Geum.ru

Новости дня XX

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   45

казался очаровательным, и она жадно впивала его болтовню о l'elan supreme

du sacrifice и l'harmonie mysterieuse de la mort [высший взлет

жертвенности и мистическая гармония смерти (франц.)]. Он служил санитаром

в тыловом госпитале в Нанси, стал очень религиозным и почти разучился

говорить по-английски. Когда они спросили его о его занятиях живописью, он

пожал плечами и ничего не ответил. За ужином он ел очень мало и пил только

воду. Он сидел до поздней ночи, рассказывая о чудесных обращениях

неверующих, о соборовании на передовых позициях, о юноше Христе, явившемся

ему на перевязочном пункте среди раненых во время газовой атаки. Apres la

guerre [после войны (франц.)] он уйдет в монастырь. По всей вероятности, в

траппистский (*55). Когда он ушел, Элинор сказала, что это был самый

одухотворенный вечер в ее жизни. Эвелин не спорила с ней.

Морис пришел еще один раз до конца своего отпуска и привел с собой

молодого писателя, работавшего на Ке-д'Орсе (*56), - высокого, румяного,

молодого, похожего на английского школьника француза по имени Рауль

Лемонье. Он, по всей видимости, охотней говорил по-английски, чем

по-французски. Он два года пробыл на фронте, служил альпийским стрелком и

был уволен в бессрочный отпуск не то из-за легких, не то из-за того, что

его дядя был министром, он сам точно не знал - из-за чего. Ему все

наскучило, говорил он. Впрочем, он любил играть в теннис и, кроме того,

каждый день ездил в Сен-Клу и занимался там греблей. Выяснилось, что

Элинор всю осень только и мечтала о теннисе. Он сказал, что ему нравятся

англичанки и американки за их любовь к спорту. А тут, во Франции, каждая

женщина воображает, что все только и мечтают сию же минуту лечь с ней в

постель.

- Любовь - скука, - сказал Рауль.

Он и Эвелин стояли в оконной нише, болтая о коктейлях (он обожал

американские напитки), и смотрели, как на Нотр-Дам и на Сену опускаются

последние лиловые волокна сумерек, а Элинор и Морис сидели в темноте в

маленькой гостиной и говорили о святом Франциске Ассизском. Она пригласила

его к обеду.

На следующее утро Элинор сказала, что она, вероятней всего, примет

католичество. По дороге в канцелярию она затащила Эвелин в Нотр-Дам

слушать мессу, и обе они поставили по свечке за здравие Мориса перед

довольно неприятной с виду, как показалось Эвелин, девой Марией неподалеку

от главного входа. Все же там было очень импозантно, скорбные голоса

священников, и свечи, и запах холодного ладана. Она надеялась, что

бедняжку Мориса не убьют.

Вечером Эвелин пригласила к обеду Джерри Бернхема, мисс Фелтон,

вернувшуюся из Амьена, и майора Эплтона, который жил в Париже и имел

какое-то отношение к танкам. Обед был отличный, жареная утка с

померанцами, хотя Джерри, злившийся на Эвелин за то, что она слишком много

разговаривала с Лемонье, напился, и пересыпал свою речь ругательствами, и

рассказывал об отступлении под Капоретто, и заявил, что союзникам

приходится туго. Майор Эплтон сказал, что об этом не следует говорить,

даже если это правда, и побагровел. Элинор тоже страшно возмутилась и

сказала, что за подобные разговоры его следовало бы арестовать, и, после

того как все ушли, она серьезно поссорилась с Эвелин.

- Что о нас подумает этот молодой француз? Милая Эвелин, ты прелесть,

но у тебя вульгарнейшие друзья. Я просто не понимаю, где ты их

откапываешь. Эта Фелтон выпила четыре коктейля, кварту Божоле и три

стакана коньяку. Я сама считала.

Эвелин расхохоталась, и они обе начали хохотать. Тем не менее Элинор

сказала, что они ведут слишком богемный образ жизни, что это нехорошо,

все-таки война, и в Италии и России такое ужасное положение, и бедные

мальчики в окопах, и тому подобное.

