…Всеми будет править она
| Вид материала | Документы |
- Волки и овцы. (сказка), 20.93kb.
- Экуменизм это движение, которое содержит в себе многочисленные проблемы, 1526.19kb.
- Век только начался, а уже отовсюду слышишь прочтите книгу века, купите книгу века., 48.5kb.
- Лингвистическая сказка страна существительное, 38kb.
- Просите и дано будет вам, 3302.66kb.
- Основные темы и идеи лирики А. Ахматовой, 276.48kb.
- Книга может быть полезна всем, кто заинтересован познакомиться с процессами правотворчества, 2398.4kb.
- Б. Голдовский «идея марионетки» в искусстве эпохи надлома, 273.09kb.
- А. А. Коростелёва, 180.29kb.
- «Миллион, миллион долларов сша, и жизнь будет ха-ра-ша, будет ха-ра-ша! Ага!», 83.45kb.
Не случайно говорят, что устами младенца глаголет истина. В 1811 году Елизавета Михайловна действительно вышла замуж за генерал-майора Николая Федоровича Хитрово. Фельдмаршал Кутузов одобрил новый брак дочери. Долли и Катя быстро привыкли к отчиму. Тем более что их жизнь явно изменилась к лучшему. Николая Федоровича назначили российским поверенным ко двору герцога Тосканского, и в 1815 году все семейство отбыло во Флоренцию. Вот где начался настоящий праздник!
Роскошный особняк. Балы. Обеды. Приемы. А когда маменька решила вывести дочурок в свет – наряды, драгоценности, туфельки с пряжками из изумрудов. Вся тосканская знать была поражена красотой сестер Тизенгаузен. Тогда сестры и не задумывались, что столь роскошная жизнь требует огромных средств. Не знали, что отчим потихоньку влезает в долги, да такие многочисленные, что началось нашествие кредиторов. Отдавать было нечем. И генералу Хитрово пришлось распродать все: роскошный дом, картины, книги, мебель, экипажи, драгоценности жены. Правда, наряды и украшения падчериц генерал ухитрился сохранить. Такие перемены дались Хитрово тяжело: с ним случился инсульт и он умер в мае 1819 года.
Маменька снова залилась слезами. Но нужно было как-то содержать семью. А тут еще у старшей дочки Катеньки случился неподходящий роман, к тому же появилось на свет внебрачное дитя – сын Феликс. Что делать? Пришлось записать мальчика на имя самой Елизаветы Михайловны. Хорошо хоть младшая дочка Долли порадовала материнское сердце – сделала достойную партию. 3 июля 1821 года она вышла замуж за австрийского посла во Флоренции графа Карла Людвига фон Фикельмона. Ей было всего 16 лет (ведь она родилась 14 октября 1804 года), а графу 43 года. Разница в 27 лет юную невесту не смутила, ибо граф был добр, приятен, умен и готов взять юную супругу вместе с ее семьей – матерью, сестрой и Феликсом. Карл также смирился с тем, что у его жены наличествуют странные пророческие способности. Прознавшие о них знакомые во Флоренции, а потом и в Неаполе, куда графа перевели по службе, постоянно приходили к Долли советоваться, ловя каждое брошенное ею слово. Еще бы – слова графини Фикельмон почти всегда сбываются. Сказала она, что графиня Бутурлина занеможет, так и вышло. Предсказала, что у мадам Фотти пропадет, а потом сыщется алмазное ожерелье, опять же так и случилось. Недаром Долли Фикельмон прозвали флорентийской сивиллой.
Между тем Елизавета Михайловна соскучилась по России. В 1823 году она съездила в Петербург, наладила старые связи и даже познакомилась с молодым, но уже известным поэтом Александром Пушкиным. Привезла списки его стихов, взахлеб прочла дочерям и даже стала читать на манер сказок внучке, которую потребовала назвать Елизаветой-Александрой в честь императора Александра I и его супруги Елизаветы Алексеевны. Долли и Карл согласились, но звали дочь короче: Элизалекс. К четырем годам кроха уже сама лопотала пушкинские строки. «Что ж, скоро мы увидим вашего хваленого поэта!» – изрекла Долли и не ошиблась. В 1829 году ее мужа назначили австрийским послом в Россию.
