Geum.ru

Герберт спенсер

Вид материалаДокументы

Содержание


VI. Политические главы, военачальники, короли и т.д.
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   25
воль отшедших, и его собственная воля, в большой мере сдерживаемая первыми, еще в большей степени сдерживается последними.

Это потому, что его функции, как регулятора, главным образом состоят в том, чтобы поддерживать унаследованные правила поведения, в которых собраны воедино праотеческие чувства и идеи.

Это мы видим повсюду. Между арафурасами те решения, которые даются их старцами «согласно обычаю сходны с решениями их предков, к которым они питают глубочайшее уважение». То же самое и у киргизов: «суждения бэев (bais) или почитаемых старцев, основываются обыкновенно на известных и повсеместно признаваемых обычаях». И жители Суматры «руководствуются при решении различных спорных вопросов собранием долгое время слагавшихся обычаев (adat), завещанных им их предками. Старшины, произнося свои решения, не говорят: «так повелевает закон», а «таков обычай».

По мере того, как устно передаваемый обычай становится записанным законом, политический глава является еще с большей ясностью агентом, через которого чувства мертвых контролируют действия живых. Что власть, которой он пользуется, есть, главным образом, власть, действующая чрез него, – это мы ясно видим, замечая его слабую способность к сопротивлению ей, если бы он захотел. Его индивидуальная воля является недействительною во всех случаях, исключая лишь тех, когда отсутствие ясно выраженных или подразумеваемых предписаний умерших поколений делает ее свободной. Так, на Мадагаскаре «в тех случаях, на которые нет указания ни в законе, ни в обычае, ни в примерах прошлого, достаточно слова государя». У восточных африканцев «единственным ограничением власти деспота служит ada или примеры (прецеденты) прошлого». Об яванцах Раффлер пишет: «Единственным ограничением воли главы правления служат обычаи страны и то уважение, которое он приобретает своими личными качествами в среде своих подданных». На Суматре народ «не признает за своими старшинами права создавать законы в тех случаях, когда уже имеются подходящие, или отменять и изменять их древние обычаи, к которым они чрезвычайно привязаны и которые ревностно охраняют».

И до какой степени обязательно это согласование с верованиями и чувствами предков, мы видим из тех роковых результатов, которые могут следовать из непочитания их. «Король ашантиев, хотя представляемый монархом деспотическим, никак не стоит вне контроля. Ему вменяется в обязанность соблюдать народные обычаи, перешедшие к народу от глубокой древности. Практическое пренебрежение этой обязанности, выражавшееся в желании изменить обычаи предков, стоило Озаи Квамину (Osai Quamina) его трона». Этот пример напоминает нам ту общую истину, подтверждение которой мы видим и в настоящее время среди готтентотов, и в прошлом среди древних мексиканцев, и во всех исторических сказаниях цивилизованных народов, которые свидетельствуют, что правители, наследуя власть, давали обязательство не изменять установившегося порядка.

Несомненное положение, – утверждающее, что политическое главенство, простое или сложное, есть в большинстве случаев лишь агент, через который действует сила общественного чувства, настоящего и прошедшего, – противоречит, по-видимому, многим фактам, доказывающим, до какой степени велика власть самого правителя. Не говоря уже о принадлежащей деспоту возможности на номинальном основании или и вовсе без основания отнимать жизнь у человека, делать бесчисленные конфискации, переселять подданных из одной местности в другую, взимать без всякого ограничения подати деньгами и трудом, – одно его право начинать и кончать войны, в которых жертвуется жизнью многих его подданных зараз, по-видимому, указывает нам на то, что его единичная воля стоит выше воли народа. Каким же образом может быть утверждаемо первоначальное положение?

Утверждая, что в неорганизованных группах людей чувство, проявляющееся в общественном мнении, контролирует политическое поведение, точно так же, как контролирует оно и поведение, обозначаемое именем обрядового или религиозного, – утверждая, далее, что правящие агенты на их первых ступенях развития, являются продуктом общего чувства (aggregate feeling), получая от него свою силу, и, вместе с тем, находя в нем сдерживающее влияние, – мы должны допустить, что эти первоначальные отношения становятся запутанными, когда вследствие войн маленькие группы сливаются первично и вторично в группы более обширные. В обширном обществе, составленном из покоренных людей, содержимых в повиновении высшею силою, естественные отношения, изображенные выше, уже не существуют. Мы не должны надеяться найти в правлении, установленном принудительной силой завоевателя, черты правления, развивавшегося внутри общины. Общества, образовавшиеся путем завоевания, могут состоять, и в большинстве случаев состоят из двух обществ, более или менее, если не совершенно, чуждых друг другу. Отсюда следует, что в этом случае не может существовать ничего, подобного тому объединенному чувству (united felling), которое может воплотить само себя в политической силе, происходящей от целой общины. При этих условиях политический глава или производит свою власть исключительно из чувств господствующей части общины, или направляя различные массы чувства, зародившиеся в высшей и низшей части общины одни против других, он получает возможность сделать свою индивидуальную волю господствующим фактором.