В эту зиму Париж постепенно наполнялся американцами в военной форме и

штабными автомобилями и консервами со складов Красного Креста, и майор

Мурхауз, оказавшийся старым приятелем Элинор, прибыл прямо из Вашингтона и

встал во главе отдела пропаганды Красного Креста. Все говорили о нем еще

до того, как он приехал, так как до войны он был одним из виднейших

нью-йоркских специалистов по рекламному делу. Не было человека, который не

слышал бы о Дж.Уорде Мурхаузе. Когда пришло известие о его прибытии в

Брест, в канцелярии поднялась страшная суматоха, и все нервничали и

гадали, на кого обрушится удар.

В то утро, когда он приехал, Эвелин прежде всего заметила, что Элинор

завилась. Затем, перед самым обеденным перерывом, весь личный состав

отдела пропаганды был приглашен в кабинет майора Вуда знакомиться с

майором Мурхаузом. Он был довольно крупный мужчина с голубыми глазами и

очень светлыми, почти белыми волосами. Военная форма отлично сидела на

нем, а пояс, портупея и краги сверкали, как зеркало. Эвелин он сразу

показался искренним и привлекательным, что-то в нем напоминало ей отца, он

ей понравился. Он казался молодым, несмотря на двойной подбородок, и

говорил с легким южным акцентом. Он произнес краткую речь о значении

работы, проводимой Красным Крестом в целях поднятия духа гражданского

населения и бойцов, и о том, что отдел пропаганды ставит себе две цели:

стимулировать в Америке сбор пожертвований и информировать публику о ходе

работы. Вся беда в том, что публика недостаточно осведомлена о ценнейших

достижениях работников Красного Креста и, к сожалению, склонна

прислушиваться к критике германофилов, делающих свое дело под маской

пацифизма, и всевозможных смутьянов, всегда готовых все порицать и

критиковать; американский народ и обездоленное войной население союзных

стран должны знать о блистательных подвигах самопожертвования, совершаемых

работниками Красного Креста, - подвигах по-своему не менее блистательных,

чем жертвенный подвиг наших дорогих мальчиков в окопах.

- Даже и в настоящий момент, друзья мои, мы находимся под огнем, и мы

готовы принести высшую жертву во имя того, чтобы цивилизация не исчезла с

лица земли. - Майор Вуд откинулся на своем вращающемся кресле, которое

пискнуло так громко, что все вздрогнули, и многие посмотрели в окно, как

бы ожидая, что в него влетит снаряд Большой Берты. - Теперь вы понимаете,

- сказал майор Мурхауз, повысив голос и сверкнув голубыми глазами, - какие

чувства мы должны внушить публике. Стиснутые зубы, собранные в кулак

нервы, решимость довести дело до конца.

Эвелин была невольно захвачена этой речью. Она искоса взглянула на

Элинор, та казалась холодной и была похожа на лилию - такой точно вид у

нее, как когда она слушала рассказ Мориса о явлении Христа во время

газовой атаки. "Никогда не знаешь, о чем она думает", - сказала Эвелин про

себя.

Вечером, когда Джи Даблью (так Элинор называла майора Мурхауза) пришел

к ним пить чай, Эвелин почувствовала, что за ней внимательно наблюдают, и

постаралась не ударить лицом в грязь; это и есть "финансовый советник",

она внутренне усмехнулась. Он был мрачен и мало говорил и был, по всей

видимости, неприятно поражен, когда они ему рассказали о воздушных налетах

в лунные ночи и о том, что президент Пуанкаре ежедневно собственной

персоной обходит, разрушенные, дома и выражает соболезнование уцелевшим.

Он сидел у них недолго и уехал в штабной машине на совещание с какими-то

важными лицами. Эвелин показалось, что он нервничал и был чем-то озабочен

и охотней всего остался бы у них. Элинор вышла с ним на площадку лестницы

и некоторое время не возвращалась. Эвелин пристально поглядела на нее,

когда она вошла в комнату, но на ее лице было обычное выражение тонко

изваянного спокойствия. У Эвелин чуть было не сорвался с языка вопрос, кто

он ей, этот Мурхауз, он ее... ее... - Она не могла найти подходящего

слова.

Элинор некоторое время молчала, потом покачала головой и сказала:

- Бедная Гертруда.

- Кто это?