К сентябрю 1829 года все многочисленное семейство Фикельмон-Тизенгаузен разместилось в роскошном особняке на Дворцовой площади. На правах австрийской «посольши» графиня Фикельмон открыла салон, куда стремился попасть весь цвет Петербурга. Долли была приветлива, но умна: она выбирала только лучших, к тому же не из придворных щеголей, а из людей творческих – поэтов, музыкантов, художников, архитекторов. Естественно, любимцем салона оказался Пушкин.
Что привлекло в нем Долли? Неуемная жажда жизни, природная веселость, раскрепощенность, легкость бытия, которых сама она была лишена с детства. Долли отлично уживалась с мужем, но сердце ее не ведало любви, о которой столь страстно говорил и писал поэт. Вообще, приехав в Петербург из чопорной Европы, она словно попала в страну снежных сказок. Ее пьянила метель, приводили в восторг огромные проспекты, дворцы и улицы столицы. Она и раньше вела дневник, но теперь тетради в кожаных переплетах стали ее ежедневными спутниками. Она записывала в них свои «ежеденьствия». Ей, смотрящей как бы со стороны, открывались неизведанные картины и нравы российского быта, будней и праздников. Такая выдержанная и спокойная, Долли начала принимать участие в экстравагантных веселых выходках. Да ведь ей и было-то всего 25 лет! На Рождество 1830 года она, Катя, маменька, Пушкин и еще четверо знакомых ездили по домам в маскарадных костюмах. «Мы очень позабавились, хотя маменька и Пушкин были тотчас узнаны», – записала она в дневнике. Пушкин волновал ее кровь, но она была замужем, имела дочь и должна была вести себя подобающе жене посла. Так что Долли вздохнула с облегчением, когда узнала, что Пушкин женится. «Жена его – прекрасное создание, – записала Долли. – Но меланхоличное и тихое выражение ее лица похоже на предчувствие несчастья». А через месяц появилась и другая запись: «Кажется, судьба не сулит супругам Пушкиным ни спокойствия, ни тихой радости». Вот они – новые предчувствия-предсказания. И какие точные! Недаром и в России Долли стали называть сивиллой.
Пушкин занимал все больше места в дневниках Долли и все чаще приходил в ее салон. Один. Без жены. Долли понимала: поэт хоть и женился, но легкомысленной жизни не оставил. Что же Долли гнать его домой? Тем более что он пылко утверждает: «Вы имеете несчастье быть самой блестящей из наших светских дам». Это уже почти признание в чувствах. Долли записывает в своих дневниках беседы с Пушкиным, и вдруг зимой с 1831 на 1832 год упоминания о поэте резко обрываются. С чего бы это?
Тайна раскрылась только после смерти поэта, когда его друг Павел Нащокин рассказал первому пушкинисту Петру Бартеневу историю о том, как Пушкин добивался расположения одной из светских красавиц, дамы замужней, блистательной и безукоризненной. Поэт приложил немало усилий, пока дама не назначила ему ночью тайное свидание в своем доме. «Начались восторги сладострастия, – рассказывал Нащокин. – Перед камином была разослана пышная полость из медвежьего меха… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец, Пушкин как-то случайно подошел к окну… и с ужасом увидел, что уже совсем рассвело! Как быть?» Поэт наскоро оделся, влюбленные вышли, но у дверей встретили дворецкого. Хозяйка чуть не упала в обморок, но Пушкин так крепко сжал ей руку, что она сдержалась и распрощалась с поэтом так естественно, будто столь ранний визит – обычное дело. Словом, дворецкий даже не посмел ничего заподозрить.
