И изаставившая англо-американских критиков заговорить о возвращении золотого века британского романа, овеянного именами Шарлотты и Эмили Бронте и Дафны Дюморье

Вид материалаСказка

Содержание


День рождения
Незабвенной джоан мэри лав
Подобный материал:
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   36


Но вот одна из женщин случайно бросает взгляд в мою сторону.


– Гляньте-ка! – кричит она, указывая на меня пальцем. – Вот и вторая!


Ее соседки поворачиваются ко мне, а одна из них бежит с этим сообщением к мужчинам. Они отрываются от созерцания пожара и также смотрят на меня.


– Слава богу! – восклицает кто-то.


Я открываю рот, чтобы сказать хоть что-нибудь. Но это у меня не получается. Я стою, совершая движения губами, но не произнося ни единого слова, ни единого звука.


– Не пытайтесь разговаривать, – говорит доктор Модели. Он уже рядом со мной.


Я смотрю на тело посреди лужайки.


– Она будет жить, – говорит доктор.


Я смотрю на дом.


Пламя. Мои книги. Это непереносимо. Я вспоминаю страницу из «Джен Эйр» – комок слов, спасенный мною из огня. Эти слова я оставила вместе с младенцем.


Я начинаю плакать.


– Она в шоке, – говорит доктор одной из женщин. – Укройте ее чем-нибудь теплым и побудьте с ней, пока мы занимаемся ее сестрой.


Женщина приближается ко мне и кудахчет слова утешения. Она снимает свой плащ и накидывает его мне на плечи осторожно и ласково, как будто укутывая ребенка. При этом она продолжает кудахтать:


– Ничего, вот увидишь, все обойдется, твою сестру вылечат… Ах ты, бедняжка.


Санитары перекладывают тело с травы на носилки и помещают его в карету «скорой помощи». Затем они помогают мне забраться туда же и усаживают рядом с носилками. Они везут нас в больницу.


Она смотрит в пространство широко открытыми, пустыми глазами. Я отворачиваюсь. Санитар склоняется над ней и, удостоверившись, что она дышит, обращается ко мне:


– Что с вашей рукой?


Я инстинктивно сжимаю левой рукой свою правую кисть, тогда как мое сознание по-прежнему не реагирует на боль.


Он берет меня за руку, и я позволяю ему разжать мои пальцы. Раскаленный ключ оставил глубокую отметину на моей ладони.


– Это заживет, – успокаивает санитар, – не беспокойтесь. Кстати, вы Аделина или Эммелина?


Не дождавшись ответа, он указывает на нее и спрашивает:


– Это Эммелина?


Я не могу отвечать, я не могу пошевелиться, я не чувствую саму себя.


– Ладно-ладно, – говорит он. – Главное, успокойтесь.


Он отказывается от попыток добиться от меня толку.


Я смутно слышу его бормотание:


– Однако мы ведь должны вас как-то зарегистрировать: Аделина, Эммелина, Эммелина, Аделина… Шансы поровну. Ну да ладно, выясним по ходу дела.


Больница. Распахиваются задние дверцы машины. Шум и суета. Торопливые неразборчивые голоса. Носилки перемещают на тележку, которая быстро катится прочь. Кресло-каталка. Меня берут под руки. «Садитесь сюда». Кресло движется. Голос за моей спиной:


– Не волнуйтесь, дорогая. Мы позаботимся о вас и о вашей сестре. Теперь вы в безопасности, Аделина.


***


Мисс Винтер уснула.


Я смотрела на ее полуоткрытый рот и короткий непослушный завиток волос на виске; спящая, она казалась очень-очень старой и совсем юной одновременно. С каждым вдохом одеяло слегка приподнималось над ее истощенным телом, а с каждым выдохом край простыни соприкасался с ее лицом. Вряд ли она это чувствовала, но тем не менее я наклонилась над ней, чтобы поправить простыню и пригладить упрямый седой завиток.


Она не пошевелилась. Я подумала: может, она не спит, а уже впала в беспамятство?


Не знаю, как долго после этого я просидела рядом с постелью. На столике были часы, но движения их стрелок давали мне не больше информации, чем однотонная синева морской поверхности на географической карте. Время волна за волной проходило через меня, пока я сидела с закрытыми глазами, но не засыпая, все время настороже, матери, стерегущей сон своего ребенка.


