Geum.ru

Новости дня XX

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   45

и Рипли хватили однажды ночью на П-2 лишнюю порцию горчичного газа и

блевали каждый раз, как брали что-нибудь в рот.

Суточный отдых они проводили в маленьком садике в Ресикуре, где

находилась их база. Никто, кроме них, по-видимому, не знал о существовании

этого сада. Сад примыкал когда-то к розовой вилле, но вилла была

превращена в прах и пыль, словно на нее наступил огромный сапог. Сад

остался нетронутым, он был только слегка запущен и зарос сорной травой, в

нем цвели розы и летали бабочки, и пчелы жужжали солнечным полднем над

цветами. Сперва они принимали пчел за отдаленные arrivees и, заслышав их,

ложились на живот. В середине сада был фонтан с цементным бассейном: в

этот бассейн они залезали, когда немцам приходило в голову обстреливать

шоссе и близлежащий мост. Бомбардировка происходила регулярно три раза в

день, а в промежутках залетали случайные снаряды. Кто-нибудь один

становился в очередь у походной лавки и покупал дыню с юга Франции и

бутылку шампанского за четыре франка пятьдесят. Они стаскивали рубашки и,

если светило солнце, поджаривали спины и плечи и сидели в сухом бассейне,

поедая дыню и распивая тепловатое, отдающее сидром шампанское и беседуя о

том, как они вернутся в Штаты и начнут издавать подпольную газету вроде

"La Libre Belgique" и покажут людям истинное лицо войны.

Больше всего полюбился Дику в саду нужник, напоминавший нужники на

фермах Новой Англии, с чистеньким деревянным стульчаком и отверстием в

виде полумесяца в двери; в солнечные дни в него, жужжа, влетали и вылетали

осы, устроившие себе под потолком гнездо. Там он часто сиживал, когда у

него болел живот, прислушиваясь к тихим голосам товарищей, беседовавших в

высохшем бассейне. Их голоса наполняли его счастьем и родным чувством,

когда он стоя подтирался старыми пожелтевшими листками "Petit Journal"

["Маленький журнал" (франц.)] за 1914 год, все еще висевшими на гвозде.

Однажды он вышел к товарищам и, застегивая ремень, сказал:

- Знаете, я подумал, как было бы чудно, если бы мы могли перестроить

клеточки нашего тела таким образом, чтобы превратиться в какое-то другое

существо... Очень уж противно быть человеком. Я бы хотел быть кошкой,

славной, уютной домашней кошкой, греющейся у камина.

- Хорошенькое дело, - сказал Стив, потянулся за своей рубашкой и надел

ее. Туча заслонила солнце, и вдруг стало холодно. Вдали мерно громыхали

пушки. Дик внезапно почувствовал себя одиноким и озябшим. - Хорошенькое

дело, когда человек начинает стыдиться своей принадлежности к роду

человеческому. Но, клянусь вам, я стыжусь, клянусь вам, я стыжусь, что я

человек... Какая-то большая волна надежды должна подхватить меня - может

быть, революция, - чтобы я вновь обрел самоуважение... Господи, мы ведь

всего-навсего вшивые, жестокие, порочные, тупые, бесхвостые обезьяны.

- Ну ладно, если ты хочешь вновь обрести самоуважение, Стив, а также

уважение всех нас, прочих обезьян, то не сбегаешь ли ты в зону, пока не

стреляют, и не купишь ли ты нам бутылку шампанской водички? - сказал

Рипли.


После штурма высоты 304 дивизия была отведена en repos [на отдых

(франц.)] на две недели за Бар-де-Дюк, а потом на спокойный участок в

Аргоннах, носивший название Парижской Печи, где французы играли с бошами в

шахматы на передовой линии и где противники постоянно предупреждали друг

друга, когда подводили мину под неприятельский окоп. В свободное время они

ходили в брошенный жителями и оставшийся нетронутым город Сент-Менехуд и

ели там свежий паштет, суп из тыквы и жареных цыплят. Когда отряд был

распущен и всех отправили обратно в Париж, Дику ужасно жалко было покидать

тихие осенние аргоннские леса. Все санитарные части, которые до тех пор

были прикреплены к французской армии, вливались в армию США. Все получили

по экземпляру приказа по отряду; Дик Нортон произнес перед ними речь под

дождем снарядов, ни разу не выронив монокля из глаза, приветствовал их в

качестве "джентльменов добровольцев", и так кончилось существование

отряда.

