Geum.ru

Д. И. Фельдштейн Заместитель главного редактора

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   32
37

мозга может сослужить плохую службу половому просвещению в борьбе с половыми извращениями»...

Прочитав этот отзыв, я долго смеялся. Следуя этой логике., астрономы должны засекретить факт вращения Земли, чтобы находящиеся в подпитии граждане не могли использовать его для оправдания своего неустойчивого стояния на ногах. Не следует и упоминать, что все люди смертны: во-первых, это грустно, а во-вторых, врачи нас тогда совсем лечить перестанут! Тем не менее издательство Академии Наук СССР стало именно на точку зрения предполагаемого «некомпетентного читателя», и рукопись книги была мне возвращена.

# После этого я окончательно плюнул на возможность ее •советского издания. Но случайно эту историю услышал покойный академик медицины В.М. Жданов. Он написал письмо директору «Медицины» (там тем временем сменилось руководство). Издательство согласилось пересмотреть прежнее решение. Философский отзыв, который «Наука» сочла отрицательным, для «Медицины» оказался безусловно положительным. Рукопись еще раз отрецензировал вс; дущий сексопатолог Г.С. Васильченко и снова дал на неё положительный отзыв. Я восстановил и дополнил то, что относилось к сексопатологии, добавил и еще кое-что необходимое врачам — понимающим людям вряд ли нужно объяснять, что значит четыре раза переписать без компьютера 20-листовую книгу, поддерживая ее на уровне мировых стандартов в течение 10 лет! — ив 1988 г. «Введение в сексологию» вышло в свет. Годом раньше вышел его сокращенный эстонский вариант.

Вначале, чтобы не развратить советского читателя, книгу хотели издать небольшим тиражом, без объявления и не пуская в открытую продажу. Затем коммерческие соображения заставили увеличить тираж до 200 тысяч, но весь он был распределен между медицинскими и научными учреждениями по особым спискам, в которые по иронии судьбы не попал президент Академии медицинских наук СССР В.И. Покровский. Потом допечатали еще 100 тысяч, а в 1989 г. выпустили второе издание, итого — 550 тысяч экземпляров. И ничего страшного с нашим народом не произошло.

■ Книга имела хорошую прессу как у нас, так и за рубежом. Сейчас я являюсь членом редколлегий нескольких международных сексологических журналов, в 1989 г. из-

38

бран членом Польской Академии сексологических наук. В 1992 г. издательство «Молодая гвардия» выпустило мою новую, более популярную, но вместе с тем более современную — в первой книге многих вопросов еще нельзя было касаться — иллюстрированную книгу «Вкус запретного плода». В средствах массовой информации меня теперь называют не иначе, как профессором сексологии, не совсем понимая, что это значит. Так что эту битву можно считать выигранной. Но сколько сил, нервов и унижений это стоило — рассказать невозможно.

Я глубоко равнодушен к любым сплетням и домыслам по поводу моей личной жизни (это общая судьба всех, кто рискует изучать проблемы пола), но терпеть не могу, когда меня называют «сексопатологом». Увы, только люди старше сорока еще помнят, что на самом деле я социолог, причем некоторым из них кажется, что сексологическая тематика «ниже» философской. Невыносимо обидно переводить остаток жизни на разъяснение того, что женщины должны регулярно производить самоосмотр груди, а мальчики — мыть головку члена под крайней плотью. Но если люди, которые по долгу службы обязаны это делать, ленивы или невежественны, кто-то должен брать их функции на себя.

До сих пор я говорил о содержании своей научной и литературной работы. Но надо ведь иметь еще и место работы. После окончания в 1950 г. аспирантуры я два года преподавал в Вологодском пединституте, затем вернулся в Ленинград, где, несмотря на острую нужду в философских кадрах и мою к тому времени уже достаточно высокую профессиональную репутацию, девять месяцев оставался безработным — совместный результат еврейской фамилии и беспартийности (в те годы преподаватели общественных наук входили в номенклатуру партийных органов и даже официально утверждались бюро горкома партии). Последний недостаток мне помогли исправить в Ленинградском химико-фармацевтическом институте, куда меня трудоустроили в мае 1953 года, после «отбоя» по делу «врачей-убийц», но работать там мне было не особенно интересно.