В голосе Элинор прозвучала жесткая нотка:

- Жена Джи Даблью... Она в санатории, у нее нервное расстройство... Эти

волнения, дорогая моя, эта ужасная война.

Майор Мурхауз уехал в Италию реорганизовать отдел пропаганды

Американского Красного Креста, а спустя две-три недели Элинор получила из

Вашингтона предписание перейти на работу в римское отделение. Таким

образом Эвелин осталась в квартире вдвоем с Ивонной.

Была холодная скучная зима, и сослуживцы по Красному Кресту действовали

Эвелин на нервы, но она не бросала службы и умудрялась даже изредка

развлекаться по вечерам с Раулем, который заходил за ней и водил ее в

какую-нибудь petite boite [маленький трактир (франц.)] или в другое

скучное, как он всегда говорил, место. Он водил ее в "Noctainbules", где

можно было выпить после полицейского часа, или в какой-нибудь маленький

ресторанчик на Монмартре; однажды холодной лунной январской ночью, стоя

под портиком Сакре-Кер, они наблюдали налет цеппелинов. Париж лежал под

ними, холодный и мертвый, крыши домов и церковные купола были как бы

изваяны из снега, а шрапнель мерцала в небе, точно иней, и лучи

прожекторов были щупальцами огромных насекомых, ползущих сквозь молочную

тьму. Через равные промежутки вспыхивало багровое ревущее пламя

зажигательных бомб. Один раз им удалось разглядеть в небе две крошечные

серебряные сигары. Казалось, что они летят выше луны.

Эвелин почувствовала, что рука Рауля, лежавшая на ее талии, скользнула

выше, и его ладонь легла на ее грудь.

- C'est fou, tu sais... c'est fou, tu sais... [это безумие, знаешь...

(франц.)] - говорил он певучим голосом, он, казалось, совсем забыл

английский язык.

После этого они перешли на французский, и Эвелин решила, что безумно

любит его. Когда по улицам промчалась breloque [пожарная машина,

оповещающая население о конце воздушного налета (франц.)], они пошли домой

по темному, безмолвному Парижу. На каком-то углу к ним подошел жандарм и

попросил Лемонье предъявить документы. Он с трудом прочел их при мутном

синем свете уличного фонаря, Эвелин стояла затаив дыхание, чувствуя, как

стучит ее сердце. Жандарм вернул бумаги, откозырял, пространно извинился и

удалился. Никто из них не произнес ни слова, но Рауль, по-видимому, считал

делом решенным, что спать пойдет к ней. Они быстро шли по холодным темным

улицам, их каблуки гулко стучали по булыжнику. Она висела на его руке,

было что-то напряженное, что-то электризующее и беспокоящее в том, как на

ходу соприкасались их бедра.

Дом, в котором она жила, был одним из немногих парижских домов, не

имеющих консьержки. Она открыла дверь своим ключом, и они, дрожа,

поднялись по холодной каменной лестнице. Она шепнула ему, чтобы он не

шумел, а то проснется служанка.

- Как это скучно, - шепнул он, его теплые губы коснулись ее уха. -

Надеюсь, ты не очень соскучишься.

Поправив прическу перед туалетом, перенюхав с видом знатока все ее

флаконы, спокойно и без всякого смущения разглядев себя в зеркале, он

сказал:

- Очаровательная Эвелин, хочешь быть моей женой? Это можно будет

устроить, знаешь. Мой дядя, глава семьи, обожает американцев. Разумеется,

все это будет ужасно скучно, бракосочетание и тому подобное.

- О нет, это не в моем вкусе, - шепнула она из-под одеяла, дрожа и

хихикая.

Рауль бросил на нее гневный, оскорбленный взгляд, очень церемонно

пожелал ей спокойной ночи и ушел.

