Geum.ru

Новости дня XX

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   45

посылал ей синие пневматички с нежными словами. Элинор дразнила Эвелин ее

новым Ромео.

Потом в Париже появился Пол Джонсон, получивший стипендию в Сорбонне, и

повадился ходить к ней под вечер на рю-де-Бюсси, он приходил, садился и

молча и уныло глядел на нее. Он и мистер Расмуссен сидели в гостиной и

говорили о хлебном и мясном рынке, покуда Эвелин одевалась, чтобы поехать

куда-нибудь с кем-нибудь другим, чаще всего с Элинор и Джи Даблью. Эвелин

заметила, что Джи Даблью встречается с ней не менее охотно, чем с Элинор,

это потому только, говорила она себе, что хорошо одетые американки -

большая редкость в Париже и что Джи Даблью приятно показываться с ними и

приглашать их к обеду, когда с ним обедают какие-нибудь важные люди. Она и

Элинор в последнее время разговаривали друг с другом натянутым, нервным,

саркастическим тоном, только изредка, когда оставались одни, они болтали,

как в былые времена, и смеялись над разными людьми и событиями. Элинор не

упускала случая поиздеваться над ее поклонниками.

В один прекрасный день к ней на службу явился ее брат Джордж в

серебряных капитанских погонах. Мундир сидел на нем как перчатка, краги

сверкали, и он носил шпоры. Он был прикомандирован к британской

контрразведке и только что вернулся из Германии, где служил переводчиком в

штабе генерала Мак-Эндрюса. Он собирался поступить весной в Кембридж и

всех называл арапами и жульем и сказал, что еда в ресторане, куда его

повела Эвелин, просто класс. Когда он ушел, сказав ей на прощанье, что все

ее взгляды - сплошная мура, она расплакалась.

Когда она вечером шла со службы, грустно думая о том, каким невыносимым

фатом и солдафоном стал Джордж, ей встретился под аркадами рю-де-Риволи

Расмуссен, он нес клетку с заводной канарейкой. Это было чучело канарейки,

ее нужно было завести снизу, под клеткой, и тогда она махала крыльями и

пела. Он задержал Эвелин на углу, и канарейка запела.

- Я пошлю ее домой ребятишкам, - сказал он. - Я в разводе с женой, но

детишек я обожаю, они живут в Пасадене. У меня была очень несчастливая

жизнь.

Потом он пригласил Эвелин в бар "Риц" пить коктейль. В баре они

встретили Роббинса с какой-то рыжеволосой газетной корреспонденткой из

Сан-Франциско. Они сидели вдвоем за плетеным столиком и пили коктейль. Бар

был переполнен.

- Кому нужна Лига Наций, если в ней будет распоряжаться Великобритания

со своими колониями? - ворчливо сказал мистер Расмуссен.

- А вы не думаете, что все-таки лучше какая ни на есть лига, чем

ничего, - сказала Эвелин.

- Важно не то, как ты назовешь вещь, а кто на ней наживается, - сказал

Роббинс.

- Это очень циничное замечание, - сказала девица из Калифорнии. -

Сейчас не время быть циником.

- Самое время, - сказал Роббинс. - Если бы мы не были циниками, мы бы

застрелились.


В марте Эвелин получила двухнедельный отпуск. Элинор собиралась в Рим,

она хотела принять участие в ликвидации тамошнего отделения, и они решили

ехать вместе и задержаться на несколько дней в Ницце. Им необходимо было

согреться после сырого, промозглого Парижа. В тот вечер, когда они уложили

все вещи, и окончательно собрались в дорогу, и взяли места в спальном

вагоне, и получили на руки командировочные удостоверения, Эвелин

волновалась как ребенок.

Мистер Расмуссен навязался провожать ее и заказал в буфете Лионского

вокзала пышный обед, но Эвелин ничего не могла взять в рот, до того она

волновалась от запаха дыма и перспективы завтра проснуться в теплом и

солнечном краю. В середине обеда явился Пол Джонсон и предложил донести им

багаж. У него была оторвана пуговица на кителе, и он имел мрачный и

растерянный вид. Он сказал, что ничего не будет есть, но зато выпил залпом

несколько бокалов вина. Оба они - он и мистер Расмуссен - сидели мрачные

как тучи, как вдруг появился пьяный в лоск Джерри Бернхем с букетом роз.