Я затрудняюсь с оценкой того, что случилось потом. Возможно, усталость вызвала у меня галлюцинацию. Возможно, я задремала, и это мне приснилось. Возможно также, что мисс Винтер действительно подала голос и произнесла свою последнюю фразу.


«Я передам ваше послание сестре».


Вздрогнув, я устремила взгляд на лицо мисс Винтер, но ее глаза были закрыты. Она по-прежнему казалась крепко спящей.


Я не увидела волка, когда он пришел. Я его не услышала. Все случилось очень просто: незадолго до рассвета я отметила какую-то особенно глубокую тишину в комнате и, прислушавшись, поняла, что единственная, кто здесь дышит, это я сама.


Завязка


СНЕГ


Мисс Винтер умерла. Снегопад продолжался. Когда в спальне появилась Джудит, мы с ней постояли у окна, озирая тускло-мрачное предрассветное небо. Постепенно в нем начала преобладать белизна, что означало наступление утра, и экономка отправила меня в постель.


Я пробудилась во второй половине дня.


Снег, перед тем лишивший нас телефонной связи, достиг уже уровня оконных карнизов и до половины завалил входные двери. Он отрезал нас от остального мира не менее основательно, чем запоры тюремной камеры. Мисс Винтер покинула нас вслед за женщиной, которую Джудит именовала Эммелиной, а я отныне предпочитала не именовать никак. Оставшиеся – Джудит, Морис и я – очутились в западне.


Кот проявлял беспокойство. В этом, судя по всему, был виноват снег: коту явно не нравилась столь разительная перемена в привычном ему окружении. Он перемещался от одного подоконника к другому в поисках своего утраченного мира и просительно мяукал, обращаясь ко мне, Джудит или Морису, как будто мы могли исправить случившуюся несправедливость. По сравнению с природным катаклизмом утрата хозяйки значила для кота гораздо меньше, если он вообще заметил это событие.


Снежная блокада отсрочила решение созданных двумя смертями проблем, и мы каждый на свой лад выдерживали эту мучительную паузу. Невозмутимая, как всегда, Джудит приготовила овощной суп, провела ревизию кухонных шкафов и кладовой и, покончив со всеми делами по хозяйству, занялась собой, сделав маникюр и косметическую маску. Морис, лишившийся своего фронта работ и очень этим недовольный, раскладывал бесконечные пасьянсы. Его раздражение достигло предела, когда ему пришлось пить чай без привычного молока, и, дабы вывести садовника из депрессии, Джудит сыграла с ним партию в кункен[25 - Кункен – популярная карточная игра для двух игроков.].


Что до меня, то я два дня просидела над своими записями, а когда они были завершены, попыталась читать, но проверенное средство теперь не сработало. Даже Шерлок Холмс не смог добраться до меня в этой снежной пустыне. Я целый час провела в своей комнате за анализом причин охватившей меня меланхолии, в которой присутствовал какой-то новый элемент. Наконец я поняла, что мне просто не хватает мисс Винтер. Испытывая острый дефицит общения, я отправилась на кухню. Морис охотно согласился сыграть со мной в карты, несмотря на то что я знала лишь самые простенькие, детские игры. Затем, пока Джудит сушила лак на своих ногтях, я приготовила для всех какао и чай без молока, а позднее Джудит занялась наведением лоска на мои ногти.


Таким манером трое людей и кот проводили день за днем, запертые в доме вместе с двумя мертвецами, и даже старый год, казалось, увяз в снегу, поневоле задержавшись сверх отведенного ему срока.


На пятый день у меня случился нервный срыв.


Перед тем я мыла на кухне посуду, которую вытирал Морис, тогда как Джудит раскладывала на столе пасьянс. Перемена занятий устраивала всех нас – хоть какое-то разнообразие. А когда мыть было уже нечего, я покинула компанию и перешла в гостиную. Ее окна выходили на подветренную сторону дома, и снег здесь лежал не таким толстым слоем. Я открыла окно, выбралась наружу и зашагала напрямик по сугробам. Все тягостные мысли, которые я годами сдерживала с помощью интенсивного чтения, теперь нахлынули на меня с удвоенной силой. Я села на скамью под тисовым деревом и предалась горю, глубокому и бескрайнему, как этот снег. Я плакала о мисс Винтер и о ее привидении, об Аделине и Эммелине. Я плакала о моей сестре, о моих маме и папе. Но самым горьким и неудержимым был мой плач о самой себе. Я горевала о младенце, в самом начале жизни оторванном от своей второй половинки; о девочке, склонившейся над старой жестянкой с обнаруженными в ней документами; о взрослой женщине, безутешно рыдающей на скамье в залитом зыбким светом снежном саду.