Когда под ее окном зацвели деревья и цветочницы на базарах начали

продавать белые и желтые нарциссы, наступившая весна заставила ее особенно

остро ощутить свое одиночество в Париже. Джерри Бернхем уехал в Палестину,

Рауль Лемонье больше не показывался, майор Эплтон заходил к ней всякий

раз, как приезжал в город, и оказывал ей всяческие знаки внимания, но он

действовал ей на нервы. Элайза Фелтон была шофером санитарного автомобиля

при американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь и по воскресеньям, когда

бывала свободна, заходила к Эвелин и отравляла ей жизнь жалобами на то,

что Эвелин вовсе не та свободная язычница в душе, за которую она ее

вначале принимала. Она говорила, что никто ее не любит и что, даст бог,

снаряд из Большой Берты в скором времени покончит с ней. Дошло до того,

что Эвелин по воскресеньям на весь день уходила из дому и часто сидела

вечерами в канцелярии, читая Анатоля Франса.

Вечные приставания Ивонны тоже утомляли ее; та пыталась руководить

жизнью Эвелин, комментируя каждый ее шаг односложными замечаниями. Когда

приехал в отпуск Дон Стивенс, еще более худой, чем обычно, в своей серой

квакерской форме он показался ей истинным посланцем божьим, и Эвелин

подумала, что, может быть, она его, в конце концов, все-таки полюбит. Она

сказала Ивонне, что он ее кузен и что они выросли вместе как брат и

сестра, и поместила его в комнате Элинор.

Дон был дико взбудоражен успехами русских большевиков, невероятно много

ел, выпил все вино, какое было в доме, и все время загадочно намекал на

свою близость к каким-то подпольным организациям. Он говорил, что во всех

армиях происходят бунты и что то, что произошло под Капоретто, неминуемо

произойдет на всех фронтах, что германские солдаты тоже готовы восстать и

что это будет началом всемирной революции. Он рассказал ей о верденском

мятеже, о целых эшелонах солдат, ехавших на передовые позиции с криками:

"A bas la guerre!" [Долой войну! (франц.)] - и стрелявших на ходу в

жандармов.

- Эвелин, мы на пороге великих событий... Рабочие всего мира не хотят

больше терпеть это безумие... Черт возьми, пожалуй, стоило воевать, если

мы в результате дорвемся до новой социалистической цивилизации. - Он

перегнулся через стол и поцеловал ее на глазах у длинноносой Ивонны,

внесшей оладьи, облитые горячим коньяком. Он погрозил Ивонне пальцем и

чуть было не вызвал на ее лице улыбки своим тоном, которым сказал: "Apres

la guerre finie" [когда кончится война (франц.)].

Весной и летом дела на фронте, по-видимому, действительно пошатнулись.

Дон был, возможно, прав. По ночам она слышала непрекращающийся рев

гигантского орудийного прибоя на разваливающемся фронте. В канцелярии

циркулировали сумасшедшие слухи: британская пятая армия показала пятки,

канадцы восстали и захватили Амьен, шпионы испортили все американские

аэропланы, австрийцы опять прорвали итальянский фронт. Три раза канцелярия

Красного Креста получала предписание свернуться и быть готовой к эвакуации

из Парижа. В такой обстановке отделу пропаганды было трудно сохранять в

своих бюллетенях бодрый тон, но Париж, к общему утешению, продолжал

наполняться американскими лицами, американской военной полицией, кожаными

поясами и консервами, а в июле майор Мурхауз, только что вернувшийся из

Штатов, явился в управление со сведениями о сражении при Шато-Тьерри

(*57), полученными из первоисточника, и заявил, что через год война будет

окончена.

В тот же вечер он пригласил Эвелин обедать в "Кафе де-ла-Пе", и ради

него она не пошла на свидание с Джерри Бернхемом, который вернулся с

Ближнего Востока и Балкан и был полон рассказов о холере и стихийных

бедствиях. Джи Даблью угостил ее роскошным обедом, он заявил, что Элинор

приказала ему развлечь Эвелин. Он говорил, что после войны начнется эра

гигантской экспансии Америки - Америки, милосердного самаритянина,

исцеляющего раны истерзанной Европы. Можно было подумать, что он

репетирует речь; кончив говорить, он поглядел на Эвелин с забавной

виноватой улыбкой и сказал: "И самое смешное, что это правда", и Эвелин

рассмеялась и вдруг почувствовала, что Джи Даблью ей, право же, очень

нравится.