Если не считать случайных снарядов Большой Берты, в Париже было этим

сентябрем тихо и приятно. Туман препятствовал воздушным налетам. Дик и

Стив Уорнер сняли очень дешевую комнату за Пантеоном; днем они читали

по-французски, а вечером бродили по кафе и распивочным. Фред Саммерс уже

на второй день по прибытии в Париж добыл себе работу в Красном Кресте за

двадцать пять долларов в неделю и постоянную любовницу. Рипли и Эд Скайлер

сняли себе довольно стильную квартирку над Генри-баром. По вечерам они

обедали вместе и спорили до хрипоты, что им теперь делать. Стив говорил,

что поедет домой и заявит, что он - "сознательно уклоняющийся", черт с

ними со всеми; Рипли и Скайлер говорили, что им все равно, что делать,

лишь бы их не призывали в американскую армию, и мечтали попасть в

иностранный легион или эскадрилью имени Лафайета.

Фред Саммерс сказал:

- Ребята, эта война - величайшее и гнуснейшее жульничество двадцатого

века, я - за, и да здравствуют сиделки из Красного Креста!

К концу первой недели у него уже были две службы в Красном Кресте,

каждая по двадцать пять долларов в неделю, и, кроме того, он был на

содержании у пожилой француженки, владелицы большого дома в Нейи. Когда у

Дика вышли деньги, Фред достал для него небольшую сумму у своей

содержательницы, но саму ее никому не показывал.

- Не хочу, ребята, чтобы вы знали, до чего я опустился, - говорил он.

Однажды Фред Саммерс явился к завтраку и сообщил, что он всех их

устроил на работу. Итальяшки, объяснил он, совсем раскисли после Капоретто

и никак не могут отучиться отступать. Решено послать к ним американский

отряд Красного Креста - может быть, это поднимет им настроение. Ему

временно поручили формирование отряда, и он всех их внес в списки. Дик

немедленно заявил, что говорит по-итальянски и чувствует себя призванным

поднять настроение итальянцев, словом, наутро они все явились в канцелярию

Красного Креста, как только она открылась, и были по веем правилам

зачислены в состав 1-го отряда Американского Красного Креста в Италии. Они

еще две-три недели проболтались в Париже в ожидании отправки; тем временем

Фред Саммерс откопал в кафе за площадью Сен-Мишель какую-то загадочную

сербскую даму, которая все хотела научить их курить гашиш, а Дик завел

дружбу с одним вечно пьяным черногорцем, который служил до войны

буфетчиком в нью-йоркском баре и обещал, что все они получат ордена от

короля Николая Черногорского. Но в тот самый день, когда король должен был

принять их в Нейи на предмет вручения орденов, отряд отправили в армию.

Колонна, состоявшая из двенадцати "фиатов" и восьми "фордов", покатила

на юг по гладкому макадаму через лес Фонтенбло, а потом на восток, среди

темно-красных холмов средней Франции. Дик самостоятельно правил "фордом" и

был до того занят своими ногами, пытаясь вспомнить, когда и на что

нажимать, что почти не замечал пейзажа. На следующий день они перевалили

через горы и спустились в долину Роны, в богатый край виноградников,

платанов и кипарисов, пахнувший вином, и осенними розами, и югом. Когда

они подъезжали к Монтелимару, война и все их волнения относительно тюрьмы,

и протеста, и мятежа показались им дурным сном из прошлого столетия.

В тихом и розовом белом городке они отлично поужинали белыми грибами с

чесноком и крепким красным вином.

- Ребята, - все время твердил Фред Саммерс, - это не война, это

форменная куковская экскурсия.

Они роскошно выспались в гостинице в просторных кроватях под парчовыми

балдахинами, и, когда утром уезжали, крохотный школьник побежал за машиной

Дика, крича "Vive l'Amerique!", и сунул ему коробку отличной нуги местного

производства. Это была страна молочных рек с кисельными берегами.