С 1956 по 1968 г- я преподавал на философском факультете ЛГУ. По правде говоря, это было мое настоящее место и призвание, я любил студентов и преподавательскую работу. Но моральная атмосфера на факультете никогда не

39

была для меня благоприятной. Я был избран по конкурсу ученым советом университета вопреки влиятельной факультетской камарилье, все время приходилось опасаться подвохов и провокаций. Популярность моих лекций не только усиливала зависть коллег, но и вызывала подозрения партийного начальства, которое не верило, что студенты могут ходить на лекции по философии добровольно. Мои новомирские статьи, которые читала вся тогдашняя интеллигенция, также вызывали раздражение. Курс социологии личности обошелся без особых неприятностей только потому, что кроме явных и тайных надсмотрщиков его посещали многие профессора и преподаватели, а рукопись книги уже готовилась к печати Политиздатом. Но в 1967 году атмосфера вокруг нас с В.А. Ядовым, который организовал в ЛГУ первую в стране социологическую лабораторию, стала угрожающей: доносы, распространение злонамеренных слухов и тому подобное.

Были и другие проблемы. Я никогда ни на кого не писал доносов (впрочем, меня и не пытались вербовать). Но препо- • даватель общественных наук косвенно отвечал не только за себя, а и за своих студентов. За университетом КГБ следил особенно пристально. Участие в либеральных клубах и диспутах могло дорого обойтись доверчивым студентам.

В конце 1950-х годов философский факультет потрясло «дело» М. Молоствова и В. Гаранина. Эти ребята учились на пятом курсе, Молоствов отличался блестящим интеллектом, а Гаранин (фронтовик, вся грудь в орденах) — безоглядной прямотой и смелостью. Это был первый курс, где я читал, и у меня сложились с ним очень хорошие отношения. Когда* начались венгерские события, студенчество забурлило. По изменившемуся тону наших газет я за несколько дней понял, что грядет вооруженная интервенция, и пытался намекнуть студентам, что нужно быть осторожнее в высказываниях, но прямо сказать это было невозможно, а намеков ребята не понимали. Однажды после занятий меня пригласили на собрание пятого курса, они решили обсудить и осудить глупую антивенгерскую статью в факультетской стенгазете своего однокурсника, комсомольского секретаря. Речи студентов звучали очень жестко, вроде того, что «контрреволюция может стрелять, но не может бастовать». Чтобы уберечь ребят от репрессий, я старался успокоить их и спустить все на тормозах, в какой-то степени это удалось. К тому времени, как на собрание

» ■

40 .

пришел вызванный кем-то замсекретаря парткома ЛГУ, зажигательные речи уже отзвучали и стенгазету вернули на место. Партийному начальству я сказал, что был на собрании с самого начала, было много эмоций, но ничего особенного. На сей раз все обошлось, ребятам дали окончить факультет, но продолжали за ними следить и через несколько месяцев посадили за создание антисоветской организации (в качестве доказательства цитировались их открытки !!!). При Горбачеве их реабилитировали, Молост-вов был даже депутатом Верховного Совета, но, как и положено такому человеку, во власти не прижился. К факультету же после этого дела стали проявлять повышенное внимание.

За свои лекции я не боялся, там все зависело от меня самого. Другое дело — семинары. Чтобы разговорить студентов, нужно было ставить интересные, острые вопросы, но потом, если дело заходило слишком далеко, как-то свести концы с концами. Когда уважаемый преподаватель вдруг начинал уходить от вопросов или тупо повторять казенные формулы, студенты чувствовали, что тут есть что-то опасное, и переставали спорить. Так называемые «провокационные» вопросы задавали только глупым и нелюбимым профессорам. Но были и такие спорщики, на которых ничто не действовало (например, А.И. Маилов, он сейчас профессор). Тогда мне становилось за них страшно, моя интеллектуальная провокация могла стать провокацией политической. Я ведь знал, что в группе сидит неизвестный мне стукач, сообщение которого может сломать молодому человеку карьеру и жизнь. Чтобы избежать этого, я ' перестал вести семинары. • Самые трудные нравственные экзамены жизнь устраивает неожиданно. Осенью 1967 г. или весной 1968 г. (точно не помню) нескольким уважаемым профессорам, СИ. Тюльпанову, Б.А. Чагину, А.Г. Харчеву, М.И. Шахновичу и мне, позвонили из обкома и поручили приехать в КГБ, «помочь разобраться в теоретических вопросах». Отказаться было невозможно. Собираясь на Литейный, я дал себе слово, что ничего сомнительного не подпишу. Но ничего сомнительного не было. Сначала усталый следователь, а потом начальник следственной части полковник Сыщиков (видимо, в их семье эта профессия была наследственной) сказали нам, что органы практически случайно (сведения у них были, но они не придавали им значения)

■

41

раскрыли тщательно законспирированную антисоветскую организацию «Социал-христианский союз», состоявшую в о новном из студентов ЛГУ, и мы должны дать идеологическую экспертизу ее программы и устава.

