое в обращении к "методу понимания" представляется обусловленным тем фактом, что он стремится представить изучаемое явление как нечто "правдоподобное" или "естественное" для нас [5]; часто это делается с помощью красивых метафор. Но достигаемый таким образом вид "понимания" должен быть четко отличен от научного понимания. В истории, как и везде в эмпирических науках, объяснение явления состоит в подведении его под общие эмпирические законы. И критерием его правильности является не то, обращается ли оно к нашему воображению, представлено ли оно в наводящих на мысль аналогиях или каким-то иным образом сделано правдоподобным - все это может проянляться также и в псевдо-объяснениях, а исключительно то, основывается ли оно на эмпирически хорошо подтверждаемых допущениях, касающихся исходных условий и общих законов.

7.1. До сих пор мы обсуждали важность общих законов для объяснения и предсказания и для так называемого понимания в история. Теперь кратко рассмотрим некоторые другие процедуры исторического исследования, включающие допущение универсальных гипотез.

Тесно связана с объяснением и пониманием процедура так называемой интерпретации исторических событий в терминах какого-то определенного подхода или теории. Интерпретации, реально предлагаемые в истории, представляют собой или подведение изучаемых явлений под научное объяснение или набросок объяснения, или попытку подвести их под некоторую общую идею, недоступную эмпирической проверке. Ясно, что в первом случае интерпретация является объяснением посредством универсальных гипотез; во втором случае она является псевдо-объяснением, обращенным к эмоциям и вызывающим живые зрительные ассоциации, но не углубляющим наше теоретическое понимание рассматриваемого события.

7.2. Аналогичные замечания применимы к процедуре приписывания "значения" конкретным историческим событиям; их научный смысл состоит в определении того, какие другие события существенно связаны - в качестве "причин" или "следствий" - с изучаемым событием; а утверждение соответствующих связей опять-таки предполагает форму объяснения или наброска объяснения, включающего универсальные гипотезы; это будет видно более четко в последующих разделах.

7.3. В историческом объяснении определенных социальных учреждений большое внимание уделяется анализу развития института до изучаемого состояния. Критики этого подхода говорят, что простое описание такого рода не является подлинным объяснением. Это рассуждение указывает на некоторый иной аспект предыдущих размышлений: очевидным образом, описание развития учреждения не является простым описанием всех событий, предшествовавших ему во времени, включаются только те события, которые "важны" для формирования этого учреждения. Имеет событие или нет отношение к этому развитию - это не вопрос мировоззрения историка, а объективный вопрос, зависящий от того, что иногда называется причинным анализом возникновения данного учреждения [6]. Причинный анализ события состоит к установлении объяснения этого события, а поскольку для этого необходима ссылка на общие гипотезы, то на них и ссылаются допущения о важности тех или иных событий, следовательно, и адекватный анализ исторического развития учреждения.

7.4. Сходным образом, использование понятий "детерминация" и "зависимость" в эмпирических науках, в том числе и в истории, включает ссылку на общие законы [7]. Так, например, мы можем сказать, что давление газа зависит от его температуры и объема, или что, согласно закону Бойля, температура и объем определяет давление. Но несмотря на то, что лежащие в основе законы четко сформулированы, утверждение отношения зависимости или детерминации между определенными величинами или характеристиками, в лучшем случае, говорит о том, что они связаны некоторым неопределенным эмпирическим законом. Это на самом деле очень скудное утверждение: если, например, мы знаем только, что существует эмпирический закон, связывающий две метрические величины (такие как длина и температура-металлического бруска), мы не можем быть уверены даже в том, что изменение одной из двух величин будет сопровождаться изменением другой (поскольку закон может связывать одно и то же значение "зависимой" или "детерминированной" величины с различными величинами другой), мы можем лишь сказать, что с любым определенным значением одной из переменных всегда будет связано одно и то же значение другой. Это, конечно, гораздо меньше того, что имеет в виду большинство авторов, рассуждающих о детерминации или зависимости в историческом анализе.

