Geum.ru

Михаил Гаспаров Занимательная Греция

Вид материалаДокументы

Содержание


Галльское нашествие
Агид и клеомен
Пирр встречается с римом
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   33

вино-то убавляется не снизу, а сверху!"

Педант увидел двух братьев-близнецов, сходству которых дивились люди. "Нет, - сказал

педант, - первый похож на второго больше, чем второй на первого".

Педант разговаривал с двумя друзьями. Один сказал: "Нехорошо убивать овец: они дают

нам шерсть". Другой сказал: "Нехорошо убивать и коров: они дают нам молоко". Педант

сказал: "Нехорошо убивать и свиней: они дают нам мясо".

Педанту сказали, будто ворон живет больше двухсот лет. Он купил себе ворона и стал его

кормить, чтобы проверить.

У педанта в доме жила? мышь и грызла книги. Чтобы отомстить ей, он стал надкусывать

мясо и класть ей в темное место.

Педант купил дом и, высовываясь из окна, спрашивал прохожих, к лицу ли ему этот дом.

Педант продавал дом и повсюду носил с собою кирпич в качестве образца.

Педант пришел навестить больного друга. Вышла заплаканная жена и сказал: "Его уже

нет!" Педант сказал: "Когда вернется, передай, что я заходил".

У педанта умер сын. Встретив его школьного учителя, он сказал: "Простите, учитель, что

мой сын не пришел в школу: он умер".

Анекдоты были не только о педанте. В Греции были два города, о жителях которых, вроде

как о наших пошехонцах, постоянно рассказывали смешные вещи. Один мы знаем - это

Абдера, где когда-то объявили сумасшедшим философа Демокрита. Другой - это Кима в

Малой Азии. Когда Гомер скитался с песнями по Греции, в Киме его не оценили, и он проклял

этот город: "Пусть здесь не родится ни один великий человек!" Проклятие это, пожалуй, все же

не сбылось: родом из Кимы был один историк, ученик Исократа, описавший год за годом всю

греческую историю с древнейших времен. Он был большой патриот и всюду вставлял

упоминания, что в таком-то году случилось в Киме, а если вставлять было нечего, то писал: "В

Киме в этом году ничего не произошло".

В Киме два человека купили по горшку сушеных фиг, но, вместо того чтобы есть каждому

из своего горшка, они потихоньку таскали фиги друг у друга. Прикончив чужой горшок,

каждый взялся за свой собственный и обнаружил, что он пуст. Они потащили друг друга в суд;

судья внимательно их выслушал и велел им обменяться пустыми горшками и заплатить друг

другу штраф.

В Киме хоронили знатного человека. Подошел приезжий и спросил: "Кто это умер?"

Один кимеец обернулся и сказал: "Вон тот, который лежит на носилках".

Один человек из Кимы жил в Александрии, и там у него умер отец. Он отдал тело отца

бальзамировщику и спустя положенное время попросил его обратно. У бальзамировщика были

и другие покойники, поэтому он спросил: "Какие приметы были у твоего отца?" Кимеец

ответил: "Он кашлял".

Отчего у города Кимы была такая дурная слава, тому было два объяснения. Первое -

простое: хотя Кима - приморский город, его жители триста лет не брали пошлины с

приплывающих кораблей; из этого все сделали вывод, что кимейцы триста лет не замечали, что

их город стоит у моря. Второе объяснение замысловатее. В Киме у городского совета не было

денег, и он попросил в долг у городских богачей под залог общественных портиков на главной

площади. Вернуть долг город не смог, и портики перешли в собственность богачей, а те

запретили горожанам гулять под ними. Но в дождливую погоду богачи чувствовали угрызения

совести и посылали на площадь глашатая, который кричал: "Заходите под портики!" Приезжие

из этого сделали вывод, что в Киме живет такой народ, который не знает даже, что в дождь

нужно прятаться под портики.

ГАЛЛЬСКОЕ НАШЕСТВИЕ

Чаша испытаний, выпавших Греции, была еще не полна. Оставалось пережить еще одно:

нашествие варваров. Не восточных варваров Ксеркса, за которыми была память о дивных

громадных царствах, - нет, северных варваров, незнакомых не только с законом, но и с

царской властью, не имеющих за собой ничего, кроме отчаянной дерзости и храбрости. Это

была как бы репетиция тех нашествий, которые семьсот лет спустя закончат собой всю историю

древнего мира и будут названы "великим переселением народов".