На ней было новое платье, купленное у "Пакена" на деньги, присланные

отцом ко дню ее рождения, и после форменного платья оно доставляло ей

истинную радость. Они еще не успели по-настоящему разговориться, как обед

уже был съеден. Эвелин хотелось, чтобы он рассказал ей о себе. После обеда

они поехали к "Максиму", но там было полным-полно пьяных, скандалящих

авиаторов, и вся эта кутерьма напугала Джи Даблью, поэтому Эвелин

предложила поехать к ней и выпить еще по бокалу вина. Когда они приехали

на набережную Де-ла-Турнель и уже выходили из штабного автомобиля Джи

Даблью, она увидела Дона Стивенса, шагавшего по улице. Она понадеялась,

что он их не заметит, но он повернулся и подбежал к ним. С ним был молодой

парень в солдатской форме по фамилии Джонсон. Они все вместе поднялись

наверх и уныло расселись в гостиной. Она и Джи Даблью не могли найти

никакой темы для разговора, кроме Элинор, а те двое уныло сидели на своих

стульях и имели весьма сконфуженный вид, наконец Джи Даблью встал,

спустился вниз, сел в свою машину и уехал.

- Фу черт, что может быть отвратительней майора из Красного Креста! -

разразился Дон, как только за Джи Даблью закрылась дверь.

Эвелин рассердилась.

- Нисколько не хуже, чем быть липовым квакером (*58), - сказала она

ледяным тоном.

- Простите нам это вторжение, мисс Хэтчинс, - пролепетал солдат,

который чем-то напоминал шведа.

- Мы хотели вытащить вас в кафе или еще куда-нибудь, но теперь уже

поздно, - начал Дон вызывающим тоном.

Солдат перебил его:

- Я надеюсь, мисс Хэтчинс, что вы простите наше вторжение, то есть, я

хочу сказать, мое вторжение. Я упросил Дона повести меня к вам. Он так

много говорил мне о вас, и я уже целый год не встречал настоящей милой

американки.

Он говорил почтительным тоном, с певучим миннесотским акцентом, который

сначала не понравился Эвелин, но, после того как он попросил прощения и

ушел, она нашла его очень милым и заступилась за него, когда Дон сказал:

- Он чудесный малый, но порядочная шляпа. Я боялся, что он тебе не

понравится.

Она не позволила Дону против его ожидания остаться у нее на ночь, и он

удалился с весьма мрачным видом.

В октябре вернулась Элинор и привезла целую кучу старинных итальянских

панелей, которые купила за гроши. В управлении Красного Креста было теперь

больше работников, чем требовалось, и она вместе с Элинор и Джи Даблью

поехала в штабной машине ревизовать питательные пункты Красного Креста в

восточной Франции. Поездка была замечательная, погода на редкость хорошая,

совсем как в Америке в октябре месяце, они завтракали и обедали в штабах

полков, и штабах корпусов, и штабах дивизий, и повсюду молодые офицеры

страшно мило ухаживали за ними, и Джи Даблью был в отличном настроении и

все время смешил их, и они видели полевые батареи в действии, и воздушную

дуэль, и привязанные аэростаты и слышали разрывы неприятельских снарядов.

Во время этой поездки Эвелин впервые почувствовала некоторый холодок в

тоне Элинор, когда та обращалась к ней, это ее огорчило, они были в таких

хороших отношениях всю первую неделю после возвращения Элинор из Рима.

Когда они вернулись в Париж, жизнь внезапно оживилась, появилось

множество знакомых, брат Эвелин, Джордж, служивший переводчиком в Главном

интендантском управлении, и некий мистер Роббинс, приятель Джи Даблью,

запойный пьяница и очень забавный собеседник, и Джерри Бернхем, и масса

газетчиков, и майор Эплтон, произведенный тем временем в полковники. Они

устраивали интимные обеды и вечеринки, и главное их затруднение было в

том, чтобы рассортировать публику по чинам и подобрать подходящих друг к

другу людей. К счастью, все их знакомые были офицеры либо корреспонденты,

имеющие офицерский чин. Дон Стивенс появился у них только один раз - к

сожалению, в тот самый день, когда они пригласили к обеду полковника

Эплтона и бригадного генерала Бинга, и Эвелин уговорила его остаться и

натворила бед, потому что генерал заявил, что, по его мнению, квакеры -

это худшего сорта дезертиры, а Дон вспыхнул и сказал, что пацифист может