Geum.ru

Программа «Восток Восток» III международная конференция

Вид материалаПрограмма

Содержание


Алла Гербер
Григорий Лесниченко
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   20

Алла Гербер


Я начну с истории своего отца, который был арестован "за участие в подпольном антифашистском комитете, к которому он, к своему позднейшему сожалению, не имел никакого отношения. Арестован он был по доносу нашего соседа и вернулся из тайшетских лагерей в 1956 году. Что же было единственным документом обвинения? Единственное, что, сыграло главную роль в его деле, – это стихи Маргариты Аллигер, найденные в ящике моего письменного стола. У нее были такие стихи, если вы помните: "Родину себе не выбирают,/ начиная видеть и дышать./ Родину на свете получают/ так же, как отца и мать./ Кто ж мы такие?/ Мы евреи..." Шел 1949 год, я была совсем девочка, училась тогда в 8-ом классе, и кто-то мне переписал эти стихи. Ничего больше, кроме этих стихов, и эти стихи фигурировали в деле отца как единственный документ, который уличал его в причастности к сионистскому антифашистскому еврейскому комитету. Я знаю, мне папа рассказывал, а потом рассказывала сама Маргарита Аллигер, что эти стихи "работали", фигурировали в очень многих делах, особенно в 1949–52 годах. Она же сама оставалась на свободе. Я не собираюсь обсуждать, что и почему, но это было так.

Хочу вам привести второй, очень интересный пример. Это уже было на студии Горького. Вы знаете о "полочных картинах" – это картины, которые ложились на полку и либо дожидались своего часа, либо не дожидались. Здесь сегодня нет таких людей, как Алексей Герман, чья картина, вы знаете, пролежала много лет, "Проверки на дорогах". Нет Панфилова, чья картина "Тема" лежала семь лет. Но моя история связана с картиной, которой я даже не видела. Я уже работала на студии Горького, когда однажды позвонили в кабинет (а я была просто редактором), позвонили и попросили явиться к такому-то часу в КГБ. Я привыкла, что КГБ - это Лубянка, привыкла не потому, что я там часто бывала (до того момента я там не бывала еще ни разу, потом, к сожалению, пришлось еще несколько раз по другим делам). Меня попросили придти на улицу Крупской просто в какой-то жилой дом.

Честно говоря, я перебрала в голове все – это была совершенно кафкианская ситуация, потому что я уже была виновата во всем, я уже (169) перечислила все рукописи, которые я читала за последнее время, всех, с кем я встречалась. В общем, я уже считала себя абсолютно виноватой, понимала, что, наверное, домой я не вернусь. Сейчас об этом смешно говорить, но важно сказать правду. Да, я ничего хорошего уже не ждала, даже попрощалась с мамой, и поехала на эту улицу Крупской. Я не знала, что они существуют в обыкновенных жилых домах, поэтому я очень долго искала, и никак не могла понять, где это находится. И вот рядом со стоматологической мастерской, я увидела другую маленькую дверцу, на которой большими буквами (все, что я говорю, так и есть, придумать можно было бы и интересней) было написано "фашисты". По этому слову я догадалась, что, по-видимому, это и есть та самая дверь, куда я должна идти. Я потом все это моим друзьям рассказывала – так и было. Я позвонила. Мне открыл очень вежливый молодой человек, снял с меня пальто, а другой уже сверху спускался...