Когда я пришла в себя, рядом находился доктор Клифтон. Он положил руку на мое плечо.


– Я знаю, – сказал он. – Я знаю.


Конечно же, он не знал. Он не мог этого знать. Но на меня его слова подействовали утешительно. Я поняла, что он имел в виду. У всех нас есть свои печали и горести, и, хотя их тяжесть, очертания и масштабы различны в каждом отдельном случае, цвет печали одинаков для всех. «Я знаю», – сказал он и в общем смысле был прав, просто потому, что он, как и я, был человеком.


Он отвел меня в дом, в тепло.


– О боже! – сказала, увидев меня, Джудит. – Принести горячее какао?


– И добавьте в него чуть-чуть бренди, – сказал доктор. – Это не помешает.


Морис помог мне сесть и подбросил в огонь несколько поленьев.


Я маленькими глотками пила какао. На сей раз оно было с молоком, которое – как и доктора Клифтона – доставил сюда на тракторе один из окрестных фермеров.


Джудит накинула мне на плечи шаль, после чего села к столу и занялась чисткой картошки. Она, Морис и доктор периодически отпускали замечания – о меню сегодняшнего ужина, о снегопаде, о шансах на скорое восстановление связи – и этими обыденными фразами положили начало трудному процессу нашего возвращения в ту колею, из которой нас жестко выбила смерть.


Понемногу их реплики становились все оживленнее, звучали все чаще и все более напоминали нормальную беседу.


Я слушала их голоса и через некоторое время сама включилась в разговор.


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ


Я вернулась домой.


То есть в наш магазин.


– Мисс Винтер умерла, – сказала я отцу.


– А ты? Как ты? – спросил он.


– Я жива.


Он улыбнулся.


– Расскажи мне о маме, – попросила я. – Почему она такая, какая есть?


И он рассказал:


– У нее были очень тяжелые роды. Она даже не смогла увидеть тебя сразу после твоего рождения. И никогда не видела твоей сестры. Она едва не умерла. А к тому времени, когда она пошла на поправку, тебя уже прооперировали, а твоя сестра…


– Моя сестра умерла.


– Да. И было неизвестно, выживешь ли ты. Я метался между ее постелью и твоей в страхе, что потеряю уже всех троих. Я молился всем богам, о каких когда-либо слышал, чтобы они спасли вас. И мои молитвы были услышаны. Отчасти. Ты выжила. Но твоя мама так и не вернулась к жизни полностью.


Была еще одна вещь, которую я давно хотела спросить.


– Почему ты никогда не рассказывал, что у меня была сестра-близнец?


Он страдальчески скривил лицо, проглотил комок в горле и сказал хрипло:


– История твоего рождения – это очень грустная история. Такой тяжкий груз не под силу нести ребенку. И я нес бы его за тебя, Маргарет, если бы только мог. Я сделал бы все, чтобы избавить тебя от этой ноши.


Мы сидели молча. Я подумала обо всех других, еще не заданных мною вопросах, но теперь задавать их уже не было необходимости.


Я потянулась к отцовской руке в тот же самый момент, когда он потянулся к моей.


***


За три дня я побывала на трех похоронах.


Мисс Винтер хоронили с размахом. Вся нация оплакивала свою любимую рассказчицу, и тысячи читателей пришли проводить ее в последний путь. Я не стала ждать конца церемонии, поскольку мое прощание с умершей состоялось еще до этого.


Вторые похороны были несравненно скромнее. Только четверо – Джудит, Морис, доктор и я – присутствовали при погребении женщины, в ходе заупокойной службы именовавшейся Эммелиной. Сразу после отпевания мы расстались, коротко попрощавшись.


На третьих похоронах я была единственной провожающей. В крематории Банбери елейный пастор свершил обряд передачи «во длани Господа» кучки костей – останков неустановленной личности. Помимо Господних, праху предстояло побывать и в моих руках, поскольку я после кремации забрала урну «от имени и по поручению семейства Анджелфилдов».


***


В Анджелфилде появились первые подснежники. Их ростки, зеленые и свежие, пробивались сквозь мерзлую корку земли и выглядывали из-под снега.


Я стояла у входа на кладбище, когда сзади послышались шаги. Это был Аврелиус. На его плечах лежали снежинки; в руках у него был букет цветов.