Сейчас переселяющимся народом были галлы. Они жили в средней Европе, там их

потеснили германцы, и они хлынули в поисках земли и добычи на юг и на юго-восток. Те,

которые шли на юг, разорили Италию, со словами "Горе побежденным!" взяли дань с Рима и

взяли бы самый Рим, если бы гуси, загоготав вовремя на стене, не разбудили спавших

защитников: так "гуси Рим спасли". А те, которые шли на юго-восток, перевалили через

Балканы и оказались теперь на пороге Македонии и Греции. Это было ровно через двести лет

после нашествия Ксеркса.

Македонским царем в это время был мимолетный Птолемей, по прозвищу Молния. Это

был такой царь, что благочестивые люди не сомневались: галльское нашествие - это кара

богов за его преступления. Ему не было и сорока лет, а он уже был виновником убийства отцом

сына, убийства друга, убийства женщины с детьми.

Вот как это было. У александрийского царя Птолемея, умнейшего из наследников

Александра, было два сына от двух жен: старший, Птолемей-Молния, пылкий и неукротимый, и

младший, Птолемей-Филадельф ("Братолюб"), спокойный и разумный. Умирая, старый

Птолемей оставил царство не старшему сыну, а младшему. Оскорбленный Птолемей-Молния

бежал в Азию к Селевку и стал ждать своего часа. Час наступил, когда началась война старых

исполинов, Селевка и Лисимаха. Семейные раздоры александрийского двора эхом

откликнулись при Лисимаховом дворе: старый Лисимах был женат на сестре Филадельфа,

молодой сын его - на сестре Молнии, обе женщины ненавидели друг друга, и жена Лисимаха

одержала верх: царь приказал заточить и убить собственного сына. Это было первое убийство.

После этого и двинулся на Лисимаха Селевк, разбил его, уничтожил, вступил в Македонию и

здесь у придорожного алтаря был убит сам - не кем иным, как собственным гостем и

спутником Птолемеем-Молнией. Это было второе убийство. Птолемей объявил себя царем

бесхозной Македонии, и первым его делом была казнь вдовы Лисимаха с ее детьми. Это было

третье убийство. Потом прошли считанные месяцы и наступила расплата: на Македонию

надвинулись галлы, войска Птолемея-Молнии были разбиты, сам он убит, и память о нем

осталась недобрая.

Высокого роста, светловолосые, синеглазые, без бород, с длинными висячими усами,

разукрашенные золотыми ожерельями и браслетами из своей добычи, галлы были неистовы в

сражении. Они, как пифагорейцы, верили в переселение бессмертных душ и потому не боялись

гибели. Пленников они десятками убивали в жертву богам. В плен они не сдавались: если не

могли убежать, то убивали себя. Потом, когда гроза миновала, греческие мастера внимательно

и с уважением изображали гибнущих галлов в своих скульптурах. Одна из таких скульптур,

"Умирающий гладиатор", вдохновила Байрона, а потом Лермонтова на знаменитые стихи.

Три больших похода совершили галлы на греческие земли. Первый поход отбили боги,

второй - царь, а третий - князь.

Первый поход был на Дельфы: варваров издалека манила слава их богатств. Прямо из

Македонии галлы двинулись на юг. Число их казалось грекам несметным. Вновь, как двести лет

назад, греки встретили варваров у Фермопил, вновь отбили их лобовой натиск и вновь были

обойдены по тайной кружной тропе. Греческое войско отступило на священную гору Парнас;

Дельфы лежали, открытые варварам. Вот здесь и вступились боги за свою святыню: это было

последнее вмешательство сказки в греческую историю, и о нем рассказывали с упоением. Богов

было трое: дельфийский Аполлон, землеколебатель Посейдон и лесной Пан. Аполлон грянул

грозой и бурей в лицо недругам - во вспышках молний грекам виделась фигура бога.