Впоследствии литературоведов долго мучил вопрос: о какой даме шла речь? Известный пушкинист М. Цявловский понял первым: столь страстное свидание было у поэта с Долли Фикельмон. Вот почему она перестала упоминать в дневниках имя Пушкина: она не хотела снова испытать тот страх разоблачения, что уже испытала однажды поутру. Она поняла, что обманные страсти не для нее. Ведь она по-своему любила и своего мужа, и жену поэта. Недаром она говорила: «Мы с Натали похожи. Уйдет одна, другая не задержится на этом свете». Петербургская сивилла оказалась права и в этом. Она скончалась 10 апреля 1863 года на 59-м году жизни. К тому времени она уже вдовела и жила в семье дочери Элизалекс. Та вышла замуж за австрийского князя Эдмонда Клари-и-Альдригена, и вся семья поселилась в замке недалеко от судетского города Теплице. Там в часовне церкви Пресвятой Девы Марии и похоронена «Дарья Тизенгаузен (Фикельмон), придворная дама», как написано на плите. А за 3 месяца до похорон Долли умерла Наталья Николаевна. Так что и в этом Долли Фикельмон оказалась права.
И последний штрих в родословной Долли Фикельмон. Незаконный сын ее сестры получит фамилию Эльстон и женится на графине Е. Сумароковой, став Сумароковым-Эльстоном. Кутузову он будет правнуком. А вот сам он, Феликс Сумароков-Эльстон, станет прадедом другого Феликса – Юсупова-Эльстона. Того самого, которому суждено будет стать убийцей Распутина. Вот такие витки истории. И что поразительно: Долли Фикельмон смогла разглядеть их на расстоянии. «Не убивайся, сестрица! – сказала она рыдающей Катеньке, когда та только поняла, что попала в тягостное положение. – Этот мальчик запланирован судьбой!» Все оказалось правдой – и то, что родился мальчик, и то, что судьба уже прочертила свою линию.
Кто заплатит за удачу
Молодуха-цыганка улыбалась. Ей нравилось гадать около этого трехэтажного дома с небольшими колоннами. Здесь на пересечении Екатерининского канала, Офицерской улицы и Мариинского переулка жили актеры петербургских театров – забавная публика, готовая поверить во все, что угодно. Таким и соврать не грех. Но два молодых актера, что стояли сейчас перед цыганкой, всегда выглядели такими серьезными. Гадалка знала, что они родные братья из театральной семьи Каратыгиных. Младший Петр – щуплый, застенчивый, на сцене, говорят, молодых героев играет. Старший Василий – настоящий трагик, черноволосый высокий красавец с вьющимися волосами. Цыганка прищурилась и проговорила лукаво: «Жить, касатики, будете в одном доме, на одной квартире. Потом разъедетесь, но все равно останетесь в одном доме и на одной квартире. Чистую правду говорю – позолотите ручку на удачу!»
Гадалка призывно зыркнула на старшего красавца, но серьезный Василий только плечами пожал. Эка невидаль! За что тут деньги платить? Ясно, живут вместе – у родителей, в том же казенном доме, где и все актерские семьи. Ну а уж коли женятся, может, и разъедутся. Это как случится. Но вот разъехаться и остаться в одной квартире одновременно – невозможно. Чушь говорит цыганка!
«Нет у меня денег, красавица!» – отрицательно покачал он головой. Гадалка повернулась к младшему брату Каратыгину – Петру: «И у тебя нет денег?» Застенчивый Петр замялся. Ну как быть, если все деньги у Василия, а у Петра, как всегда, 5 копеек на разъезд? Юноша залился краской и прошептал: «Пятачок возьмете?»
Цыганка захохотала: «Последнего не беру! Обожду пока. Самой будет интересно: кто заплатит за вашу судьбу-удачу?» И, передернув плечами в алой шали, гадалка убежала. А братья отправились своей дорогой – в театр.
Молодой трагик Василий Каратыгин «входил в моду». Весь Петербург рвался на его спектакли. Критика уже нарекла его «надеждой русского трагического искусства». Он уже с блеском сыграл Фингала и Танкреда. В трагедии Озерова «Эдип в Афинах» его партнершей оказалась юная Сашенька Колосова – дочь знаменитой актрисы Евгении Ивановны Колосовой, которой восторгался сам Пушкин. День за днем, спектакль за спектаклем – молодые люди и не заметили, как полюбили друг друга. Василий подал прошение в дирекцию императорских театров – хочу, мол, жениться и зажить собственным домом. О доме дирекция, конечно, не подумала, но вот квартиру сыскала, благо в том же театральном доме была одна пустая – на третьем этаже.