Сделав эти объяснения, мы продолжаем, однако, утверждать, что обыкновенно почти вся сила правящей агентуры возникает под влиянием действия чувств, если не целой общины, то, по крайней мере, той ее части, которая имеет возможность проявлять свои чувства.

Хотя мнение покоренного и безоружного низшего общества становится мало значащим в смысле политического фактора, однако мнение господствующей вооруженной части продолжает оставаться главным основанием политической деятельности. Так, нам говорят о жителях Конго, что «король, царствующий деспотически над народом, часто встречает препятствие проявлению своей власти со стороны вассальных князей». Так, нам сообщают и об Дагомеях, управляемых деспотически, что их «министры, военачальники и жрецы в отдельности могут быть, и часто бывают наказываемы королем, но коллективно они являются для него слишком большой силой и без общего их содействия король немедленно бы лишился своей власти». Все это мы должны признать, как действительно бывшее и еще теперь обнаруживающееся в различных более нам известных обществах, в которых власть верховного главы номинально абсолютна. Начиная с того времени, когда римские императоры были выбираемы солдатами и низводились с престола в том случае, если не нравились им, и до нашего времени, когда мы находим многие примеры, подтверждающие эту истину, – политическая сила или слабость самодержца зависят от большей или меньшей поддержки его власти влиятельными классами и даже чувства тех, которые политически пресмыкаются, сильно влияют на политическую деятельность: пример – влияние турецкого фанатизма на решения султана.

Можно бы припомнить большое число фактов, если бы мы захотели точно оценить могущество воли агрегата по сравнению с волей автократа. Сюда можно отнести тот факт, что автократу вменяется в обязанность почитать и поддерживать массу постановлений и законов, имеющих свое основание в чувствах и понятиях прошлого времени и получивших санкцию религии; так, в древнем Египте династии деспотов жили и умирали, оставляя социальный строй существенно неизменным. Сюда же можно отнести факт, что существенные перемены социального строя, не согласующиеся с общим чувством, бывают впоследствии времени снова отменяемы. Так, в Египте, где Аменхотеп IV, несмотря на возмущение, успел установить новую религию, на была уничтожена в последующее царствование; сюда же подходит и тот факт, что законы, идущие в разрез с общею волею, оказываются неудачными, примером чего могут служить законы против роскоши, издававшиеся средневековыми королями, постоянно возобновляемые и постоянно падавшие. Это факт, что самый высочайший, каким он может быть, и божественный, каковую природу ему приписывают, всемогущий король является, однако, связанным обычаями, делающими его каждодневную жизнь – жизнью подчиненной; мнения живых заставляют его исполнять предписания мертвых. Сюда подходит и тот факт, что в том случае, если король не соображается с обычаями или другим каком-либо образом возбуждает своими действиями против себя неприязненно чувство, его слуги, гражданские и военные, отказываются служить ему и обращаются против него, – и этим же путем дело идет до разных иных крайностей. Сюда же подходит и дальнейший факт, что обыкновенно в обществах, где иногда ниспровергается король, возбудивший неудовольствие, на его место поставляется другой король, что объясняется тем, что чувство в среднем выводе не только не тяготится самодержавием, а напротив, желает его, создает абсолютных правителей, и дает им ту власть, которой они располагают, – то, что некоторыми называется верностью (loyality), а другими раболепием (servility).

Но главная истина, которую трудно оценить достаточным образом, состоит в том, что хотя формы и законы всякого общества суть отверделые продукты идей и чувств людей, живших в прошлое время, однако они становятся действующей силой, подчиняя себе чувства и идеи живущих людей. Нам привычен тот факт, что воля «мертвого» (“the dead hand”) контролирует действия живых в отношениях владения собственностью; но действия «мертвого» в направлении жизни вообще, через сложившуюся политическую систему, несравненно шире. То, что из часа в час, в каждой стране, управляемой деспотически или иным образом, производит повиновение, делающее возможным политическую функцию, это есть накопленное и организованное чувство, питаемое к унаследованным учреждениям, сделавшимся священными по традиции. Отсюда неоспоримо, что «чувство общественности» – принимая это слово в самом широком его значении – есть единственный источник политической власти: по крайней мере в тех общинах, которые не находятся под чужеземным господством. Так было с самого начала политической жизни, и так, в сущности, еще и продолжает быть.