- Вы хотите, чтобы мы ехали в Ньюкасл с собственным углем, Джерри? -

сказала Эвелин. - Вы не представляете себе, что такое Ницца... Вы бы там,

вероятно, катались на коньках... Чертили бы на льду этакие красивые

восьмерки.

- Джерри, - сказала Элинор холодным негромким голосом, - вы спутали

Ниццу с Санкт-Морицем.

- Вы тоже спутаете, - сказал Джерри, - когда попадете под ледяной

ветер.

Тем временем Пол и мистер Расмуссен взялись за чемоданы.

- Честное слово, пора двигаться, - сказал Пол, нервно помахивая

саквояжем Эвелин, - поезд отходит.

Они побежали через весь вокзал. Джерри Бернхем забыл купить перронный

билет, и его не пустили на перрон, они оставили его у турникета, он спорил

с контролерами и рылся в карманах, отыскивая свою корреспондентскую

карточку. Пол внес чемоданы в купе и торопливо пожал руку Элинор. Эвелин

встретила его взгляд, серьезный и грустный, как у собаки.

- Вы ненадолго, верно ведь? Осталось совсем мало времени, - сказал он.

Эвелин хотелось поцеловать его, но поезд уже трогался. Пол соскочил с

подножки. Мистер Расмуссен успел только передать в окно пачку газет и розы

Джерри и уныло помахать с перрона шляпой. Эвелин облегченно вздохнула,

когда поезд тронулся. Элинор откинулась на спинку дивана и рассмеялась.

- Ну и ну, Эвелин! До чего же они смешные, твои поклонники.

Эвелин тоже не могла удержаться и рассмеялась. Она нагнулась и

потрепала Элинор по плечу.

- Теперь давай веселиться, - сказала она.

Ранним утром, когда Эвелин проснулась и поглядела в окно, они стояли на

Марсельском вокзале. Эвелин была огорчена: ей хотелось сойти в Марселе и

осмотреть город, но Элинор настояла На том, чтобы ехать, не задерживаясь,

в Ниццу, она ненавидела, по ее словам, эти грязные портовые города. Но

позднее, когда они пили кофе в вагоне-ресторане, глядя из окна на сосны и

голые холмы и мысы, врезавшиеся в синюю гладь Средиземного моря, Эвелин

опять почувствовала себя счастливой и бодрой.

Они взяли в гостинице хороший номер и пошли по прохладным, несмотря на

солнце, улицам, мимо раненых солдат и офицеров всех союзных армий, и по

Променад-дез-Англе под серыми пальмами, и тут Эвелин почувствовала, как ее

постепенно охватывает зябкое чувство разочарования. Ей дали отпуск всего

на две недели, а она проторчит эти две недели в Ницце. Элинор была

по-прежнему бодра и весела и предложила зайти в большое кафе на площади,

где играл духовой оркестр, и выпить перед завтраком по рюмочке дюбонне.

После того как они некоторое время посидели за столиком и нагляделись на

военные мундиры в на полчища расфранченных женщин, выглядевших не лучше,

чем от них можно было ожидать, Эвелин откинулась на спинку стула и

сказала:

- Ну вот мы и приехали, дорогая моя, теперь скажи мне ради бога, что мы

будем делать.

На следующее утро Эвелин проснулась поздно, ей не хотелось вставать,

оттого что она не могла представить себе, как она проведет день. Лежа в

постели и глядя на стену и на полосы солнечного света, проникавшего сквозь

ставни, она услышала в соседней комнате, где спала Элинор, мужской голос.

Эвелин затаила дыхание и прислушалась. Это был голос Джи Даблью. Когда она

встала и начала одеваться, она почувствовала, как у нее колотится сердце.

Она надевала свою лучшую пару тончайших черных шелковых чулок, когда в

комнату вошла Элинор,

- Как ты думаешь, кто приехал? Джи Даблью примчался в авто, чтобы

повидать меня перед моим отъездом в Италию... Он говорит, что на мирной

конференции невыносимая тоска, и он решил переменить климат. Идем, Эвелин,

дуся, выпей с нами кофе.

"Она не может скрыть своего торжества, до чего женщины глупы", -

подумала Эвелин.