Итак, расплывчатое утверждение о том, что экономические (географические или любые другие) условия "детерминируют" развитие и изменение всех других аспектов человеческого общества, имеет объяснительное значение только постольку, поскольку его можно обосновать с помощью явных законов, четко говорящих о том, какого рода изменения в человеческой культуре регулярно следуют за определенными изменениями в экономических (географических и т. п.) условиях. Только установление конкретных законов может наполнить общий тезис научным содержанием, сделать его доступным эмпирической проверке и обеспечить его объяснительной функцией. В выработке с наибольшей точностью таких законов видится необходимое направление развития научного объяснения и понимания.

8. Размышления, представленные в настоящей статье, не имеют никакого отношения к проблеме "специфических законов истории": они не предполагают ни конкретного способа отличения законов истории от социологических и других законов, не влекут и не отрицают допущения, что могут быть найдены эмпирические законы, являющиеся в определенном смысле историческими и хорошо подтвержденные эмпирическими данными.

Но было бы лучше упомянуть здесь, что те универсальные гипотезы, на которые явно или неявно ссылаются историки при выработке объяснений, предсказаний, интерпретаций, оценок значимости и т. п., взяты из различных областей научного исследования, поскольку они не являются донаучными обобщениями повседневного опыта. Многие из универсальных гипотез, лежащие в основе исторического объяснения, например, могут в целом быть классифицированы как психологические, экономические, социологические и, может быть частично, как Исторические законы. Кроме того, историческое исследование часто использует общие законы, установленные в физике, химии и биологии. Так, например, объяснение поражения армии с помощью ссылки на отсутствие пищи, изменение погоды, болезни и т. п., основано на обычно неявном предположении о таких законах. Использование годичных колец деревьев для определения дат в истории основывается на применении определенных биологических закономерностей. Различные методы эмпирической проверки подлинности документов, картин, монет и т. п., используют физические и химические теории.

Последние два примера иллюстрируют еще один важный момент: даже если историк стремится ограничить свое исследование до "чистого описания" прошлого, не пытаясь дать объяснений, утверждений о значимости или детерминации и т. п., он постоянно будет использовать общие законы, поскольку объектом его исследований будет прошлое, никогда недоступное прямому изучению. Он должен вырабатывать свое знание косвенными методами: посредством использования универсальных гипотез, связывающих его настоящие данные с событиями прошлого. Этот факт трудно заметить отчасти потому, что некоторые из используемых закономерностей настолько знакомы, что вообще не считается нужным упоминать о них; отчасти потому, что в истории существует привычка ссылаться на различные гипотезы и теории, используемые для выработки знания о событиях прошлого, как на "вспомогательные науки". Вполне вероятно, что некоторые из историков, стремящихся, если не отрицать, то преуменьшить важность общих законов для истории, движимы чувством, что историю должны интересовать только "подлинно исторические законы". Но если мы осознали, что открытие исторических законов (в некотором специфическом смысле этого весьма расплывчатого понятия) не сделает историю методологически автономной и независимой от других областей научного исследования, то проблема существования исторических законов отчасти теряет свою значимость.

Замечания, высказанные в этом разделе, представляют собой конкретные иллюстрации двух важных принципов теории науки: во-первых, неоправданность разграничения в эмпирической науке "чистого описания" и "гипотетического обобщения и построения теории"; они нераздельно связаны в процессе построения научного знания. Во-вторых, точно так же неоправданна попытка установления четких границ между различными областями научного исследования, и автономного развития каждой из областей. Необходимость в историческом исследовании широкого использования универсальных гипотез, подавляющее большинство которых принадлежит областям исследования, традиционно отличающихся от истории, представляет собой только один из аспектов того, что можно назвать методологическим единством эмпирической науки.

Примечания

Статья "The Function of General Laws in History" впервые была опубликована в журнале "Journal of Philosophy", 1942. Перевод выполнен по изданию: "Theories of History", ed. Gardiner, N. У., 1959, с. 344-357.