Что было делать? Если бы я был один, можно было бы попробовать отговориться, что это не моя специальность и т.д. Но тут действовала круговая порука. Моим коллегам это поручение было так же отвратительно, как и мне. Сами документы были достаточно определенными. В них давалась сокрушительная критика коммунистической идеологии, говорилось, что нужно готовить вооруженное свержение Советской власти и содержались многочисленные ссылки на НТС. Позитивная часть программы была значительно слабее критической, содержала явно националистические идеи, предусматривала, что треть мест в будущем законодательном органе будет отдана иерархам Русской Православной Церкви и т.п. Антикоммунистический и антисоветский характер организации был очевиден, от нас требовалось только подтвердить это, что мы и сделали.

Это был самый позорный поступок в моей жизни, в котором я молча (хотя философски рефлексировал на эту тему в своих книгах) раскаивался многие годы. Мы не сказали КГБ ничего такого, чего бы там уже не знали, этих людей осудили бы и без нашей справки, да и лжи в ней было гораздо меньше, чем в резолюции любого партсобрания, одобрявшего заведомо дурацкие решения ЦК. Но моя подпись стояла под документом, который был использован для того, чтобы отправить за решетку группу ни в чем не повинных молодых людей — они ведь ничего не успели сделать, только мечтали о свержении действительно прогнившего режима! Этого я простить себе не мог. Как писал Сент-Экзюпери, «чтобы быть, нужно сначала принять на себя ответственность».

В 1968 г. я с радостью принял приглашение перейти на работу во вновь организуемый Институт конкретных социальных исследований (ИКСИ) АН СССР, где были собраны едва ли не все ведущие социологи страны. Одновременно таким путем удалось «вывести» из ЛГУ созданную Ядовым социологическую лабораторию, которая была в те годы самой профессиональной социологической группой в стране и, естественно, подвергалась систематической травле.

В ИКСИ я сначала заведовал сектором социологии личности и участвовал в выработке программы исследования

42

«Личность и ценностные ориентации», а затем, после того, как эту работу возглавил Ядов, который с самого начала был ее душой и мозгом, создал отдел истории социологии. Наш маленький, но высококвалифицированный коллектив работал очень продуктивно. Был написан первый том большой книги по истории Западной социологии, опубликована программа по этому курсу для аспирантов, намечен обширный план переводов классиков социологии. Однако институт с самого начала жил в обстановке враждебности и блокады со стороны догматических «служителей культа» из числа старых философов, «научных коммунистов» и реакционной части партаппарата.

Дело в том, что советская социология или, как ее тогда называли во избежание конфронтации с истматом, «конкретные социальные исследования», возникла на волне хрущевских реформ и имела своей официально провозглашенной функцией их информационное обеспечение. Но даже в таком узком, подчас технократическом понимании социология несла в себе мощное социально-критическое начало. Ведь она предполагала изучение действительности, которое неизбежно, каким бы робким конформистом ни был сам исследователь, — а среди первых советских социологов таковых было немного, в большинстве своем это были смелые, мужественные люди, — демонстрировало ложь и несостоятельность господствующей идеологии. И эту опасность безошибочно чувствовали партийные бонзы .

Пока в стране шло хоть какое-то обновление, социология была начальству нужна. Но в силу неповоротливости. бюрократического аппарата ее институционализация затянулась, и ИКСИ был создан только по инерции, когда никакой нужды в нем у партии уже не было. Общественные науки могут развиваться только в свободной обстановке, изучая реальные социальные проблемы. Между тем «зрелый социализм» принципиально утверждал собственную беспроблемность. Советское общество достигло такой стадии зрелости, когда сущность и явление совпали,.сделав науку излишней. ... ,. ..