В тот же день они подъехали к Марселю, и вся колонна расстроилась;

дисциплина падала; шоферы останавливались у каждой винной лавки на

солнечных шоссе и пили и играли в кости. Представитель отдела пропаганды

Красного Креста и корреспондент "Сатердей ивнинг пост" - знаменитый

писатель Монтгомери Эллис - надрались до потери сознания и оглушительно

орали и ревели в штабной машине в то время, как маленький, жирный поручик,

побагровевший и запыхавшийся, носился на каждой остановке взад и вперед

вдоль колонны и истерически отдувался. В конце концов они кое-как

собрались и стройной колонной въехали в Марсель. Только они выстроили

машины на главной площади и ребята расселись в барах и кафе, выходивших на

площадь, как одному парню по имени Форд пришла в голову блестящая идея

заглянуть в газолиновый бак со спичкой, и машина взлетела на воздух.

Местная пожарная команда примчалась молнией и, когда машина N_8 сгорела

дотла, стала поливать из кишки прочие машины. Скайлер, лучше всех в отряде

говоривший по-французски, был вынужден оторваться от беседы с продавщицей

папирос в кафе на углу и обратиться к брандмейстеру с мольбой, чтобы он,

Христа ради, перестал брызгаться.

Разбухшая еще на одного человека - некоего Шелдрейка, знатока народных

танцев, служившего ранее в знаменитом 7-м отряде, - гренадиновая гвардия

пышно поужинала в "Бристоле". Остаток вечера они провели в променуаре

"Аполло", в котором было столько petites feinmes [девицы (франц.)] со всех

концов света, что они даже не поглядели на сцену. Повсюду шел дым

коромыслом и было полно женщин: на шумных, ярких центральных улицах, в

кафе и кабаре, в черных потных ущельях портовых переулков - смятые кровати

и моряки, и черная кожа, и коричневая кожа, колыхающиеся животы, висячие

бело-красные груди, трущиеся ляжки.

Поздно ночью Стив и Дик очутились одни в маленьком ресторанчике; перед

ними стояла яичница с ветчиной и кофе. Они были пьяны, их клонило ко сну,

и они сонно переругивались. Когда они расплатились, подавальщица, пожилая

женщина, сказала им, чтобы они положили чаевые на край стола, и они чуть

не свалились со стульев, когда она спокойно подняла юбки и поймала монеты

между ногами.

- Вот это трюк так трюк, черт ее подери... Форменный автомат, - все

твердил Стив, и эта история показалась им дико смешной, такой смешной, что

они зашли в утренний трактир и попытались рассказать буфетчику, что они

видели, но тот не понял ни слова и написал им на клочке бумаги адрес

одного заведения, где они могли хорошо провести время, une maison propre,

convenable et de haute moralite [почтенный, пристойный, высоконравственный

дом (франц.)].

Потом они, задыхаясь от смеха, качаясь и спотыкаясь, ползли вверх по

бесконечной лестнице. Дул адски холодный ветер. Они стояли перед каким-то

потешным на вид собором и смотрели вниз на гавань, пароходы, огромные

пространства платиновой воды, замкнутой пепельными горами. "Ей-богу, это

Средиземное море".

Они протрезвели от холодного, пронизывающего ветра и металлического

блеска зари и вернулись в отель как раз вовремя - они успели разбудить

товарищей, спавших пьяным сном, и первые явились к перекличке на

автомобильную стоянку. Дику до того хотелось спать, что он забыл, как надо

орудовать ногами, и налетел на шедшую впереди машину и разбил на слоем

"форде" фары. Жирный лейтенант выругал его пронзительным голосом и отнял у

него "форд" и посадил его в "фиат" к Шелдрейку, так что ему весь день

нечего было делать; он только изредка просыпался и взглядывал то на

Корниш, то на Средиземное море, то на красные крыши городов и бесконечную

вереницу пароходов, ползших на восток вдоль берега из боязни подводных

лодок, в сопровождении какого-нибудь случайного французского эсминца, у

которого все трубы были не там, где надо.