1. Морис Мандельбаум в своем довольно точном анализе релевантности и причинности в истории (Mandelbaum Maurice, The Problem of Historical Knowledge, N. У., 1938, Гл. 7, 8) утверждает, что существует различие между "причинным анализом" или "причинным объяснением" события и установлением научных законов, управляющих им в описанном выше смысле. Он говорит, что "научные законы можно сформулировать только на основе причинного анализа", но "они не заменяют полного причинного объяснения" (с. 238). По упомянутым выше соображениям, это различие не представляется оправданным: каждое "причинное объяснение" является "объяснением посредством научных законов", поскольку утверждение о причинной связи между определенными событиями может быть научно обосновано только с помощью эмпирических законов.

2. Donald W., McConnell. Economic Behavior. N. У., 1939, с. 894-895.

3. То, что иногда и ошибочно называется объяснением посредством определенного понятия, на самом деле в эмпирических науках является объяснением в терминах универсальных гипотез, содержащих это понятие. "Объяснения", включающие понятия, не функционирующие в эмпирически проверяемых гипотезах, такие как "энтелехия" в биологии, "историческое предназначение нации" или "самореализация абсолютного разума" в истории, являются метафорами и. не обладающими познавательным содержанием.

4. И. Цильзель в весьма полезной статье: Zilsel E. Physics and the Problem of Historico-Sociological Laws // Philosophy of Science, Vol. 8, 1941, р. 567-579, утверждает, что все специфически исторические законы носят статистический характер, близкий характеру "макрозаконов" в физике. Однако вышеприведенные замечания не ограничиваются специфически историческими законами, поскольку объяснение в истории основывается на широком допущении внеисторических законов, (см. пункт 8 настоящей статьи).

5. Критику такого рода "правдоподобия" см. в кн.: Zilsel E.., цит. соч., с. 577-578; Zilsel E. Problems of Empiricism // International Encyclopedia of Unified Science, Vоl. II, № 8, разд. 7 и 8.

6. Ясное и подробное изложение этого вопроса см. в кн.: Mandelbaum M., Указ. соч., Гл. 6-8.

7. Согласно Мандельбауму, история, в противоположность физическим наукам, состоит "не в формулировке законов, проявлением которых является конкретный случай, а в описании событий в их реальных определяющих взаимосвязях друг с другом; в видении событий как результатов и побудительных сил изменений" (с. 13-14). По существу несостоятельность этой точки зрения была отмечена еще Юмом; это вера в то, что тщательное изучение только двух конкретных событий, вне какой-либо ссылки на сходные случаи и общие закономерности, может показать, что одно из событий влечет или определяет другое. Этот тезис не только направлен против научного смысла понятия детерминация, четко основывающимся на понятии общего закона, но даже не может обеспечить никакого объективного критерия, указывающего на подразумеваемое отношение детерминации или порождения. Таким образом, говорить об эмпирической детерминации вне какой-либо ссылки на общие законы значит использовать метафору, не обладающую познавательным содержанием.

Р. Арон ИСТОРИЧЕСКОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ

("Философия и общество", № 4(33), 2003)

Дискурс историка состоит из предложений о событиях и их взаимосвязи. Поскольку этот дискурс постепенно становится рассказом, он не должен походить на речь детей. В самом деле, речь детей представляется в таком виде: “Это произойдет, затем это, а затем это”. Но ясно, что дискурс историка становится научным только в той мере, в какой наблюдается более или менее необходимая или, по крайней мере, понятная связь между излагаемыми событиями и их антецедентами.