- Чудесно, сейчас приду, деточка, - сказала она самым своим мелодичным

голосом.

На Джи Даблью был светло-серый фланелевый костюм, ярко-голубой галстук,

и лицо его раскраснелось от длительного путешествия. Он был в приподнятом

настроении. Он покрыл путь от Парижа до Ниццы за пятнадцать часов и спал

только четыре часа в Лионе после обеда. Они выпили очень много горького

кофе с горячим молоком и решили поехать покататься.

Была чудесная погода. Большой "паккард" плавно катился по Корнишу. Они

позавтракали в Монте-Карло, заглянули вечером в казино и выпили чаю в

английской чайной в Ментоле. На следующий день они поехали в Грас и

осмотрели парфюмерные фабрики, а еще через день усадили Элинор в скорый

поезд, отходивший в Рим. Джи Даблью решил немедленно поехать обратно в

Париж. Тонкое, белое лицо Элинор выглянуло из окна спального вагона, какой

у нее растерянный вид, подумала Эвелин. Когда поезд ушел, Эвелин и Джи

Даблью остались на перроне пустого вокзала, дым молочно кудрявился в

солнечных лучах под стеклянной крышей над их головой, они поглядели друг

на друга немного смущенно.

- Она замечательная девочка, - сказал Джи Даблью.

- Я ее очень люблю, - сказала Эвелин, голое ее прозвучал фальшиво, она

это почувствовала. - Как жаль, что мы не поехали с ней.

Они пошли к автомобилю.

- Я сейчас уезжаю, куда прикажете завезти вас, Эвелин, обратно в отель?

У Эвелин опять заколотилось сердце.

- А что, если мы позавтракаем, прежде чем вы уедете? Позвольте

пригласить вас.

- Вы чрезвычайно любезны... А знаете, пожалуй, можно. Все равно мне

где-нибудь надо завтракать. И к тому же отсюда до Лиона нет ни одного

приличного ресторана.

Они завтракали в казино над водой. Море было очень синее. Три яхты с

треугольными парусами входили в гавань. Было тепло и радостно, на

застекленной веранде пахло вином и масляным чадом. Ницца начинала

нравиться Эвелин.

Джи Даблью выпил больше вина, чем обычно. Он начал рассказывать о своем

детстве в Уилмингтоне и даже спел вполголоса несколько тактов из романса,

написанного им в былые дни. Эвелин была захвачена. Потом од начал

рассказывать о Питтсбурге и о своих взглядах на взаимоотношения между

трудом и капиталом. На десерт они ели персики фламбе с ромом, Эвелин

очертя голову заказала бутылку шампанского. Все шло великолепно.

Они заговорили об Элинор. Эвелин рассказала, как она встретилась с ней

в Художественном институте и как Элинор была для нее единственным близким

человеком в Чикаго, единственной женщиной, которая по-настоящему

интересовалась тем, чем интересовалась и она сама, и какая Элинор

талантливая и какая толковая в делах. Джи Даблью рассказал, какую огромную

поддержку она ему оказала в Нью-Йорке в тяжелые годы осложнений с его

второй женой Гертрудой и как никто не понимал их прекрасной дружбы, в

которой не было ни тени чувственности или чего-нибудь низменного.

- Вот как? - сказала Эвелин, неожиданно поглядев Джи Даблью прямо в

глаза. - А я была уверена, что вы любовник Элинор. - Джи Даблью покраснел.

Эвелин испугалась, не хватила ли она через край. Он комично,

по-мальчишески собрал в складки кожу в уголках глаз.

- Нет, честное слово, нет... Я всю жизнь так много работал, что

совершенно оставил в тени эту сторону моего существования... В ваши дни

люди относятся к этим вещам совсем иначе.

Эвелин кивнула. Его яркий румянец, казалось, перекинулся на ее лицо.

- А теперь, - продолжал Джи Даблью, грустно качая головой, - мне за

сорок, и я уже опоздал.

- Почему же опоздали?

Эвелин смотрела на него, полуоткрыв губы, с горящими щеками,

- Возможно, что нам надо было пережить войну, чтобы научиться жить, -

сказал он. - Мы были слишком поглощены заботами о деньгах и материальных

благах, нам понадобились французы, чтобы показать нам, что такое жизнь.