На итальянской границе их приветствовали толпы школьников с пальмовыми

листьями и корзинами, полными апельсинов, и кинооператор. Шелдрейк все

гладил бороду, и раскланивался, и отдавал честь на крики "Evviva gli

americani!" [Да здравствуют американцы! (итал.)], покуда ему не угодили

апельсином в переносицу так, что у него чуть не пошла кровь из носу.

Другому шоферу чуть не выбили глаз пальмовой веткой, брошенной каким-то

восторженным жителем Вентимильи. Прием был пышный. Вечером в Сан-Ремо

итальянцы бегали за ребятами по улицам, жали им руки и поздравляли с иль

президенте Вильсоном; кто-то украл все запасные шины с грузовика и чемодан

представителя отдела пропаганды Красного Креста, оставленный им в штабной

машине. В кабаках их невероятно чествовали и надували при размене денег.

Evviva gli aleati! [Да здравствуют союзники! (итал.)]

Весь отряд на чем свет стоит ругал Италию, и резиновые спагетти, и

уксусное вино, кроме Дика и Стива, которые вдруг стали любителями

итальяшек и купили себе грамматику на предмет изучения языка. Дик уже

навострился довольно ловко имитировать итальянскую речь - в особенности

перед служащими Красного Креста, - прибавляя ко всем известным ему

французским словам букву "о". На все прочее ему было наплевать. Было

солнечно, вермут оказался чудным пойлом, города, и игрушечные церкви на

пригорках, и виноградники, и кипарисы, и синее море казались декорациями к

какой-то старомодной опере. Здания имели театральный и

курьезно-величественный вид; на каждой голой стене сволочи итальяшки

намалевали окна, и колоннады, и балконы с жирными тициановскими

красотками, свисающими через перила, и облака, и полчища толстозадых

херувимов с ямочками.

Вечером колонна расположилась на главной площади какого-то забытого

богом пригорода Генуи. Дик, Стив и Шелдрейк пошли в кабак выпить; там они

очутились в обществе корреспондента "Сатердей ивнинг пост", который вскоре

набрался и заговорил о том, как он завидует их прекрасной внешности и

полнокровной юности и идеализму. Стив придирался к каждому его слову и

гневно утверждал, что молодость - это самая поганая пора жизни, и что он,

черт бы его побрал, должен быть рад и счастлив, что ему сорок лет и он

пишет о войне, а сам не воюет. Эллис добродушно заметил, что они-то ведь

тоже не воюют. К величайшему неудовольствию Шелдрейка, Стив отрезал:

- Конечно, мы не станем воевать, мы, черт побери, embusques

[окопавшиеся (франц.)].

Дик и Стив удрали из кабака и помчались, как лани, чтобы Шелдрейк не

успел догнать их. За углом они увидели трамвай с надписью "Генуя", и Стив

вскочил в него, ни слова не говоря. Дику ничего не оставалось, как

последовать за ним.

Трамвай обогнул квартал и выехал на набережную.

- Клянусь Иудой, Дик, - сказал Стив, - этот проклятый город горит.

За черными остовами лодок, вытащенных на берег, стоял столб розового

пламени, похожий на гигантскую керосиновую лампу; широкое зарево лежало на

воде.

- Слушай, Стив, уж не заняли ли Геную австрийцы?

Трамвай грохоча летел дальше; кондуктор, взимавший с них плату за

проезд, казался совершенно спокойным.

- Inglesi? [Англичане? (итал.)] - спросил он.

- Americani [американцы (итал.)], - сказал Стив.

Тот улыбнулся и похлопал их по плечу и сказал что-то про президента

Вильсона, чего они не поняли.

Они сошли с трамвая на большой площади, окруженной огромными аркадами,

в которых завывал резкий, сладковато-горький ветер. Франтоватые господа в

пальто разгуливали по чистеньким мозаичным тротуарам. Город был весь

мраморный. Все фасады, обращенные к морю, розовели от зарева.

- Тенора, баритоны и сопрано уже на сцене, сейчас начнется спектакль, -

сказал Дик.

Стив пробурчал:

- А хор, по-видимому, будет представлен австрийцами.

