Geum.ru

Новости дня XX

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   45

и познакомиться с такими людьми, как она и Дон, и он надеется, что она не

сердятся на него за то, что он не разбирается во всем том, о чем она

разговаривает с Доном.

- Если это действительно мир, то я просто не знаю, что мы все будем

делать, мисс Хэтчинс.

- Зовите меня Эвелин, Пол.

- Я думаю, что это действительно мир, Эвелин, согласно четырнадцати

пунктам Вильсона. Я лично считаю Вильсона великим человеком, что бы Дон ни

говорил. Я знаю, что он в сто раз умней меня, и все-таки... Может быть,

это была последняя война на земле, подумайте только...

Она надеялась, что он, уходя, поцелует ее, но он только неловко пожал

ей руку и сказал одним духом:

- Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я в следующий своей приезд

в Париж опять зайду к вам.


На все время мирной конференции Джи Даблью получил в "Крийоне" номер,

состоявший из нескольких комнат, его белокурая секретарша, мисс Уильямс,

сидела за бюро в маленькой приемной, а Мортон, камердинер-англичанин,

подавал под вечер чай. Эвелин любила, пройдя по дороге со службы под

аркадами рю-де-Риволи, заглянуть вечерком в "Крийон". Старенькие коридоры

отеля были полны снующих взад и вперед американцев. В большой гостиной Джи

Даблью Мортон бесшумно разносил чай, расхаживали господа в мундирах и

сюртуках, и в синем от папиросного дыма воздухе носились рассказанные

вполголоса анекдоты. Джи Даблью пленял ее своим серым костюмом из

шотландского твида с безукоризненной складкой на брюках (он больше не

носил формы майора Красного Креста) и своими сдержанными, приятными

манерами, смягченными рассеянным видом очень занятого человека - его то и

дело звали к телефону, секретарша подавала ему телеграммы, время от

времени он исчезал в нише окна, выходившего на Плас-де-ла-Конкорд, и

шептался там с каким-нибудь важным посетителем или на минутку выходил из

номера поговорить с полковником Хаузом, и все же, когда он передавал ей

коктейль с шампанским, перед тем как они всей компанией отправлялись

обедать, в те вечера, когда он бывал свободен от занятий, или спрашивал

ее, не угодно ли ей чашку чаю, она на миг чувствовала на себе прямой

взгляд его голубых мальчишеских глаз, в них было какое-то смешное,

откровенное, несколько насмешливое выражение, которое интриговало ее. Ей

хотелось узнать его поближе; Элинор, она это чувствовала, следила за ними,

как кошка за мышью. "В конце концов, - все это время, твердила про себя

Эвелин, - она не имеет никакого права. Ведь между ними, вероятней всего,

ничего серьезного нет".

Когда Джи Даблью бывал занят, они часто выезжали с Эдгаром Роббинсом,

который бил чем-то вроде помощника Джи Даблью. Элинор терпеть его не

могла, она говорила, что в его цинизме есть что-то оскорбительное, но

Эвелин любила слушать его. Он говорил, что мир будет еще страшней войны и

хорошо, что никто никогда ни о чем не спрашивает его мнения, иначе он

наверняка сел бы в тюрьму. Любимым местопребыванием Роббинса был трактир

Фредди на Монмартре. Там они просиживали долгие вечера в тесных,

прокуренных, переполненных комнатах, а Фредди, носивший большую белую

бороду, как у Уолта Уитмена, играл на гитаре и пел. Иногда он напивался и

угощал всех за свей счет. Тогда из задней комнаты появлялась его жена,

сварливая баба, похожая на цыганку, и ругалась, и орала на него. Люди

вставали из-за столиков и декламировали длинные стихотворения о La

Grand'route, La Misere, L'Assassinat или пели старинные французские песни,

как, например; Les Filles de Nantes [Большая дорога, Нищета, Убийство...