В науке установилось положение, что с причинами, еще действующими ныне, слились в одно причины, которые, действуя подобным же образом в прошлое время, произвели нынешнее положение вещей. Принятие этого положения и исследование вопросов, возбуждаемых им, влечет к подтверждению вышеизложенных заключений.

Каждодневно всякий общественный митинг (собрание) снова дает пример той же самой политической дифференциации, которая характеризует примитивную политическую деятельность, – снова дает и пример действия составляющих ее частей. Наибольшую массу обыкновенно представляют люди мало выделяющиеся, образующие слушателей, все участие которых в ходе дел заключается в выражении одобрения или неодобрения, в произнесении да или нет по поводу предложенных решений. Затем есть меньшая часть, стоящих у трибуны, состоящая из людей, которым богатство, положение или способности придают влияние – эта часть ведет прения. Наконец, есть выборный председатель, обыкновенно человек наиболее знаменитый, которому подчиняются как говорящие, так и слушающие – временной король. Даже без всяких формальностей собравшаяся сходка немедленно распадается более или менее ясно на эти подразделения, а когда собрание становится постоянным телом, как собрание людей образующих, коммерческую компанию, или филантропическое общество, или клуб, тогда немедленно эти три подразделения получают определенность – являются президент или старшина, совет или комитет и пайщики или члены. К этому следует прибавить, что, – хотя первоначально каждая из этих добровольно образовавшихся постоянных ассоциаций, – подобно собранию примитивной орды или современному публичному митингу, – обнаруживает такое распределение власти, при котором немногие избранные с их главою являются подчиненными массе, – однако, в зависимости от обстоятельств, отношение между властью отдельных частей обыкновенно подвергается более или менее значительным переменам. Там, где члены массы являются не только очень заинтересованными в ведении дел, но и поставленными в такое положение, что легко могут кооперировать, там они сдерживают немногих избранных членов и их главу; но наоборот, там, где отдаленное расстояние между членами, как, например, между железнодорожными акционерами, мешает соединенной деятельности, там избранное меньшинство становится, в значительной степени олигархией, а из олигархии нередко выступает автократ: конституция становится деспотизмом, умеряемым переворотами.

Говоря о ежечасно представляющихся доказательствах того, что сила политической агентуры производится агрегативным чувством, частью воплотившимся в утвердившейся системе, унаследованной от прошлого, частью вызванном непосредственными обстоятельствами, я не только имею в виду доказательство того, что наши собственные политические действия определены подобным же образом, – и не только того, что действия всех меньших обществ, сплотившихся временно или постоянно, определяются тем же. Я имею в виду большее; я желаю осветить непреодолимый контроль среднего чувства и мнения над нововведением вообще. Факты, в роде того, что закон не в силах бывает помешать дуэлям, если общественное мнение относится к ним благоприятно, или, что священные повеления, подкрепляемые угрозами осуждения, бессильны обуздать самые беззаконные посягательства, когда этого требуют преобладающие интересы и страсти, одни только подобные факты с достаточной ясностью показывают, что правила законов и религиозные верования, с споспешествующими им их органами, бессильны в виду противящегося им чувства. Припомнив стремление к одобрениям общества и страх пред общественных презрением, вызывающие и сдерживающие действия людей, мы не будем сомневаться в том, что цели и стремления людей диктуются им обыкновенно распространенным в массе чувством, конечно, когда насущные их потребности удовлетворены. Нужно рассмотреть лишь социальный кодекс, регулирующий жизнь даже до таких мелочей, как цвет вечернего галстука, и посмотреть, как те, которые, не осмеливаясь нарушать этого кодекса явно, нарушают его контрабандою, чтобы увидеть, что не записанный, но поддерживаемый мнением закон имеет большее решающее влияние в сравнении с законом писанным, но не столь поддерживаемым общественным мнением. И еще лучше, из наблюдения того факта, что люди, презирающие справедливые требования кредиторов, которые не могут получать с них денег за доставленные им продукты, в то же самое время горят нетерпением разделаться с так называемыми долгами чести, следуемыми людям, не давшим им ничего, не оказавшим им никаких услуг, – мы можем видеть, что контроль господствующего чувства, не поддерживаемый законом и религией, может действовать сильнее закона и религии вместе взятых, в том случае, когда они поддерживаются недостаточно сильно проявляемым чувством. Рассматривая частную деятельность людей, мы должны признать, что ими и теперь еще, как и при начале социальной жизни, правит агрегативное чувство прошлого и настоящего; и что политическая агентура, представляющая само по себе постепенно развившийся продукт этого чувства, продолжает еще быть главным проводником специализировавшейся части его, регулирующей известные роды действий.