И тут я остолбенела. А этот господин, увидев выражение моего лица, сказал: "Да, да, я вижу, что вы меня узнали". Естественно, я его узнала. Я понятия не имела, что он работник КГБ, но видела его в коридорах студии очень часто, видела его на наших больших худсоветах. Я могла подумать, что это ассистент, второй оператор, режиссер, кто угодно, потому что всех на студии знать было невозможно. А оказалось, что он сотрудник КГБ. Мы вошли в большую комнату, где не было ни карандаша, ни блокнота – по-видимому, все записывалось. Но что интересно, все мои догадки: почему меня вызвали, оказались смешными. Оказалось, что речь идет о картине Аскольдова "Комиссар", которая уже давно как бы исчезла, она была арестована. Картина, вы знаете, в основном была закрыта именно в связи с ее еврейской линией. И этот малоуважаемый уважаемый молодой человек стал со мной обсуждать всевозможные вопросы, связанные с государством Израиль, не хочу ли я туда поехать... В общем, шла тупая малоинтересная вербовка. Главное, о чем он в основном меня спрашивал, – как я отношусь к этой еврейской линии в картине, что я о ней думаю. Потом уже я узнала, что в связи с этой картиной людей, которые работали вместе с Аскольдовым, тянули на Лубянку очень часто, и я не знаю, все ли выходили, не подписав ничего, я не хочу ни о ком сказать ничего дурного. Я могу сказать только о себе, что я вышла оттуда – как и пришла, а на его последнюю фразу "я надеюсь, что мы с вами еще встретимся?" я сказала, что я бы предпочла, чтобы этого никогда не было. Тогда этот человек говорит: "Но в коридорах-то студии?" И тут же прибавил: "Но в коридорах студии вы можете меня не узнавать". На этом мы с ним (170) расстались.

Третий пример, который я хотела бы привести, тоже очень интересный. В этом случае не было моего личного общения с КГБ, но зато было тесное общение с человеком, который рассказал мне эту историю и не запретил мне ее пересказывать. До поры до времени я молчала, но сейчас я имею право рассказать. Это история еще одного фильма, фильма вам всем известного – "Покаяние" Тенгиза Абуладзе. У меня много было бесед и материалов, связанных и с самим Абуладзе и с "Покаянием", и поэтому тот наш разговор был абсолютно искренний, очень важный и интересный. Я вам его коротко расскажу. Дело в том, что Абуладзе (может быть, не все это знают) пережил клиническую смерть, и как он сказал, "прошел белый коридор".

Случилась ужасная автомобильная катастрофа, в результате которой он лежит совершенно недвижимый и в очень плохом состоянии. Но, когда он пришел в себя, то он сказал, что была рука, которая бросила его обратно, и в эту минуту он очнулся. И он понял, что должен сделать ту картину, которую не сделать он не может. Так впервые возникла у него мысль о фильме, который должен был называться "Покаяние". Он еще не знал, что это будет за фильм. Вместе со своей невесткой он стал писать сценарий, и понимал, что никогда в жизни этот сценарий ему не запустить.

В это время в Грузии был Шеварднадзе. И он отнес этот сценарий Шеварднадзе. Тот прочел, сказал: "Нет, это недостаточно. Это должно быть такое покаяние, которое должно перевернуть сознание всех людей, которое приведет нас в совершенно другой мир, в другую цивилизацию". Шеварднадзе сказал: "Отныне я буду твоим редактором и куратором этой картины, только должен быть другой сценарий". Так появился другой сценарий – тот самый, который вы видели уже перевоплощенный в картину. Фильм снимался, фактически, тайно. Он снимался в Батуми, многие даже в Тбилиси не знали о том, что идет съемка этого фильма, и сам Шеварднадзе как-будто бы скрывал картину от глаз того же самого органа, во главе которого он не так давно стоял. И вот картина готова.

Есть большая переписка Шеварднадзе с Абуладзе– это очень интересно. Речь сейчас будет о другом. Когда картина была готова, то было сказано, что сейчас она никак не может появиться, она должна дождаться своего часа. Она была заперта в сейфе в одном единственном экземпляре, в одной единственной копии. Шеварднадзе уехал в Москву, а картина начала "работать". Опять та же история. (171) По-видимому, по указанию КГБ, была снята копия, и видеокассеты пустили по квартирам. Буквально через неделю после того, как это произошло, был арестован физик одного из институтов, у которого в сейфе хранилась копия, были арестованы люди, хозяева квартир, которые показывали эту картину.