Отсюда возникли две модели связи между событиями. Они представлены, разработаны и постоянно дискутируются: это модель Гемпеля, или дедуктивная модель, или covering-law model, модель, связанная с законом, охватывающим специфическую связь, и модель Дрея. Модель Гемпеля выглядит так: научное объяснение имеет место только в том случае, если связь между особенными событиями выводится из общего высказывания. Это можно также выразить следующим образом: историческое объяснение научно только в том случае, если оно опирается на дедуктивный постулат. Модель Дрея называют еще рациональной: событие можно объяснить и понять, если удастся выяснить цель его участника, а также объяснить избранное средство исходя из преследуемой цели. Само собой разумеется, что модель рационального объяснения может быть применена только к человеческим действиям и что, следовательно, модель Дрея учитывает специфику человеческой истории по сравнению с историей природы. Модель Дрея, действительно, неприемлема, когда речь идет о связи событий в природе, ибо нельзя предположить, что замерзающая вода намерена замерзнуть, а дождь намерен падать с неба. Зато легко предположить, что Гитлер, нападая на Россию, или Бисмарк, подделывая телеграмму из Эмса, или американцы, девальвируя несколько дней назад доллар, преследовали определенные цели.

Такова проблема исторического объяснения. Прежде чем более подробно анализировать обе эти модели, я хотел бы поставить вопрос, насколько правомерна такая постановка проблемы исторического объяснения. По этому поводу я сделаю несколько замечаний:

1) Постановка проблемы исследования взаимосвязи событий правомерна лишь в той мере, в какой не забывают о том, что события, подлежащие объяснению, – это не те события, которые произошли, которые были пережиты, а события, сконструированные историком. В историческом рассказе никогда нет ни чистых событий, ни чистой феноменальной реальности, а есть замена конкретного определенным числом высказываний, которые представляют собой описание или установление того, что произошло. Другими словами, то, что пытаются объяснить, – не просто событие, не просто явление, а событие, сконструированное историком, и я сразу добавлю, что, по мнению аналитиков, эта конструкция, или описание события, уже была сделана до постановки проблемы о связи между этим сконструированным событием и его антецедентами.

Можно также сказать, что аналитики имплицитно вновь находят идеи, которые длительное время развивали другие исследователи исторического познания. В частности, легко вспомнить излюбленный пример немецких представителей критической философии истории, связанный с битвой. Ясно, что битва, подлежащая объяснению, или ее ход, или счастливый исход для той или иной стороны, который хотят объяснить, будет фигурировать в историческом рассказе в виде ряда предложений. Такая мыслимая или рассказанная битва существенно отличается от той битвы, которую пережили солдаты или генералы. Мыслимая или рассказанная историком история не есть отражение или копия пережитой битвы, это реконструкция или реконституция. Было бы чистой иллюзией считать, что рассказ, реконструкция или реконституция представляют собой просто отражение того, что произошло.

Я добавлю, что эта реконструкция или реконституция обязательно предполагает использование понятий. Достаточно, например, сказать “Марафонская битва”, чтобы применить понятие, ибо битва есть понятие, и когда говорят “Марафонская битва”, то предполагают, что происшедшее в этот день в 42 километрах от Афин относится к тому же классу, что и случившееся днем в декабре 1805 года в Аустерлице. Другими словами, когда говорят “Аустерлицкая битва” или “Марафонская битва”, то уже сконструированной реальностью заменяют серию впечатлений, пережитых участниками событий. И такая конструкция создается только с помощью представлений или понятий. Добавлю, что именно благодаря историку Марафонская или Аустерлицкая битва получает свою целостность. Относительно Марафонской или Аустерлицкой битвы можно сказать, что целостность, если хотите, была предвосхищена в пережитом. Но во многих случаях сконструированные события получают свою целостность от историка, хотя участниками они не пережиты как составляющие целостность. Наиболее известный пример – это Пелопоннесская война, описанная Фукидидом. В значительной степени именно Фукидид представил целостность Пелопоннесской войны. Именно он осмыслил первую половину войны между Афинами и Спартой, затем перемирие благодаря Никию. Вторая половина войны представляет собой только одно событие, одну целостность, которая называется Пелопоннесской битвой. Не исключено, что то же самое можно сказать, как об этом заявил однажды генерал де Голль, о двух войнах XX века, – 1914–1918 и 1939–1945 годов: это лишь одна тридцатилетняя война, которая была развязана дважды с перемирием в двадцать лет.