Люди, стоявшие у истоков советской социологии, не имели на этот счет иллюзий. На всем протяжении органи-. зации, а затем распада ИКСИ мы поднимали один.и тот же тост — «за успех нашего безнадежного дела». Тем не менее. мы делали все, что могли. Но в 1972 г., с назначением директором ИКСИ М.Н. Руткевича, институт подвергся

43

идеологическому и кадровому разгрому. После этого работать в социологии стало вообще невозможно, я счел за благо перейти в более спокойное место и в конечном итоге нашел себе прибежище в Институте этнографии АН СССР.

Дирекция Института этнографии хотела, чтобы я занялся актуальными проблемами национального характера и этнической психологии, поставленными в моих новомирских статьях. Но я знал, что серьезная, честная работа по этой тематике в разлагающемся и «беспроблемном» советском обществе нереальна, и предпочел взять сугубо академическую тему — этнографию детства.

Уход в историко-этнографическую проблематику был осознанной внутренней эмиграцией, бегством от советской действительности. Я не собирался полностью свертывать прежнюю работу по личности, молодежи, сексуальности, если бы удалось ее продолжить, но новая тематика не должна была иметь ничего общего с мертвой жизнью, а быть обращенной к живому прошлому. Этнография детства, сравнительно-историческое изучение процессов социализации, возрастного символизма, народной педагогики как нельзя лучше отвечала этим требованиям. Эта тематика всем интересна, не связана ни с какой политической конъюнктурой и органически вытекала из моих прошлых занятий.

Без широкого историко-культурного фона любые психологические и социологические исследования социализации остаются наивными и провинциальными. Еще в начале 1970-х годов я заинтересовался историей русского детства и обнаружил, что этим никто не занимался всерьез с дореволюционных времен. Сначала я надеялся, что пробел смогут восполнить историки педагогики, но эта иллюзия быстро рассеялась, — они занимались главным образом историей вырванных из социального контекста педагогических теорий, история воспитания, не говоря уже о культуре детства, была для них слишком сложна. Потом думал о кооперации с литературоведами, даже советовался с Ираклием Андронниковым — ведь даже детские и юношеские годы наших классиков, за редкими исключениями, очень плохо изучены; но это тоже оказалось организационно сложным. В 1970-х годах мне удалось, как уже было сказано, опубликовать русский перевод некоторых разделов классической книги Филиппа Ариеса, с которой начинается современная история детства, а затем и некоторых других статей на эти темы. Так что молодой историк-русист,

44

который увлекся бы этой проблемой, мог немедленно приступить к работе, не нуждаясь даже в знании иностранных языков.

Увы, ни молодых, ни старых историков-русистов, интересующихся тем, как жили и воспитывали своих детей на-* ши предки, пока не обнаружилось. Этнопедагогикой больше занимались в национальных республиках. Между прочим, тут не было никаких идеологических запретов, напротив, эта проблематика была и остается буквально золотым дном. Просто у историков СССР не было ни вкуса к социальной истории, ни необходимого для подобных занятий общенаучного кругозора, каким располагали, к примеру, востоковеды и медиевисты-западники,

Переход в Институт этнографии позволил поставить эту проблематику на другом, иноземном материале. Сотрудники сектора этнографии народов Зарубежной Азии, руководимого A.M. Решетовым, сами просили меня составить для них общую концептуальную программу такого исследования, на основе которой были описаны, в основном по литературным данным, но отчасти и по собственным наблюдениям ученых, воспитательная практика и культура детства целого ряда больших и малых народов: монголов, корейцев, японцев, вьетнамцев, кхмеров, бирманцев, малайцев и многих других.

Хотя эта работа была чисто описательной — до междисциплинарных исследований мы еще не доросли — она вызвала большой профессиональный и читательский интерес, в том числе на Западе. Словосочетание «этнография детства», отвергнутое при первом обсуждении на редакци-онно-йздательском совете как «непонятное», явочным порядком стало названием целой серии публикаций (последний ее том, вышедший в 1992 г., посвящен народам Австралии, Океании и Индонезии), которые было практически невозможно купить, хотя речь шла о довольно-таки далеких от нас народах. По той же программе, что и этнография детства, но на своих собственных, оригинальных полевых материалах, сотрудники сектора народов Сибири осуществили исследование «Традиционное воспитание детей у народов Сибири» (1988), посвященное народной педагогике кетов, нганасан, ненцев, манси, нивхов, нанайцев, чукчей, коряков, тувинцев, теленгитов, якутов и хакасов. Главная редакция восточной литературы издательства «Наука» выпустила в свет составленный мною том избран-

45

ных произведений Маргарет Мид «Культура и мир детства» (1988). Позднейшие планы и начинания сорвались из-за отсутствия денег. Монографий по истории русского детства тоже до сих пор нет. Рано или поздно наши историки-русисты обязательно проснутся, но, по всей вероятности, их опередят в этом любознательные американцы, как это уже произошло с историей русской сексуальной культуры.