Посейдон сотряс землю непривычным галлам землетрясением, и с окрестных гор на галльский

стан покатились громадные глыбы. А Пан посеял в галльском полчище тот "панический" страх,

который и теперь называется этим именем: отважные гиганты испугались неведомо чего, в

собственных криках им чудились греческие, в греческих - галльские, они бросались, ничего не

видя, друг на друга, и больше галлов пало от своих же мечей, чем от греческих. Говорят,

когда-то Александр Македонский спросил галльских послов: "Боитесь вы меня?" Галлы

ответили: "Мы боимся только одного: что небо рухнет на землю". В страшный день перед

Дельфами галлам показалось, что небо рушится на землю, - и они обратились в бегство.

Божий гнев преследовал их до конца: племена, к которым переходило награбленное в Греции

золото, вымирали от мора одно за другим, пока не решено было бросить это проклятое золото в

священный пруд галльских богов близ реки Гаронны. А когда в эти галльские места пришли

римляне и вытащили золото из пруда, то сделавший это полководец вскоре же потерпел

страшное поражение и умер в изгнании.

Второй поход галлов был в Азию. Там враждовали меж собою полузависимые князья, до

которых не доставала крепкая рука царя Селевка. Один из них пригласил галлов к себе на

помощь, обещав богатую добычу; галлы пришли и уже не ушли. Они грабили Малую Азию из

года в год, и греческие города не жалели денег, чтобы откупиться от них. Наконец на них

вышел сам царь Антиох, сын и наследник Селевка. Галльское воинство выглядело так страшно,

что Антиох почти не надеялся на победу. Победу доставили ему слоны: от вида и рева

неведомых чудовищ галлы бросились в бегство, не сойдясь даже на выстрел из лука; их

конница смешалась с пехотой, их боевые колесницы - здесь, в Малой Азии, появились у них и

такие - губили их собственное войско. Победители ликовали, Антиоху было поднесено

модное прозвище Спаситель, но Антиох был мрачен. Он сказал: "Да будет нам стыдно, что

победою мы обязаны только неразумным животным!" - и приказал на победном памятнике

изобразить только слона с поднятым хоботом и ничего более.

Третий поход галлов был на Пергам. Это был неприступный город на крутой горе, где

когда-то царь Лисимах сложил свои сокровища и оставил при них верного человека из рода

Атталидов. Лисимах погиб, Атталиды стали князьями Пергама, обстроили его на Лисимаховы

деньги прекрасными храмами и портиками, завели вторую в мире библиотеку с ее

пергаментными книгами. Пергамские богатства не давали покоя галлам: они двинулись войной

на Пергам и были разбиты князем Атталом. И эта победа была увековечена по-царски: сын

Аттала Евмен воздвиг в Пергаме небывалой величины алтарь с надписью "Зевсу и Афине,

даровательнице победы, за полученные милости". Это была постройка величиной в половину

Парфенона; поверху шла колоннада, окружавшая жертвенник, к которому вела лестница в

двадцать ступеней высоты и двадцать шагов ширины, а понизу шел рельефный фриз высотою в

рост человека, бесконечной полосой огибавший здание, и на этом фризе изображено то же, что

было выткано на покрывале парфенонской Афины, - борьба богов с гигантами, победа

разумного порядка над неразумной стихией. Здесь схлестываются руки, выгибаются тела,

простираются крылья, извиваются змеиные туловища, мукой искажаются лица, и среди

теснящихся тел вырисовываются могучие фигуры Зевса, мечущего молнию, и Афины,

повергающей врага. Таков был Пергамский алтарь - все, что осталось нам от галльского

нашествия.

АГИД И КЛЕОМЕН

Спарта давно уже сошла со страниц нашей книги. Она перестала быть великим

государством. О древней простоте и равенстве осталось лишь воспоминание. Когда-то здесь

было 9 тысяч равных земельных наделов и 9 тысяч равноправных граждан-воинов. Теперь здесь

было 100 богачей-землевладельцев, 600 разоренных должников, от них зависящих, а остальные

тысячи давно уже не считались гражданами. Все это нищее многолюдство тосковало о том же,

о чем мечтала беднота по всей Греции: об отмене долгов и переделе земель. Кто обещал

бедноте отмену долгов и передел земель (а это означало резню богачей), тот дорывался до

тирании и держался у власти долго ли, коротко ли, в зависимости от своих дарований. В Спарте

случай оказался особый: здесь тираном, обещающим народу отмену долгов и передел земель,

стал законный спартанский царь. Это повторилось дважды: при прекраснодушном мечтателе -

царе Агиде и при деловитом воине - царе Клеомене.