Отчасти, впрочем, я должен слишком выставлять вперед этот общий закон, как главный элемент политической теории. За несколько длинное доказывание того, что кажется уже избытком, я извиняюсь тем, что, хотя оно номинально и признается, но в действительности признается в очень малой степени. Даже в нашей собственной стране, где агентуры не политические, самопроизвольно возникшие и самостоятельно действующие, многочисленны и обширны, а еще более во многих других странах, менее характеризующихся ими, нет еще достаточного сознания той истины, что сложные импульсы, которые действуют через политические учреждения, за отсутствием их, производят тотчас другие, чтобы действовать через них. По рассуждениям политиков выходит, как будто бы самые учреждения, т.е. Государственные инструменты, обладают внутренней силой, тогда как они ее не имеют, – и как будто чувства, создающие их, не имеют этой внутренней силы, тогда как они имеют ее. Очевидно, – превратное понимание ими этих истин должно в большой мере оказывать вредное влияние и на их действия.

VI. Политические главы, военачальники, короли и т.д.

Из трех составных частей политического строя, тройственность которого обозначается в самом начале, мы рассмотрим теперь первую и проследим ее развитие. Уже в последних двух главах нами было кое-что сказано, и еще более подразумеваемо по поводу того важного дифференцирования, результатом которой является установление главенства. То, что там было намечено только в общих чертах, теперь будет нами разобрано в своих частностях.

«Когда Ринк спросил Никобарийцев, кто из них носит название вождя, они отвечали, смеясь над тем, «как он мог думать, чтобы один мог властвовать над таким множеством». Я привожу этот факт для того, чтобы указать, что прежде всего существует сопротивление захвату власти одним членом группы – сопротивление у некоторых типов людей незначительное, у большинства значительное, а у немногих даже и очень сильное.

К числу племен фактически «безначальных», о которых мы уже говорили, может быть отнесено американское племя Гайдахов, «члены которого, по-видимому, все равны», затем Калифорнийские племена, у которых «всякий поступает так, как ему заблагорассудится», также племя Новайо, в котором «всякий, как воин, является неограниченным властелином в своих личных правах»; из азиатских же племен мы приведем Ангамиев, которые «не признают главы или вождя, хотя и выбирают представителей, но эти последние во всех делах и начинаниях являются бессильными и неответственными».

Та незначительная степень подчиненности, какую мы видим у диких племен, является только при безотлагательной необходимости в соединенной деятельности и в контроле над этой последней. Вместо того, чтобы повторять вышеприведенные примеры временного главенства, я приведу здесь несколько новых случаев. О Нижних Калифорнийцах мы читаем: «во время охоты и войны они управляются одним или несколькими вождями, выбираемыми только на время этих действий». О вождях Флатдехов (Flatheads) говорится: «их власть прекращается с окончанием войны». У Южных Индейцев вождь «не имеет власти и только направляет движения своей банды в ее воинственных набегах». Как нами было уже замечено выше, эта первичная соподчиненность имеет большие или меньшие размеры сообразно тому, будет ли окружающая среда и привычки жизни задерживать или благоприятствовать проявлению принудительной силы. Нижние Калифорнийцы, о которых выше было говорено нами, как о «безначальных», по словам Бегерта, походят «на стада диких свиней, которые мечутся из стороны в сторону, руководясь своими единичными желаниями, собираясь сегодня вместе, а завтра разъединяясь, пока снова какая-нибудь случайность не заставит их соединиться впоследствии». «Вожди у Чипеваев теперь совершенно бессильны», говорит Франклин; и племена их живут небольшими бродячими бандами. Об Абипонах, которые «не выносят земледелия и оседлой жизни», Дорицгоффер пишет: «они не только не почитают своего кацика как господина, но и не платят ему дани и не оказывают ему никакого внимания, как это бывает обыкновенно у других племен». Подобные же отношения при подобных условиях встречаются и у других по типу несходных с ними племен. О Бедуинах Бургхард замечает: «шейк не имеет определенной власти»; а по словам другого писателя вождь «стесняющий их слишком тяжелыми узами власти, низлагается или оставляется ими, и поступает в число обыкновенных членов племени или даже выходит из него».