Смотреть новое жилье пришли втроем: Василий, Саша и Евгения Ивановна. Отомкнули запертую дверь и остановились на пороге. «Не нравится мне тут! – проговорила Колосова-старшая. – Затхло как-то и сумеречно». – «Давно не жил никто, – ответил Василий. – Это ведь бывшая квартира танцовщицы Телешовой». Колосова залюбопытствовала: «И почему после Телешовой никто тут не жил? Говори, Василий, мы ведь с дочкой в собственном доме живем, ваших казенных сплетен не знаем».
Пришлось Василию рассказать, что несколько лет назад жила в этой квартире балерина Екатерина Телешова. Была она вздорна и капризна, ничуть не талантливее других танцовщиц, да вот закрутила роман с самим генерал-губернатором, героем войны 1812 года – графом Милорадовичем. Тот осыпал ее милостями, оплачивал прихоти и даже выгонял соперниц-балерин в угоду своей Катеньке. Вот и утром 14 декабря 1825 года заехал к Катеньке – покрасоваться в новом парадном мундире.
Было пасмурно. Падал мелкий снежок. Братья Каратыгины – старший Василий и младший Петр – видели из замерзшего окна, как всесильный граф Милорадович спешил пожелать доброго утра своей капризной пассии. Весь «сценический дом» еще только лениво просыпался – репетиции на сегодня были отменены, ведь ожидалось торжественное событие – присяга на верность новому императору Николаю I. Накануне друзья Каратыгиных – Одоевский, Якубович, Бестужев – говорили, что многие не хотят присягать Николаю после смерти Александра I, что возможны волнения. Но, судя по частному посещению Милорадовича, все было спокойно. Вдруг во двор въехал жандарм и побежал наверх к Телешовой. Через минуту выбежал Милорадович, торопливо сел в карету, и она рванула с места. Василий Каратыгин тогда выскочил в коридор и услышал обиженные вопли Телешовой: «И зачем я сюда переехала? На Офицерской он у меня днями сиживал, а тут полчаса не побыл. Ничего, вернется!»
Он не вернулся. Через несколько часов граф Милорадович был смертельно ранен декабристом Каховским.
Телешова прорыдала всю ночь. Соседи, забыв, как она строила им пакости и выживала из театра, сидели с ней. Под утро, затихнув, она прошептала: «А еще говорил – хорошая квартира! Да будь она проклята!»
Услышав такую историю, Саша изумленно заахала: «И ты предлагаешь нам жить в такой квартире?!»
Василий вздохнул: «Другой-то ведь никто не даст! Да и ремонт тут давно сделали». – «А нехороший дух остался!» – ежась, прошептала Саша.
И тогда ее мать решительно произнесла: «Я вообще всегда думала – нельзя жить в театральном доме. Вся жизнь на виду. Погляды, сплетни. А что у вас по молодости денег на собственное жилье нет, так я вот что скажу: пусть Вася к нам переезжает. Негоже жить в такой нехорошей квартире!»
Ну а у Пети Каратыгина свои дела – своя любовь наметилась. Теперь каждый день Петя приходит во флигель театрального дома. Еще недавно тут был кусочек коридора и чуланчик. Потом их отгородили от общего коридора и поселили новую жиличку – юную актрису Любовь Дюрову. Веселая хохотушка быстро покорила не только зрителей, но и коллег-актеров. А уж Петя, часто игравший в паре с Любой, глаз с нее не сводил. Чуть не каждый день зазывал к себе – познакомил с родителями, разучивал вместе роли. Вот и сейчас явился с радостной вестью: «Любушка! Брат Василий женится на Саше Колосовой!» Только вот Люба вмиг побелела. Села на стул, пальцы сцепила.
«Что с тобой? – испугался Петр. – Почему ты не рада?» А Люба в слезы: «Я думала… Мы с тобой поженимся…» Петр от счастья аж задохнулся: «Конечно! Хоть завтра!» – «И не завтра и никогда! – выдохнула Люба. – Евгения Ивановна Колосова – моя родная тетя, а Саша – двоюродная сестра. Если она выходит за твоего брата, ты становишься моим братом. Тогда мы не сможем пожениться без специального разрешения церковного Синода. А он вряд ли его даст, тем более нам – актерам!»