Они продрогли и зашли выпить грогу в сияющее никелем и зеркальными

стеклами кафе. Официант сообщил им на ломаном английском языке, что горит

американское нефтеналивное судно, наскочившее на мину, горит вот уже

третий день. Длиннолицый английский офицер, стоявший у стойки, подсел к

ним и рассказал, что он приехал в Геную с секретной миссией; отступление

было позорнейшее; оно до сих пор еще не приостановилось; в Милане

поговаривают о том, что придется отходить за По; сволочи австрийцы не

заняли всю сволочную Ломбардию единственно потому, что стремительное

наступление дезорганизовало их и их армия находится почти в таком же

поганом состоянии, как и сволочи итальянцы. Сукины дети итальянские

офицеры все еще болтают об укрепленном четырехугольнике, и если бы за

итальянской линией не стояли французские и английские войска, то они бы

уже давным-давно продались немцам. Да и во французских войсках настроение

довольно кислое. Дик рассказал ему, как у них крадут инструменты, стоит им

на секунду отвернуться. Англичанин сказал, что воруют тут прямо

неслыханно; он как раз разыскивает следы целого вагона солдатских сапог,

исчезнувшего где-то между Вентимильей и Сен-Рафаэлем; в этом заключается

его секретная миссия.

- Целый груженый вагон испарился в одну ночь... Неслыханно...

Поглядите-ка на этих типов - вот за тем столиком; каждый из них -

австрийский шпион, каждый в отдельности... Но сколько бы я ни лез на

стены, арестовать их нельзя... Какая-то дерьмовая мелодрама, прямо как в

Друри-Лейне. Хорошо еще, что вы, американцы, подоспели. Если бы не вы,

немецкий флаг уже сегодня развевался бы над Генуей.

Он вдруг поглядел на часы-браслет, посоветовал им купить в буфете

бутылку виски, если им хочется еще выпить, потому что сейчас кафе закроют,

сказал "будьте здоровы" и исчез.

Они опять очутились в пустынном мраморном городе и поплелись по темным

переулкам и каменным ступенькам улиц; зарево пожара на нависающих над их

головой стенах домов становилось все ярче и багровей по мере того, как они

приближались к морю. Несколько раз они сбивались с пути; наконец они

добрались до набережной и увидели мачты столпившихся в гавани фелук, и за

ними багровые гребни колеблющихся волн, мол и за молом - пламенную глыбу

нефтеналивного судна. Возбужденные и пьяные, бродили они по городу...

- Ей-богу, этот город старше, чем мир, - все твердил Дик.

В то время как они разглядывали у подножия какой-то лестницы мраморного

льва, похожего на собаку и отполированного на протяжении веков до блеска

человеческими руками, их окликнул американец и спросил, знают ли они, куда

идут в этом проклятом городе. Это был молодой парень, матрос с

американского парохода, доставившего партию мулов. Они сказали, что,

конечно, они знают, куда идут, и угостили его коньяком из бутылки,

купленной в кафе. Они сели на каменную балюстраду рядом со львом, похожим

на собаку, и разговорились, дуя коньяк из бутылки. Матрос показал им

шелковые чулки, взятые с горящего нефтеналивного судна, и рассказал, как

он обставил одну итальянскую девку: как только она заснула, ему стало

противно - и он смылся.

- Эта война - сущий ад, верно? - сказал он; все трое начали хохотать.

- Вы, ребята, кажется, славные парни, - сказал матрос. - Они дали ему

бутылку, и он отхлебнул из нее. - Вы прямо орлы, - прибавил он глотая. - Я

вам скажу, что я думаю, да... Вся эта проклятая война - сплошная

спекуляция, все насквозь - вранье и гнусность с начала до конца. Чем бы

она ни кончилась, ребята, наш брат все равно вытянет сволочной конец,

верно? Вот я и говорю, никому нельзя верить... Пускай каждый сам

заботится, как ему лучше подохнуть... Вот и все, верно?

Они прикончили коньяк.

С диким ревом: "К черту все!" - матрос со всего размаху шваркнул

бутылку о голову каменного льва. Генуэзский лев продолжал спокойно

смотреть в пространство остекленелыми собачьими глазами.

Вокруг них скопилась толпа мрачных зевак, собравшихся посмотреть, что

происходит, так что они поторопились смыться; матрос на ходу размахивал

шелковыми чулками. Они нашли его судно, пришвартованное к пристани, и