Я веду к простой и фундаментальной мысли: нет существенной разницы между событием и целостностью. Такое событие, как Марафонская битва, может быть разбито на ряд отдельных действий. Точно так же война может быть разделена на ряд битв. Следовательно, исторические целостности не имеют атомистического характера. Они, так сказать, являются целостностями. Создание целостностей, предполагаемое в аналитике взаимосвязей, является фундаментальной составной частью восстановления человеческой истории историком.

Естественно, можно поставить вопрос, которым не задаются аналитики: на какую из пережитых историй больше всего похожа история, рассказанная историками. Возможно, что в большинстве исторических рассказов описанная история больше похожа на историю, которую пережили генералы, чем на историю, которую пережили солдаты. Это значит, что есть рассказы, которые воспроизводят связь событий и сводят к минимуму роль государственных деятелей, но есть также рассказы, в которых стараются показать события, подчиненные проницательной воле этих деятелей. Если вы хотите иметь примеры этих двух крайностей, посмотрите, с одной стороны, школьные учебники, где есть описание Аустерлицкой битвы, а с другой – роман Толстого с описанием Бородинской битвы. Толстой сводит почти на нет роль великих людей, полководцев, клаузевицей, и считает, что битва была только страшной мясорубкой, где в конце концов наблюдалось чуть ли не случайное скопление массы людей, неповоротливость, противодействие и его преодоление и где не было места для проявления воли государственных деятелей. Вам известны литературные впечатления о войне на низшем уровне: это Стендаль и битва при Ватерлоо, Золя и поражение – вот рассказы об исторических событиях, предлагаемые участниками-жертвами, а не участниками событий на высшем уровне.

Этот анализ моделей реконструкции или реконституции мог бы и должен был бы заинтересовать эпистемологию.

Аналитики совершенно абстрагируются от этого аспекта работы историка, так как они берут за отправную точку простую формулу: событие, связь которого с его антецедентами мы ищем, представлено в ряде сформулированных историком суждений о том, что произошло в том или ином месте и в тот или иной момент.

2) Если предыдущий анализ точен, различие между микрособытием и макрособытием есть только относительное различие. Встреча французского солдата и русского солдата во время битвы при Аустерлице – это микрособытие, но если вся битва уже является макрособытием по отношению к отдельному событию, то она представляет собой лишь микрособытие по отношению ко всей военной кампании, а вся военная кампания является микрособытием по отношению ко всем войнам Наполеона. Выразим иначе ту же мысль: нет существенного различия между микро и макро, между событием и совокупностью событий: любой исторический рассказ представляет собой серию совокупностей, Zusammenhange (я говорю “совокупность”, чтобы не употреблять термин “Whole”). Различие между событием и совокупностью, таким образом, носит относительный характер, и мы имеем, так сказать, русскую матрешку: микро вкладывается в макро так, что никогда нельзя найти ни мельчайшую часть, ни все целое. Целое представляется как целостность человеческой истории, которая нам недоступна; часть будет событием, локализованным в пространстве и времени. И совершенно невозможно ни установить мельчайшую часть, ни охватить все целое.

Если так ставить вопрос, то можно возразить против приема, который используют англо-американские аналитики при постановке проблемы объяснения. Вероятно, это возражение сформулировал Альтюссер, судя по некоторым выражениям в его работах: он утверждал, что не следует брать за отправную точку то или иное событие и пытаться установить его связь с антецедентами; он говорил, что, с одной стороны, непосредственное обращение к событию относится к эмпирии, а с другой – это свидетельствует о незнании условий подлинной научности, а именно охвата еще до факта или до события всей совокупности, в которой это событие займет место. В крайнем случае, он мог бы поддержать мысль о том, что история как наука предполагает теоретический охват совокупностей, и что не из элемента или отдельного события нужно исходить при воссоздании системы или значимой совокупности, в которой событие найдет свой смысл и значение.

Чтобы поддержать прием аналитиков, я приведу два аргумента:

А) Микрособытие – это не просто событие, и поэтому начинать можно как с микрособытия, так и с более широкой совокупности. Микрособытие, если мы его правильно понимаем, представляет собой ту же реконструкцию; оно тоже предполагает понятия и минимум теории.