Вот так счастье одного брата обернулось несчастьем другого. Напрасно Василий хлопотал через театр, напрасно Петр ходил по кабинетам канцелярии Синода. Но в ответ слышалось: «Это же просто неприлично!»
Влюбленные совершенно отчаялись. Казалось, будто непреодолимая бездна разлучает их навеки. Но нашелся-таки знакомый с судьбоносной фамилией Богомолов. Он помог хорошенько подмазать секретаря канцелярии, и проблема разрешилась совершенно по-российски: что нельзя за так или за маленькие деньги, можно за большие.
За несколько дней до венчания Люба поехала на Смоленское кладбище – отслужить панихиду по похороненной там матери. Подъезжая к кладбищу, она вдруг увидела над воротами «мертвую голову», как она потом в слезах рассказала Пете. Ей сделалось так дурно, что она вернулась домой. Петр тоже поехал на Смоленское. Над воротами висел образ Смоленской Божьей Матери. Она смотрела на будущего жениха грустно и как-то отчаянно. Тут бы и задуматься перед материнским отчаянием, но… впереди так явственно маячило счастье.
Словом, 28 сентября 1827 года Петя с Любой сыграли долгожданную свадьбу. Василий с Сашей, переживавшие всю эту историю не меньше новобрачных, принесли дорогие подарки, даже театральное начальство расщедрилось – назначило молодым квартиру на третьем этаже. Ту самую, о которой такие нехорошие разговоры идут. Да только какое дело счастливым влюбленным до чужих разговоров? Да и мало ли что болтают!..
Любочка Каратыгина легко взлетела на третий этаж. Отомкнула заржавевшим ключом тяжелую дверь и вошла в комнаты. Ее встретили затхлость с сыростью и еще какой-то тяжелый, нежилой дух. Но Любочка не обратила на них внимания. Подумаешь, открыть окна, проветрить да помыть! Зато теперь у них с Петей – свое жилье!
Жили дружно. Всё вместе – и дом и сцена. Через год ожидали первенца. Люба уже шила пеленки-распашонки, правда, частенько прихварывала. И тогда начинала вздыхать: «Как-то у нас промозгло в квартире!» – и распахивала окна. Как-то Петр возвращался из театра домой и увидел, что к открытому окну несется воробей. Где-то в мозгу шевельнулся суеверный страх: если птица влетит – не к добру. Петр кинулся в квартиру, но воробей опередил его. Птицу Петр, конечно, выгнал, но дурное предзнаменование из головы не шло. Любе он ничего не сказал, она и так боялась родов.
Но все прошло нормально. Родился чудесный мальчик, которого назвали в честь брата Любы – тоже актера – Николая Дюра. Люба даже вышла на сцену и вдруг – захворала. «Как же сыро в этой квартире!» – жаловалась она мужу. Доктора говорили: у нее грудница, а оказалось – чахотка! Проклятая актерская болезнь… «А что вы хотите? – скривился один врач. – Вся ваша актерская братия ест кое-как, живет в сырых квартирах, на солнышке не бывает!» Бедный Петр вздохнул: где же видеть солнышко? Актер уходит на репетицию еще затемно, со спектакля приходит, когда уже темно.
4 декабря 1828 года Любы не стало. Ее похоронили на том самом Смоленском кладбище. На этот раз мать не пугала ее, а приняла в свою могилу. На следующий день Петр съехал с квартиры на третьем этаже и перебрался к родителям. Те уже год как жили не в театральном доме, а у Поцелуева моста в доме Немкова.
В начале 1831 года приятель-актер Хотяинцев познакомил Петра Каратыгина с начинающей певицей – Софьей Биркиной. Девушка жила в доме крестной – бывшей оперной примы Нимфодоры Семеновой. Считалось, что Нимфодора обучает ее пению. Соня Биркина действительно прекрасно дебютировала и уже пела Агату в «Вольном стрелке» Вебера с огромным успехом. Но не капризной крестной она была обязана фурору, а собственному таланту и трудолюбию, поскольку в доме Нимфодоры жила скорее на правах бедной родственницы, бегающей день и ночь по разным поручениям бывшей примадонны и ее дочерей.