Разве у нас в Америке вы найдете такое дивное окружение? - Джи Даблью

размашистым жестом обвел море, столики, за которыми сидели женщины в ярких

платьях и мужчины в мундирах с иголочки, ослепительный блеск синего света

на стаканах и серебре.

Официант принял этот жест на свой счет и услужливо заменил пустую

бутылку в ведре со льдом новой.

- Честное слово, Эвелин, вы были так очаровательны, вы заставили меня

забыть, что уже поздно, что мне пора ехать в Париж и вообще все. Это то

самое, чего мне недоставало до встречи с вами и с Элинор... Разумеется, с

Элинор все это было в несколько ином, более возвышенном плане... Давайте

выпьем за Элинор, за прекрасную, талантливую Элинор... Эвелин, женщины всю

жизнь были моим вдохновением, прелестные, очаровательные, нежные женщины.

Некоторые из моих лучших идей порождены женщинами, конечно же не

непосредственно, но благодаря духовному стимулу... Люди не понимают меня,

Эвелин, в частности, некоторые газетчики пишут обо мне иногда очень

обидные вещи... Да ведь я сам старый газетчик... Эвелин, позвольте сказать

вам, вы такая очаровательная, мне кажется, что вы все понимаете... Болезнь

моей жены... бедной Гертруды... Я боюсь, что она никогда не оправится...

Видите ли, мне в связи с этим грозят крайне неприятные осложнения... Если

кто-либо из ее семьи будет назначен опекуном, это будет равносильно

изъятию из моего дела значительной суммы, вложенной семьей Стейплов... Для

меня это чревато тяжелыми последствиями... Мне придется ликвидировать мои

мексиканские дела... А между тем тамошние нефтяники нуждаются в

посреднике, который мог бы ознакомить с их точкой зрения мексиканскую

публику и американскую публику... Я ставил себе целью доказать крупному

капиталу необходимость... - Эвелин наполнила его бокал. У нее чуточку

кружилась голова, но она чувствовала себя превосходно. Ей хотелось

перегнуться через стол и поцеловать его, чтобы он видел, как она

преклоняется перед ним и понимает его. Он продолжал говорить, с бокалом в

руке, так, словно он произносил речь в клубе "Ротари" (*74): -

...необходимость заинтересовать широкую публику... Все это мне пришлось

отложить, когда я почувствовал, что правительство моей родины нуждается во

мне... Мое положение в Париже весьма щекотливое, Эвелин... Президент

окружен китайской стеной... Я боюсь, что его советники не уясняют себе,

сколь важна гласность, сколь важно завоевать доверие публики. Настал

великий исторический момент, Америка стоит на распутье... Если бы не мы,

война кончилась бы победой Германии либо вынужденным миром... А теперь

наши милые союзники пытаются монополизировать за нашей спиной все

естественные богатства мира... Вспомните, что говорил Расмуссен...

Представьте, он совершенно прав. Президент окружен темными интригами. Да

что говорить, даже руководители крупнейших трестов не уясняют себе, что

сейчас надо бросать деньги без счета. Имей я необходимые средства, вся

французская пресса через неделю была бы у меня в кармане, более того, у

меня такое впечатление, что даже в Англии можно кое-что сделать, если

только толково взяться. А потом в народы всего мира безоговорочно пойдут

за нами, они устали от самодержавного режима и тайной дипломатии, они

встретят с распростертыми объятиями американскую демократию, американские

демократические деловые методы. Для нас существует только один способ

обеспечить человечеству плоды мира - это править им. Мистер Вильсон не

уясняет себе, какие результаты может дать гласная кампания, поставленная

на научную основу. Да что говорить, в течение трех недель я не могу

добиться у него аудиенции, а в Вашингтоне я его чуть ли не запросто

называл Вудро... По его личному вызову я бросил в Нью-Йорке все мои дела,

принес огромные личные жертвы, перебросил в Европу большую часть моих

работников... а теперь... Впрочем, простите, Эвелин, дорогая моя девочка,

боюсь, что я заговорил вас до смерти.

Эвелин перегнулась к нему и погладила его руку, лежавшую на краю стола.

Ее глаза сияли.

- Что вы, это замечательно, - сказала она. - Правда, хорошо, Джи

Даблью?

- Ах, Эвелин, я хотел бы быть свободным и любить вас.