Дочери Нанта (франц.)]. По окончании номера все присутствовавшие дружно

аплодировали. Это называлось - устраивать бенефис. Фредди пригляделся к

ним и, когда они появлялись, шумно приветствовал их - "Ah les belles

Americaines" [А, прекрасные американки (франц.)]. Роббинс уныло пил

кальвадос за кальвадосом, время от времени отпуская едкие замечания о

текущих событиях и мирной конференции. Он говорил, что этот трактир -

липовый, кальвадос - мерзкий, а сам Фредди - грязный старый бродяга, но

почему-то его постоянно сюда тянет.

Джи Даблью два раза ходил туда вместе с ними, и иногда они брали с

собой какого-нибудь члена мирной делегации, на которого их знакомство с

интимным парижским бытом производило огромное впечатление. Джи Даблью

пришел в восторг от старинных французских песен, но сказал, что в этом

трактире ему все время хочется чесаться, он убежден, что там водятся

блохи. Эвелин любила смотреть на него, когда, полузакрыв глаза и откинув

назад голову, он слушал пение. Она чувствовала, что Роббинс недооценивает

богатых возможностей его натуры, и, когда он начинал говорить

саркастическим тоном о "шишке", как он называл Джи Даблью, неизменно

приказывала ему замолчать. Она считала, что в этих случаях Элинор не

стоило смеяться, тем более что Джи Даблью так искренне предан ей.

Когда Джерри Бернхем вернулся из Америки и узнал, что Эвелин часто

встречается с Дж.Уордом Мурхаузом, он ужасно возмутился. Он повел ее

завтракать на левый берег в "Медичи грилл" и заговорил с ней об этом.

- Право же, Эвелин, я никак не предполагал, что вы поддадитесь на такой

явный блеф. Этот тип не что иное, как обыкновеннейший рупор... Честное

слово, Эвелин, я вовсе не требую от вас, чтобы вы влюбились в меня, я

очень хорошо знаю, что я вам глубоко безразличен, да и как могло бы быть

иначе?.. Но, черт возьми, этот рекламных дел мастер...

- Послушайте, Джерри, - сказала Эвелин с набитым ртом, - вы прекрасно

знаете, что я вас обожаю... То, что вы говорите, просто-напросто скучно.

- Вы любите меня не так, как мне бы хотелось... Но к черту, не в этом

дело... Вам вина или пива?

- Закажите приличное бургундское, Джерри, и велите его чуточку

подогреть... Послушайте, ведь вы же сами написали статью о Джи Даблью... Я

читала ее в "Геральде".

- Валяйте, валяйте, добивайте меня... Ей-богу, клянусь вам, Эвелин, я

брошу это гнусное занятие и... ведь это же была ординарнейшая, старомодная

болтовня, и я думал, что у вас хватит ума это понять. Черт возьми, до чего

хороша рыба!

- Чудесная рыба... Но послушайте, Джерри, именно у вас должно быть

побольше здравого смысла...

- Не знаю, я воображал, что вы не похожи на других светских дам, вы

живете самостоятельно и все такое.

- Не будем ссориться. Джерри, давайте лучше веселиться, ведь мы в

Париже, и война кончилась, и сегодня - чудесный зимний день, и все

здесь...

- Война кончилась, как же! - грубо сказал Джерри.

Эвелин почувствовала, что он ей действует на нервы, и стала любоваться

багряным блеском зимнего солнца, и старинным фонтаном Медичи, и

нежно-лиловым кружевом обнаженных деревьев за высокой чугунной решеткой

Люксембургского сада. Потом она поглядела на красное, напряженное лицо

Джерри, на его вздернутый нос и редкие, мальчишески-курчавые, уже кое-где

седеющие волосы; она нагнулась к нему и потрепала его по руке.

- Я понимаю, Джерри, вы видали вещи, которых я даже представить себе не

могу... Вероятно, это пагубное влияние Красного Креста.