– Аврелиус! Как же вы изменились! – сказала я.


– Меня доконала эта погоня за призраками.


Он осунулся и как-то весь поблек. Глаза его выцвели и своей бледной голубизной были под стать январскому небу. Заглянув в такие прозрачные глаза, вы сможете легко читать в сердце их обладателя.


– Всю свою жизнь я мечтал обрести семью. Я хотел узнать, кто я такой. Еще совсем недавно я надеялся, я думал, что у меня есть шанс. Но, похоже, я снова ошибся.


Мы прошли немного по тропинке и сели на скамью, смахнув с нее снег. Аврелиус пошарил в своем объемистом кармане и достал два завернутых в салфетку куска кекса. Рассеянным жестом он протянул один кусок мне, а во второй впился зубами сам.


– Это и есть то, что ты приготовила для меня? – спросил он, взглянув на урну. – Это конец моей истории?


Я вручила ему урну.


– Такая легкая, правда? Легкая, как воздух. И все же… – Его рука направилась в область сердца; он явно искал жест, способный изобразить всю лежавшую на этом сердце тяжесть, но, не найдя его, снова занялся кексом.


Съев свою долю всю до последней крошки, он продолжил разговор:


– Если это была моя мать, то почему я оказался не рядом с ней? Почему меня не было с ней там, в этих руинах? Почему она отнесла меня к миссис Лав, а потом вернулась сюда, к горящему дому? Я не могу этого понять.


Следом за ним я прошла дальше по центральной тропе и свернула в лабиринт узких дорожек между могилами. Он остановился перед плитой, которую я уже видела во время прошлого посещения кладбища, и возложил цветы. Это было простое и скромное надгробие.


НЕЗАБВЕННОЙ ДЖОАН МЭРИ ЛАВ


Бедный Аврелиус. Он выглядел опустошенным. Я взяла его под руку, но он едва ли это заметил. Постояв так еще немного, он повернулся ко мне.


– Может, лучше вообще не иметь истории, чем иметь такую, которая меняется у тебя на глазах. Я всю жизнь гонялся за своей историей, а она от меня ускользала. Теперь я думаю: стоило ли так стараться, когда у меня была миссис Лав? Уж она-то меня любила, поверь.


– В этом я не сомневаюсь.


Я подумала, что она наверняка была ему лучшей матерью, чем мог бы стать кто-либо из близняшек.


– Возможно, иногда лучше не знать всю правду, – предположила я.


Он взглянул на могильную плиту.


– Ты и сама так считаешь?


– Нет.


– Тогда зачем ты это сказала?


Я отпустила его локоть и сунула замерзшие руки себе под мышки.


– Так сказала бы моя мама. Она предпочитает пустые невесомые истории чересчур тяжелой правде.


– Да, моя уж точно не из легких.


На это я ничего не сказала, а когда молчание слишком затянулось, решилась поведать ему историю, но не его, а свою.


– У меня была сестра, – начала я. – Сестра-близнец.


Он нависал надо мной, закрывая плечами изрядную часть небосвода, и слушал с угрюмым вниманием.


– Мы были соединены при рождении. Вот здесь… – Я прикоснулась рукой к своему боку. – Она не смогла жить без меня. Мое сердце билось для нас двоих. Но я бы не выжила вместе с ней. Она забирала из меня всю силу. Нас разделили, и она умерла.


Я надавила левой рукой на правую, прижатую к месту шрама.


– Моя мама никогда мне об этом не рассказывала. Она считала, что мне лучше этого не знать.


– Невесомая история.


– Да.


– Однако ты узнала.


Я надавила себе на бок еще сильнее.


– Я узнала это случайно.


– Мне жаль, – сказал он.


Я почувствовала, как он берет обе мои руки, которые утонули в его огромной ладони. Другой рукой он притянул меня к себе. Через несколько слоев одежды я ощутила тепло его тела и услышала ритмичный глухой шум. Удары его сердца, догадалась я. Другого человеческого сердца у самого моего бока. Так вот как оно могло бы быть. Я вслушивалась и представляла.


Затем мы разъединились.


– Значит, лучше все-таки знать всю правду? – спросил он.


– Я в этом не уверена. Но, узнав ее однажды, ты уже не сможешь вернуться назад, к незнанию.


– И ты знаешь мою историю.


– Да.


– Всю правду.


– Да.


Он недолго колебался. Только сделал глубокий вдох и как будто стал еще выше.