В Спарте, как и в древности, было два царя из двух династий. Но цари эти были .по

существу лишь полководцами при правительстве эфоров, избираемом богачами. Да и быть

полководцем становилось все трудней: в гражданское ополчение бедняки не шли, нанимать

наемников было не на что. А враги у Спарты были сильные: города Пелопоннеса сплотились в

Ахейский союз, а города и племена средней Греции - в Этолийский союз. Однажды этолийцы,

вторгшись в Спарту, увели 50 тысяч человек пленными рабами; такого позора в истории

Спарты еще не было. И только один старик спартанец сказал: "Спасибо врагу: он избавил

Спарту от бремени слабых".

Царь Агид был молод. Мысль о возрождении древней простоты и силы кружила ему

голову. Он ходил в простом плаще, купался в холодном Бвроте, ел черную похлебку и

прославлял старинные обычаи. Молодежь прихлынула к нему, а старики чувствовали себя, по

выражению историка, как беглые рабы, когда их возвращают строгому господину - Ликургову

закону. Агид объявил в собрании, что он и все его родичи отрекаются от своих несметных

богатств и отдают их для передела между гражданами. Собрание рукоплескало. Объявили

отмену долгов, на площадях разложили костры и жгли в них долговые расписки. Но это

длилось недолго. До передела не дошло: знатные товарищи Агида не спешили отдавать свое

имущество. Разочарованный народ охладел к Агиду. И тогда началась расправа.

За расправу взялся второй царь - Леонид. Агида хотели схватить - он укрылся в храме.

Леонид подослал к нему мнимых друзей, они уверили молодого царя, что он может выйти из

храма хотя бы в баню. Греки любили чистоту, и царь поддался уговорам. Здесь-то, на пути из

бани, его связали и оттащили в тюрьму. Его спрашивали: "Кто был твоим подстрекателем?" Он

отвечал: "Ликург". Палач не решался поднять руку на царя: царь был лицом священным, его

щадили даже враги в бою. Агид сказал палачу: "Не печалься обо мне: я погибаю беззаконно и

потому лучше и выше моих убийц" - и сам вложил голову в петлю. Мать Агида стала плакать

над его телом - ей крикнули: "Ты думала, как он, - ты умрешь, как он!" И она встала

навстречу петле со словами: "Только бы на пользу Спарте!"

Вдову Агида Леонид выдал за собственного сына - юного Клеомена. И здесь случилось

непредвиденное. Чем больше Клеомен слушал рассказы жены о ее первом муже, тем больше он

проникался любовью к павшему Агиду и ненавистью к собственному отцу. А когда Леонид

умер, царь Клеомен стал продолжателем дела царя Агида. Но характер у него был другой. Там,

где Агид взывал, убеждал и подавал пример, Клеомен сразу взялся за меч. Из пяти эфоров

четверо были перерезаны, пятый укрылся в храме Страха (в Спарте чтили С?трах, потому что

страхом держится всякая власть). Землю переделили, периэков допустили к гражданству,

илотам позволили выкупаться на волю. Войско стали обучать не на старый, спартанский, а на

новый, македонский манер. Денег не хватило - Клеомен обратился к египетскому Птолемею,

обещая ему за это помощь против Македонии. Птолемей был осторожен: он потребовал

заложниками мать и детей Клеомена. Царь был возмущен, но мать твердо сказала ему: "Пока от

меня, старухи, есть польза Спарте, не медли!" - взошла на корабль и пустилась с внуками в

Александрию.

Клеомен хорошо помнил правило всех тиранов: переворот бывает прочен, только если за

ним следуют война, победа и добыча. Он повел спартанцев отбивать Пелопоннес у Ахейского

союза. Ему предшествовала слава народолюбца; города сдавались ему и ждали от него того же,

что он сделал в Спарте: отмены долгов и передела имущества. Но этого не происходило:

Клеоменовой Спарте не нужны были товарищи по свободе, а нужны были покорные союзники.