Он улыбнулся, подлил ей вина и сказал со вздохом:

- Эвелин, вы самая привлекательная женщина на свете... Но, как и всем

женщинам, вам импонирует власть... Если главное для вас - деньги, то это

деньги, если слава, то слава, если искусство, то вы - пламенная поклонница

искусства... Вероятно, я такой же, но просто больше обманываю себя.

Эвелин сжала губы и ничего не сказала. Ей вдруг стало холодно, и жутко,

и одиноко, и она не знала, что сказать. Джерри залпом выпил бокал вина и

заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет

книгу. Он не питает к себе ни малейшего уважения, но быть в наши дни

газетным корреспондентом - нет, черт возьми, это уж слишком. Эвелин

сказала, что она ни за что не вернется в Америку, она уверена, что поело

войны там совсем невыносимо станет жить.

Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед зданием сената несколько

пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.

- Ах, эти французы очаровательны, - сказала Эвелин.

- Второе детство, - проворчал Джерри.

Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые

афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.

- И вам и мне пора возвращаться на службу, - сказал Джерри.

- Я не вернусь, - сказала Эвелин, - я позвоню по телефону и скажу, что

простудилась и собираюсь лечь в постель... И, кажется, я так и сделаю.

- Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.

Они пошли в кафе напротив Сен-Жермен-де-Пре. Когда Эвелин вышла из

телефонной будки, Джерри купил ей букетик фиалок и заказал коньяку и

зельтерской.

- Эвелин, давайте бездельничать, - сказал он, - я сегодня же пошлю моим

сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.

- Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь, в конце концов, вы

имеете замечательную возможность поглядеть на мирную конференцию и все

такое.

Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не позволила

ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она заглянула

в кафе, он заказывал еще выпивку.

На рынке рю-де-Бюсси под газовыми фонарями царило большое оживление.

Пахло свежей зеленью, маслом и сыром. Она купила несколько булочек на

завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто-нибудь придет к чаю.

В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине пылали

брикеты, Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.

Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблью, пришедшие

проведать ее. Джи Даблью был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в

оперу на "Кастора и Поллукса" (*73). Эвелин сказала, что она себя ужасно

чувствует, но, пожалуй, все-таки пойдет. Она согрела им чаю, а сама

побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой счастливой, что

не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на себя в

зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то спокойное, загадочное

выражение, которое она любила. Она очень тщательно и почти незаметно

накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке, волосы беспокоили ее,

они не вились и были какого-то неопределенного цвета, на мгновение она

даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и попросила

ее поторопиться, так как им еще придется заехать к Элинор и подождать,

покуда она переоденется, а опера начинается рано. У Эвелин не было

настоящего вечернего манто, и ей пришлось накинуть на вечернее платье

старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был

довольно поношенный смокинг. Джи Даблью был в майорском кителе Красного

Креста. Эвелин решила, что он занимается гимнастикой, так как его

подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.

Они наспех поели у "Паккарди" и выпили множество скверно приготовленных

коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблью были в ударе и все время смешили

дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали

в оперу, там было чудесно - сплошное сверкание канделябров и мундиров.

Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблью, уже сидела в ложе. Эвелин подумала,

как о ним, должно быть, приятно работать, и на секунду отчаянно

позавидовала мисс Уильямс, даже ее обесцвеченным перекисью волосам и

дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и сказала, что они

пропустили самое интересное - только что в зал вошли президент Вильсон и

его супруга, встреченные бурной овацией, и маршал Фош, и, кажется,

президент Пуанкаре.

В антракте они с трудом пробрались в переполненное фойе. Эвелин

разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую с Джи

Даблью, и чуточку завидовала ей.

- Тут спектакль гораздо интересней, чем на сцене, - сказал Роббинс.

- Вам не нравится постановка?.. А по-моему, постановка замечательная.

- Да, вероятно, с профессиональной точки зрения...

Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским генералом

в красных штанах, сегодня вечером она была красива - свойственной ей

жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин через

толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось отказаться: впереди

было слишком много народу. Роббинс вдруг заговорил о Баку и нефтяных

делах.