Теперь, наметив первоначальное отсутствие политического контроля, – сопротивление, которое он встречает при своем появлении, и обстоятельства, облегчающие возможность уклониться от него, – мы можем задать себе вопросы: какие причины благоприятствуют его развитию? Таких причин несколько, и сообразно степени их кооперации вырабатывается и степень упрочения главенства.

Между членами первоначальной группы, могущей представлять легкие видоизменения как в степени, так и в ходе своего развития, наверно выделяется один, пользующийся признаваемым за ним более высоким положением. Такое более высокое положение может иметь несколько видов, которые мы и рассмотрим.

Хотя в смысле ненормального, но мы должны указать на случаи, в которых главенство принадлежит человеку чуждому – переселившемуся. Вожди Кхондов «по большей части бывают из потомков отважных авантюристов» индустанского происхождения. Форсайт замечает то же самое о «большинстве вождей» племен, живущих в горах Центральной Азии. А предания о Бохиках среди Чипчасов, об Амаливака среди Таманаков и о Кветзалкотль у Мексиканцев указывают на подобное же происхождение главенства.

Здесь же мы должны главным образом коснуться случаев возвышения, происходящих в пределах самого племени.

На первом месте мы должны поставить возвышение, обусловленное старшинством. Хотя старость в тех случаях, когда ведет за собой неспособность, настолько не почитается дикими народами, что у них стариков убивают или оставляют умирать без всякого призрения, но зато большая опытность, соединенная с годами и еще неугасшими способностями, обыкновенно пользуется влиянием. Не признающие главенства Эскимосы выказывают «уважение старым и сильным людям». Бeрчел говорит, что у Бушменов старики пользуются до некоторой степени правами вождей; то же самое можно с достоверностью утверждать и об уроженцах Австралии. У Фугианов (Fugians) «слово старого человека считается законом для молодых». Всякая часть племени Рок-Веддахов «имеет вождем самого энергичного старика из своей среды», делящего между всеми мед, и т. д. Такой порядок вещей встречается и у других более развитых племен. Даяки на севере Борнео не имеют постоянных вождей, но следуют советам какого-нибудь старика из своих родственников, а Эдвардс говорит о безвластном племени Карибов, что они «однако, признают некоторую долю авторитета за стариками».

Естественно, что в диких обществах сила пользуется преобладанием. Независимо от влияния старшинства «одна только физическая сила доставляет у Бушменов более высокое положение. Вожди Тасманийцев были высокие и сильные люди; «у них не существует ни избирательного, ни наследственного главенства, и место военного вождя предоставляется самому храброму члену племени. Замечание Стурта указывает на подобное же происхождение главенства у Австралийцев. То же самое наблюдается и в Южной Америке. О Тапайосах Бэтс говорит, что «следы вождей как величиною, так и длиною шага превосходят следы остальной части племени». У племен Бедуинов «самый смелый, самый сильный и самый хитрый получает полное преобладание над своими соплеменниками». В продолжение более высоких степеней развития физическая сила долго еще продолжает быть самым важным качеством, как это мы видим, например, в Гомеровской Греции, где даже года не могли вознаградить за упадок силы: «старый вождь, как Пелей или Лаэрт, не может удержать своего положения». Даже через средневековую историю Европы проходит такое поддержание главенства, которое в сильной степени обусловлено физическими преимуществами.

Умственное превосходство само по себе, или соединенное с другими качествами, составляют обычную причину преобладания. У Змеиных Индейцев «вождь ни более, ни менее, как один из воинов, пользующийся наибольшим доверием». Скулькрафт говорит о вожде, признаваемом Криксами, что он «стоит выше всех остальных только благодаря своим более высоким достоинствам и политическим способностям», и что у Команчей «положение вождя не наследственно, но получается за личную высоку. Прозорливость, знание и успех в войне». Вождь у Короадосов «получает преобладание над остальным племенем за свою зитрость, мужество и силу». Остяки «относятся с почтением, в полном смысле этого слова, к своему вождю, если этот последний мудр и мужественен; но почести, воздаваемые ему, совершенно добровольны и не составляют прерогативы его положения». Другим источником управляющей власти у первоначальных племен служит величина имущества, – богатство, являющееся косвенным признаком большего превосходства и прямой причиной влиятельности. У Такуллиев «всякий может сделаться