За быстрыми успехами пошли неудачи.

А между тем вожди Ахейского союза всполошились. И, не надеясь справиться с

отважным спартанским реформатором собственными силами, они пошли на последнее,

средство: пригласили в Пелопоннес македонян. Несколько десятилетий Македония, занятая

борьбой с галлами и внутренними смутами, не вмешивалась в греческие дела - теперь Греция

вновь сама себя выдавала ей с головой. Македонский царь Антигон повел на Спарту свою

фалангу. При Селласии произошла битва; войско Клеомена погибло почти полностью. Клеомен

ускакал в Спарту. В своем дворце он даже не присел: не снимая панциря, прислонился к

колонне, уткнувшись лбом в согнутую руку, перебрал в уме последние средства и с последними

друзьями пустился к берегу, чтобы отплыть в Египет. Спарта была сдана врагу - в первый раз

за всю ее историю.

В Александрии Клеомен себя чувствовал как лев в клетке. Старого Птолемея здесь только

что сменил молодой - ленивый и распущенный. Он боялся своего брата и до поры до времени

слушался советов Клеомена. "Завести бы побольше царских братьев!" - говорил Клеомен.

Когда с братом покончили, Клеомена отстранили. Спартанский знакомец Клеомена привез на

продажу царю боевых коней. Клеомен сказал ему: "Привез бы ты лучше арфисток и красивых

рабов, на них здесь больше спросу". Это дошло до царя; Клеомену запрещено было выходить

из дому. Тогда он решил поднять Александрию на восстание. С тринадцатью друзьями он

выбежал на улицу, перебил стражу, обратился с речью к народу, но народ в Александрии был

не тот, что в Спарте. На него глазели издали и разбегались при приближении; вокруг была

пустота. Тогда спартанцы собрались на площади, и каждый вонзил в себя свой меч. Самый

младший обошел павших, проверяя, все ли мертвы, а потом обнял труп Клеомена и закололся

над ним. Тело Клеомена царь Птолемей приказал распять, а мать его и детей казнить. Так

кончилось возрождение Спарты.

ПИРР ВСТРЕЧАЕТСЯ С РИМОМ

У Македонского царства был сосед-близнец - Эпирское царство, с такими же горами,

лесами и сильными людьми. Македонские цари считали себя потомками Геракла, эпирские -

потомками Ахилла; между собой они были в родстве. Македонское царство было обращено

лицом на восток, Эпирское - на запад, к Италии. Еще когда в Македонии правил Александр

Македонский, в Эпире правил его дядя, Александр Эпирский; и когда Македонский пошел

завоевывать Персию, то Эпирский двинулся походом в Италию: "Племянник идет в женскую

половину мира, я - в мужскую". Италию он не завоевал и скоро погиб в сражении. Но мечта о

том, чтобы создать в Европе такую же великую державу, какую Александр создал в Азии, у

эпирских царей осталась.

Пирр Эпирский был родственником этого Александра. Он тоже воевал на западе, но

великой державы не построил. Он был не строителем, а воином: война опьяняла и увлекала его

сама по себе, а зачем и за что она ведется, он не думал. Он участвовал во всех схватках между

наследниками Александра Македонского, дважды был царем бесхозной Македонии, но всякий

раз бросал завоеванное и пускался в какую-нибудь новую заманчивую войну. Ему еще не было

двадцати лет, когда старый Антигон Одноглазый на вопрос, кто в Греции лучший полководец,

ответил: "Пирр, если доживет до старости", - и добавил: "Правда, он умеет играть и не умеет

выигрывать".

Народу обычно тяжко приходится от таких правителей, и все-таки он их любит. Однажды

Пирру доложили: "Такие-то молодые люди бранили тебя на пиру". Он их вызвал к себе:

"Бранили?" - "Бранили, царь, и, будь у нас покрепче вино, еще не так бы бранили!" Пирр

расхохотался и отпустил их. Своему вербовщику он говорил: "Твое дело - чтобы парни в

войске были рослые и сильные, а чтобы они были храбрые, это уж сделаю я!" И делал.

К этому Пирру пришли за помощью послы из Тарента. Греческие города в Италии были в