Чтобы облегчить дальнейшую работу и междисциплинарную кооперацию социологии, этнографии и истории детства, я написал монографию «Ребенок и общество: исто-рико-этнографическая перспектива» (1988), посвященную историографическим и теоретико-методологическим аспектам таких исследований. В ней рассматривается, в частности, природа возрастных категорий, взаимодействие стиля социализации и принятого в культуре нормативного канона человека, особенности социализации мальчиков и девочек и институты отцовства и материнства. К этой тематике примыкает и составленный А. К, Байбуриным и мною сборник «Этнические стереотипы мужского и женского поведения» (1991).

Уход в этнографию избавил меня от многих бед и унижений, которые пришлось пережить в 1970—80-х годах моим друзьям-социологам. Я переменил область занятий, но продолжал работу: хотя в стране был застой, лично у меня простоя не было. В ленинградской части Института этнографии меня окружали милые, интеллигентные люди, которых не раздражали даже мои «посторонние» занятия, что в научной среде бывает довольно редко. Однако, как тогда говорили, маразм крепчал.

По характеру моей работы мне были жизненно необходимы международные научные связи. Если бы не помощь зарубежных, особенно американских, коллег, посылавших мне книги и журналы, я ничего не мог бы сделать — сюжеты, которыми я занимался, для нашей страны были новыми и не всегда понятными, а научная самодеятельность редко дает ценные результаты. Редкие, краткосрочные и случайные заграничные поездки — сколько-нибудь серьезных профессиональных командировок, несмотря на многочисленные солидные и полностью оплаченные приглашения, мне никогда не давали — я использовал для получения библиографической информации, а проще говоря — выпрашивания необходимых книг.

46

Но в конце 1970-х годов Ленинградский обком партии, самый страшный и реакционный обком в стране, превративший город мирового культурного значения в захолустье, перекрыл и этот, последний канал. Дышать стало абсолютно нечем. Я пытался что-то объяснять, протестовать, но это было только лишнее унижение.

И тогда я сказал: хватит! Очередную поездку ( на конференцию в Болонью) мне сорвали в тот самый момент, когда я готовил новую книгу по юношеской психологии для издательства «Педагогика». Часть текста была уже написана, но теперь всякая работа остановилась, я ничего не мог делать. И у меня произошел такой разговор со знакомым психотерапевтом.

— Почему вы так болезненно реагируете? Вы же знаете, что эта тупая и безличная машина не может к вам хорошо относиться, на нее нельзя обижаться. Мы все живем в таких условиях, лично я вообще никуда не ездил - и ничего, живу.

— Но они срывают мою работу!

— А вы обязаны ее делать?

— Нет.

— Она хорошо оплачивается?

— Нет, очень плохо. 1

— Вам когда-нибудь сказали за нее спасибо?

— Еще чего!

— Так бросьте это дело. Вы все равно не сможете его завершить. Работать в таком бешеном ритме вообще можно только на положительных эмоциях, в других условиях это смертельно.

Совет врача не открыл мне ничего нового, я давно уже вынашивал теорию отмирания труда при социализме и замены его фиктивной бюрократической деятельностью. Еще в хрущевскую эпоху развернутого строительства коммунизма я открыл закон, что при капитализме человеческое время делится на две части: рабочее время, когда ин-

1 Научные издания, если это не учебники или книги-сенсации, везде оплачиваются плохо. Но издательства «Просвещение» и «Медицина» вообще не платили потиражных. Так что и «Психология юношеского возраста» и «Введение в сексологию» были с моей стороны чистейшей благотворительностью, за пустяковую брошюру в Политиздате платили гораздо больше, чем за книгу, по которой училась вся страна. Сейчас положение изменилось, но не стало нормальной книготорговли, так что писать серьезные книги коммерчески невыгодно. Например, за книгу «Сексуальная культура в России» я не получил ни копейки.