- Это же чертовски смешно, - несколько рае повторил он. - Пока мы тут

сидим и ссоримся под присмотром школьного учителя Вильсона, Джон Буль

прибирает к рукам все будущие мировые запасы нефти... Конечно, только для

того, чтобы спасти их от большевиков. Англичане забрали Персию и

Месопотамию, и будь я проклят, если они не подбираются к Баку.

Эвелин скучала и думала про себя, что Роббинс опять хватил лишнего, но

тут дали звонок.

Когда они вошли в ложу, там сидел еще один длиннолицый мужчина в

будничном костюме и вполголоса разговаривал с Джи Даблью. Элинор нагнулась

к Эвелин и шепнула ей на ухо:

- Это был генерал Гуро.

Свет погас, глубокая торжественная музыка заставила Эвелин забыть обо

всем на свете.

В ближайшем перерыве она нагнулась к Джи Даблью и спросила, как ему

нравится.

- Великолепно, - сказал он, и она, к своему удивлению, увидала у него

слезы в глазах.

Она заговорила о музыке с Джи Даблью и человеком в будничном костюме,

которого звали Расмуссеном.

В высоком аляповатом фойе было жарко и слишком людно. Мистеру

Расмуссену удалось открыть дверь на балкон, и они вышли, оттуда видна была

вереница уличных огней, мерцавших в красноватом туманном зареве.

- Вот когда бы мне хотелось жить, - мечтательно сказал Джи Даблью.

- При дворе короля-солнца? - спросил мистер Расмуссен. - А по-моему, в

те времена зимой было невыносимо холодно, и канализация, держу пари, была

отвратительная.

- Ах, какое это было удивительное время, - сказал Джи Даблью, как бы не

расслышав. Потом он обратился к Эвелин. - Вы не боитесь простудиться?..

Вам следовало бы накинуть манто.

- Я вам уже говорил, Мурхауз, - сказал Расмуссен другим тоном, - у меня

есть точная, информация, что они не смогут удержать Баку без сильных

подкреплений, а эти подкрепления им никто, кроме нас, не может дать.

Опять зазвенел звонок, и они поспешили в ложу.

После оперы все, за исключением Роббинса, который повез мисс Уильямс в

гостиницу, пошла в "Кафе де-ла-Пе" выпить по бокалу шампанского. Эвелин и

Элинор сидели на диване по обе стороны Джи Даблью, а мистер Расмуссен на

стуле напротив них. Он говорил больше всех, то нервно отхлебывая

шампанского между отдельными фразами, то запуская пальцы в свои щетинистые

черные волосы. Он был инженером "Стандард-ойл". Он говорил о Баку и

Махоммаре и Мосуле, о том, что англо-персидская компания и "Ройал-дойч"

обходят Соединенные Штаты на Ближнем Востоке и пытаются навязать нам в

качестве мандатной области Армению, разоренную турками, где не осталось

ничего, кроме полчищ голодающих, которых нужно накормить.

- Нам, наверно, все равно придется кормить их, - сказал Джи Даблью.

- Бросьте, пожалуйста, ведь можно же что-то сделать. Если даже

президент до такой степени забыл об американских интересах, что позволяет

британцам обставлять его на каждом шагу, то ведь можно мобилизовать

общественное мнение. Мы рискуем потерять наше первенство в мировой добыче

нефти.

- Но ведь вопрос о мандатах еще не решен.

- Дело в том, что британцы поставят конференцию перед свершившимся

фактом... дескать, кто нашел, тому и принадлежит... В конце концов, нам

было бы гораздо выгодней, если бы Баку заняли французы.

- А как насчет русских? - спросила Эвелин.

- Согласно принципу самоопределения, русские не имеют на Баку никакого

права. Подавляющее большинство населения - тюрки и армяне, - сказал

Расмуссен, - но, черт возьми, я охотней пустил бы туда красных, чем

англичан. Разумеется, я уверен, что они бы недолго там продержались.