– Тогда давай выкладывай, – сказал он.


И я выложила ему всю правду. Пока я рассказывала, мы медленно шли, не разбирая дороги, а когда я закончила, мы стояли перед белой пустотой, в которую, кружась, улетали снежинки.


Неся урну с прахом, Аврелиус приблизился к могиле.


– Мне кажется, это не совсем по правилам, – сказал он. Мне тоже так казалось.


– А как еще мы можем поступить?


– На такой случай правила не предусмотрены, верно?


– Любой другой вариант будет только хуже.


– Тогда начнем.


Его складным ножом мы выкопали ямку над гробом женщины, которую я знала под именем Эммелина. Аврелиус высыпал в ямку пепел из урны, и мы прикрыли его комьями мерзлой земли, которую Аврелиус утрамбовал, налегая всем своим весом. Сверху мы положили венок.


– Когда сойдет снег, никаких следов не останется, – сказал он, отряхивая брюки.


– Аврелиус, это еще не вся ваша история.


И я повела его в другую часть кладбища.


– Теперь вы знаете вашу мать. Но известен и ваш отец. – Я указала на могильную плиту с надписью. – Помните клочок бумаги, который вы мне показывали? Вы смогли разглядеть на нем буквы «А» и «С». Это его имя. И сумка принадлежала ему. В ней обычно носили дичь – отсюда и завалявшееся перо.


Я сделала паузу, дожидаясь, когда Аврелиус переварит эту информацию. Его можно было понять: уж слишком много всего сразу на него свалилось. Когда он кивнул, я продолжила:


– Он был добрым человеком. В этом вы с ним очень похожи.


Аврелиус ошеломленно смотрел на могилу. Еще одна новость. И еще одна утрата.


– Он тоже мертв, как я вижу.


– Но и это еще не все, – сказала я тихо.


Он взглянул на меня с ужасом: неужели счет его потерям не закончен?


Я взяла его за руку. Я улыбнулась.


– Много лет спустя после вашего рождения Амброс женился. У него был еще один ребенок.


Я дала ему несколько секунд. Уяснив наконец, о чем идет речь, он воспрянул к жизни.


– Так, значит, у меня есть… А она… он… она…


– Да, у тебя есть сестра!


По его лицу начала расползаться улыбка. Я пошла дальше.


– И у нее есть дети. Мальчик и девочка.


– Племянница! Племянник!


Я взяла его за руки, чтобы остановить их дрожь.


– Семья, Аврелиус. Ваша семья. И вы их уже знаете. Они вас ждут прямо сейчас.


Я с трудом поспевала за ним, когда он покинул кладбище и двинулся к выходу из усадьбы. Он ни разу не оглянулся и замедлил шаг только в воротах, когда я его окликнула:


– Аврелиус! Я чуть не забыла вручить вам это.


Все еще пребывая в эйфории, он взял у меня белый конверт, вскрыл его, извлек на свет поздравительную открытку и взглянул на меня вопрошающе:


– Что? В самом деле?


– В самом деле.


– Именно сегодня?


– Сегодня!


И тут на меня что-то нашло. Я сделала то, чего никогда не делала прежде и чего никто не мог от меня ожидать. Я разинула рот и завопила во весь голос:


– С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!


Я, должно быть, слегка свихнулась, а опомнившись, почувствовала себя очень неловко. Впрочем, Аврелиусу не было до этого дела. Он стоял неподвижно, закрыв глаза и подняв лицо к небу. И все счастье этого мира нисходило на него с вышины вместе с падающим снегом.


В садике перед домом Карен мы увидели множество следов на снегу, маленьких и еще меньше. Следы шли попарно большими кругами: похоже, здесь недавно играли в пятнашки. Самих детей видно не было, но, приближаясь к дому, мы услышали их голоса под ветвями тисового дерева.


– Давай сыграем в Белоснежку.


– Фу, это девчоночья история.


– А ты какую хочешь?


– Ту, что про ракеты.


– Я не хочу быть ракетой. Лучше в корабли.


– Корабли были вчера.


Услышав наши шаги, они выглянули из своего укрытия. В капюшонах, скрывающих волосы, было почти невозможно отличить брата от сестры.


– Сюда идет пирожник!


Карен вышла из дому и направилась через лужайку навстречу нам.


– Сказать вам, кто это? – обратилась она к детям, улыбкой поприветствовав Аврелиуса. – Это ваш родной дядя.