- А разве мы не свободны, Джи Даблью? И кроме того, война. Я вам скажу,

вся эта мещанская болтовня о браке и тому подобном просто действует мне на

нервы, а вам?

- Ах, Эвелин, если бы я был свободен... Пойдемте подышим свежим

воздухом... Мы сидим тут уже целую вечность!

Эвелин во что бы то ни стало хотела заплатить за завтрак и добилась

своего, хотя это ей стоило всех ее денег. Слегка пошатываясь, они вышли из

ресторана. У Эвелин закружилась голова, и она прислонилась к плечу Джи

Даблью. Он все гладил ее руку и твердил:

- Ну, ну, теперь мы чуточку покатаемся.

На закате они обогнули залив и заехали в Канны.

- Ну, давайте возьмем себя в руки, - сказал Джи Даблью. - Неужели вы

останетесь тут совсем одна, девочка? А что, если вы поедете со мной в

Париж? Мы будем по дороге останавливаться в живописных деревнях, это будет

настоящая увеселительная поездка. А здесь мы неминуемо встретим знакомых.

Я отошлю казенную машину и возьму французскую напрокат... Не стоит

рисковать.

- Хорошо, а то Ницца начинает действовать мне на нервы.

Джи Даблью приказал шоферу ехать обратно в Ниццу. Он завез ее в отель,

где она остановилась, и сказал, что заедет за ней завтра в девять тридцать

утра и что она должна как следует выспаться. Когда он ушел, она

почувствовала ужасный упадок сил, выпила чашку холодного, отдававшего

мылом чая, которую ей подали в номер, и легла в постель. Она лежала в

постели и думала о том, что она ведет себя по-свински, но отступать было

уже поздно. Ей не спалось, у нее зудело и чесалось все тело. Этак она

будет завтра отвратительно выглядеть, она встала и начала рыться в

сумочке, отыскивая аспирин. Она приняла большую дозу аспирина и опять

легла в постель и лежала абсолютно неподвижно, но ей все время мерещились

какие-то лица, то выплывавшие из смутного полусна, то опять исчезавшие, а

в ушах у нее звенели длинные каденции бессмысленной болтовни. Временами

это было лицо Джерри Бернхема, оно вырастало из тумана и медленно

превращалось в лицо мистера Расмуссена, или Эдгара Роббинса, или Пола

Джонсона, или Фредди Серджента. Она встала и долго шагала дрожа по

комнате. Потом опять легла в постель и заснула и проснулась только тогда,

когда горничная постучала в дверь и сказала, что ее спрашивает какой-то

господин.

Когда она сошла вниз, Джи Даблью расхаживал на солнце у подъезда

гостиницы. Длинная низкая итальянская машина стояла под пальмами возле

клумбы с геранью. Они почти молча выпили кофе за железным столиком перед

гостиницей. Джи Даблью сказал, что ему достался ужасный номер с

отвратительной прислугой.

Как только чемодан Эвелин был снесен вниз, они двинулись в путь со

скоростью шестидесяти миль в час. Шофер гнал как дьявол, под завывающим

северным ветром, который все усиливался по мере того, пока они мчались по

побережью. Они приехали в Марсель одеревенелые, покрытые корой пыли и

наспех позавтракали в рыбном ресторане в конце старой гавани. У Эвелин

опять кружилась голова от быстрой езды и резкого ветра и пыли, и

виноградники, и оливковые деревья, и серые скалистые горы неслись мимо

нее, и изредка - как бы выпиленный ажурной пилой кусочек сланцево-голубого

моря.

- Все-таки, Джи Даблью, война - это ужасно, - сказала Эвелин. - Но как

хорошо, что мы живем в эти дни. Наконец-то в мире совершаются великие

события. - Джи Даблью промычал сквозь зубы что-то насчет волны идеализма и

продолжал есть bouillabaisse [рыба, тушенная в белом вине (франц.)]. Он

вообще был в тот день не очень разговорчив.

- У нас в Америке, - сказал он, - не стали бы подавать рыбу с костями.

- Ну а как вы думаете, что будет с нефтью? - опять начала Эвелин.

- Будь я проклят, если я знаю, - сказал Джи Даблью, - давайте-ка лучше

тронемся, а то мы отсюда до темноты не выберемся.