Однажды Петр застал девушку в слезах – вздорная Нимфодора ни за что ни про что устроила ей выволочку. С тех пор Петр стал считать своим долгом хоть чем порадовать бедную девушку: приносил конфеты после спектакля, собственноручно выпилил Соне подсвечник из березового корня. Весной они каждый вечер гуляли по улицам и набережным Петербурга. Но в июне в городе объявилась страшная «индийская гостья» – холера. Театры позакрывались. Все, кто мог, бежали за город. Укатила на дачу и Нимфодора с дочерьми и крестницей.
В первый же день переезда Соня прислала Петру весточку: «Приходи к нам! Я встречу тебя в роще». И любовь оказалась сильнее панического страха заразы. Каждый день Петя преодолевал пешком несколько верст – извозчики отказывались ездить. Однажды день оказался знойным и каким-то особенно зловещим. Петр пришел с раскалывающейся головой и тут же закричал подходившей Соне: «Не приближайся! Я, кажется, заболел!» – «Ты просто перегрелся на солнце! – ответила Соня. – Мы с тобой не заболеем. Это точно – мне карты сказали».
Оказалось, живя в «бедных родственницах», Соня выучилась гадать на картах – в угоду дочкам своей благодетельницы. Девицы на выданье, они постоянно мучили ее расспросами о кавалерах, романах и прочих девичьих тайнах. И – верили ей. Поверил и Петя. И ведь права оказалась Соня – не только они, но и их семьи пережили холерное лето!
Осенью Соня пришла в дом Каратыгиных знакомиться с родителями и, главное, с сыном Петра – Николенькой. Родители не слишком одобряли появление мачехи для любимого внука. Бабушка, заливаясь слезами, решила оставить Колю себе – не отдавать в сиротское житье к чужой женщине. Тем более что мальчик вообще боялся незнакомых людей.
Когда Соню усадили пить чай «со знакомством», бабушка заперла внучка. Соня выпила чашку и, беспокойно озираясь, выпалила: «Сейчас Коленька прибежит!» И точно – дверь распахнулась, на пороге стоял как-то вырвавшийся из своей комнаты четырехлетний Коля. Соня раскрыла объятия, и Коленька рванулся к ней: «Мама!» Соня схватила его в охапку и заплакала. Это и был и сговор, и обручение, да и сама свадьба. Это было счастье. Но как тяжело оно далось…
Бабушка потом только ахала: «Откуда ж вы узнали, что Николенька выбрался из своей комнатки?» А Соня, все еще держа на руках мальчика, улыбнулась: «Я много чего наперед знаю, уж вы простите меня!»
Странный дар – то ли ясновидения, то ли предсказания – быстро развивался у Сони. Особенно отчетливо сказалось это, когда она заболела после рождения своего первенца Пети. Семейство Каратыгиных вызвало самого лучшего доктора – лейб-медика Арендта. Знаменитость быстро вынесла приговор: актерская болезнь – чахотка! Петр пришел в отчаяние – ему мерещилась его первая жена, умершая от той же болезни.
Было 26 октября, день Дмитрия Солунского. Соня, превозмогая жар, вдруг предложила мужу: «Сегодня погода хорошая, пройдись немного, да не забудь по дороге зайти поздравить Хотяинцева, он сегодня именинник».
Что толкнуло ее на эту просьбу? Может, то, что именно Дмитрий Хотяинцев познакомил их когда-то? Или все же предчувствие, предвидение?
У Хотяинцева стоял пир горой. Но он тут же выскочил из-за стола и стал убеждать Петра позвать к Соне молодого штабс-лекаря Николая Браилова. «Чем может помочь никому не известный врач, если не помог сам Арендт?» – грустно подумал Петр, но, вернувшись домой, сказал жене, что позовет еще одного доктора. «Вот он-то мне и поможет!» – обрадовалась Соня. И опять она оказалась права! Браилов вылечил ее в шесть недель.
К 1839 году в семье Сони и Петра Каратыгиных было уже четверо детей: Коля, Петя, Надя и Вера. В мае оба мальчика и двухгодовалая Вера заболели корью. Доктора сказали: обычное дело – детская болезнь – пройдет. Не прилипла эта зараза только к трехгодовалой Наде. Она весело бегала по дому, а отец с матерью хлопотали вокруг больных.