Б) Но, естественно, есть значительное различие в уровнях между тем, чего требует от теории или концептуализации анализ микрособытия, и тем, чего требует рассмотрение способа производства. Можно, конечно, сказать, что нет существенной разницы между “битвой” как целостным образованием и “способом производства” тоже как целостным образованием. Но тем не менее в одном случае мы имеем ясный факт, который мы можем проверить, а в другом случае, например, когда речь идет о способе производства, мы сразу оказываемся на уровне абстракции и концептуализации, так что возникает вопрос о том, представляет ли собой этот сконструированный объект произвольное творение ученого или в известной мере определяется исторической действительностью. Скажем просто: если анализируют микрособытие и ищут связь с антецедентами, то поступают гораздо скромнее, чем когда хотят охватить такие сложные целостности, как, например, способ производства. Но я спешу сказать, что нет заранее готового философского возражения против попытки привести события в единую систему и что каждая сфера истории может включать в себя поиск системы – либо системы, которая определена исторически, либо более или менее абстрактной системы, как, например, системы способа производства, что является скорее моделью, чем системой.

3) Подобно тому, как событие включается в систему, в рассказе необходима реальность, развитие и непрерывность которой сразу пытаются охватить. Другими словами, когда, скажем, излагают историю Франции или историю философии, возникает необыкновенно трудная, но необходимая концептуальная проблема, связанная с определением реальности, последовательные этапы которой пытаются изобразить. В сущности, речь идет о том, чтобы выяснить, в какой мере существует нечто соответствующее тому, что мы называем реальностью “Франция”. Разве написанная история Франции не является просто вымыслом в учебниках, которые предполагают перманентность через последовательные состояния некоей политической реальности? Вполне правомерна постановка вопроса о том, когда начинается история Франции. Этот вопрос можно поставить по-другому: Тойнби во Введении к своей книге “Постижение истории” ставит вопрос о том, что он называет “умопостигаемым полем исторического исследования”, и пытается доказать, что ни Англия, ни Франция, ни Германия не представляют собой “умопостигаемое поле исторического исследования”. Это значит, что целостность, дающая возможность понять становление, – это не целостность, сущностью которой является Франция или Англия, а целостность, которую принято называть “цивилизацией”, или обществом. Таким образом, если желают рассмотреть последовательные состояния действительности, можно поставить вопрос о том, как определить эту действительность и представить сквозь время ее непрерывность, или перманентность.

4) Последнее замечание, которое я сделаю мимоходом, потому что вернусь к нему позже, связано с тем, что, на мой взгляд, в теории исторического объяснения важно различать два понятия, которые я соответственно называю “событием” и “творением”. Я называю “событием” то, что происходит в определенный момент времени, в определенной точке пространства, а если речь идет об истории человеческой, то это датированное событие общества в определенном месте. Творение по своему происхождению является событием: история Пелопоннесской войны была написана Фукидидом в определенный момент во время Пелопоннесской войны, и до сих пор спорят о времени написания разных ее частей. Таким образом, книга “Пелопоннесская война” представляет собой событие, но раз творение оторвалось от своего автора, раз Парфенон уже построен, а “Пелопоннесская война” уже написана, речь идет о творении, то есть о вещи, которая является творением рук человека. Его нельзя путать ни с намерениями, ни с жизненным опытом его автора. Художественный монумент является примером творения, но научное знание или книга по истории тоже являются творениями, которые концептуально отличаются от того, что я называю событиями. И я попытаюсь показать, что объяснение, или интерпретация, события и объяснение творения происходят по-разному.

Сделав эти оговорки, попытаемся строго сформулировать две модели, и начнем с модели Гемпеля, которую также называют дедуктивным постулатом. Сама по себе мысль Гемпеля очень проста: при рассмотрении двух единичных событий как можно, например, объяснить, что событие

Blog

Функция общих законов в истории

Содержание