- Да, я имею сведения из авторитетных источников, что между Лениным и

Троцким произошел раскол и что в течение ближайших трех месяцев в России

будет восстановлена монархия.

Они прикончили первую бутылку шампанского, и мистер Расмуссен заказал

вторую. Когда кафе закрывалось, у Эвелин уже шумело в голове.

- Давайте кутить всю ночь, - сказал мистер Расмуссен.

Они поехали в такси на Монмартр, в "Аббатство", там танцевали и пели,

было полно военных мундиров, стены увешаны союзными флагами. Джи Даблью

пригласил Эвелин танцевать первую, а Элинор с довольно кислым лицом

согласилась подать руку мистеру Расмуссену, который к тому же скверно

танцевал. Эвелин и Джи Даблью говорили о музыке Рамо, и Джи Даблью еще раз

сказал, что ему хотелось бы жить во времена Версальского двора. Эвелин

возразила - что может быть интересней, чем жить в Париже именно теперь,

когда на наших глазах перекраивается карта Европы, и Джи Даблью сказал,

что, возможно, она права. Они оба нашли, что оркестр до того плох, что

прямо невозможно танцевать.

Потом Эвелин танцевала с мистером Расмуссеном, который сказал ей, что

она удивительно красива и что ему недостает в жизни близкой женщины, что

он всю свою жизнь провел в лесах, искал золото и производил анализы сланца

и что ему все это надоело, и если теперь Вильсон позволит англичанам

обжулить его и отдаст им все будущие мировые запасы нефти в то время, как

мы выиграли для них войну, то он бросит все это дело.

- Но разве ничего нельзя сделать, разве вы не можете ознакомить

общественность с вашей точкой зрения, мистер Расмуссен? - сказала Эвелин,

слегка склоняясь к нему; какой-то сумасшедший бокал шампанского кружился в

ее голове.

- Это дело Мурхауза, не мое, и с тех пор, как началась война, никакой

общественности вообще нет. Общественность покорно делает все, что ей

прикажут, и, кроме всего, она далека, как всемогущий бог... Единственное,

что можно сделать, - это ознакомить с положением дел двух-трех руководящих

деятелей. Мурхауз - ключ к этим руководящим деятелям.

- А кто ключ к Мурхаузу? - очертя голову спросила Эвелин. Музыка

замолкла.

- Если бы я знал, - сказал Расмуссен тихим трезвым голосом. - Уж не вы

ли?

Эвелин покачала головой и улыбнулась со сжатыми губами, как Элинор.

Когда они поели лукового супу и холодного мяса, Джи Даблью сказал:

- Поднимемся на Холм и попросим Фредди сыграть нам какие-нибудь песни.

- Я думала, что вам там не нравится, - сказала Элинор.

- Так оно и есть, дорогая, - сказал Джи Даблью, - но я люблю старые

французские песни.

Элинор казалась недовольной и сонной. Эвелин хотелось, чтобы она и

мистер Расмуссен ушли домой; если бы она могла поговорить с Джи Даблью с

глазу на глаз, это было бы так интересно.

У Фредди было почти пусто и очень холодно, шампанского они не пили, и

никто не притронулся к заказанным ликерам. Мистер Расмуссен сказал, что

Фредди похож на одного старого золотоискателя, с которым он был знаком в

горах Сангре-де-Кристо, и начал рассказывать длинную историю про Долину

Смерти, которую никто не слушал. По пути домой в старом, пахнувшем

плесенью двухцилиндровом такси все озябли и клевали носами и молчали. Джи

Даблью захотелось выпить чашку кофе, но все рестораны и кафе были уже

закрыты.

На следующий день мистер Расмуссен позвонил Эвелин на службу и

пригласил ее завтракать, и она с большим трудом придумала отговорку, чтобы

не пойти. С тех пор мистер Расмуссен, казалось, появлялся всюду, где она

бывала, посылал ей цветы и билеты в театр, заезжал за ней на автомобиле,