Началось то же, что было со стихотворением Маргариты Аллигер. И если бы не наступило это наше время, когда, наконец, ее показали, если бы история раскручивалась обратно, то Тенгиз Абуладзе просто считал бы, что это проклятие, что он не должен был делать эту картину, потому что на его глазах село уже больше 15 человек за то, что они показывали его картину. Такие случаи, с арестованными фильмами – интереснейшая страница. Они, как люди, как живые создания – они старели, умирали на этих полках.

Многие даже не дождались своего выхода – это были по-настоящему арестованные картины, как была когда-то арестована картина "Все течет" Гроссмана...

Последнее, что еще я хотела сказать. Я сама пережила все эти цензуры, редактуры. Помню, у меня выходила в Детгизе книжечка, называлась она "Я есть кто", и вот я храню экземпляр этой книжки, где заместитель главного редактора верстки – красным карандашом шел по каждой строчке. Она кровоточит каждой строчкой. Там буквально все до смешного. Чуть-чуть что-то кажется – и это немедленно подчеркивалось красным карандашом. Не нужно было, действительно, никакого особого представителя КГБ, потому что эти люди прекрасно, замечательно справлялись со своими функциями, была создана гигантская армия редакторов-гебешников, которые чудесно работали и делали все, чтобы книги кровоточили. (172)

"Новый мир" и КГБ


Григорий Лесниченко


15 лет я работал в "Новом мире", и последние 10 лет, до конца 1989 года был его ответственным секретарем. Я хочу вам рассказать, как проникало КГБ в журнал и как приходилось вести себя в этой ситуации. С КГБ я впервые столкнулся в 1973 году, когда работал в Канаде на выставке "Советская молодежь" заместителем генерального директора. Выставка в Канаде закончилась, мне сказали: упаковывай чемодан и езжай домой. А выставка планировалась еще на 10 месяцев в США по шести городам. Я был заместителем генерального директора, я спросил: "Почему? Что случилось?" Мне никто, естественно, никакого ответа не дал. Упаковал я свой чемодан, прошло два дня, и за эти дни я узнал очень многое. Оказалось, что и в Генконсульстве, и в Торгпредстве, и в "Интуристе" были "уши" КГБ, которые жутко следили за сотрудниками, которые работали на выставке. Я как заместитель генерального директора был утвержден на весь год работы с выставкой. Меня отстоял генеральный директор, который сказал соответствующим товарищам, что сценарий выставки создавал Лесниченко, экспонаты в комиссии подбирал он, со стендистами-переводчиками работал он, и если вы его выгоняете, берите на себя выставку в Штатах и проводите. Видимо, это повлияло, и я все-таки в Штаты поехал и работал там еще 10 месяцев. Там, в Штатах, я уже стал умным, урок пошел впрок. Я уже знал, что дирекция работала постоянно, а стендисты и переводчики менялись каждые четыре месяца...

Итак, как появлялись люди с Лубянки. У меня был друг в Союзе писателей. Не буду называть фамилию, он уже покойный. Как-то я зашел к нему, у него сидел человек. Он познакомил меня с ним, тот назвался: Николай Иванович. Когда он ушел, мой друг говорит: "Это очень большой чин из КГБ". Я пожал плечами, мне было не очень приятно, и получилось, что мы все реже и реже встречались с моим другом. Когда же я в 1981 году стал ответственным секретарем, он мне еще раз сказал: "Ты помнишь"... Да, с этим Николаем Ивановичем я стакивался еще у него пару раз. И друг мне сказал тогда: "К тебе зайдут с Лубянки". Я ответил: "А для каких целей? У нас в редакции люди все нормальные, нужен ли нам человек с Лубянки? Что он с нами будет (173) делать?" "Ну, посмотрим, он зайдет к тебе". Прошло, наверное, месяца 3-4, и в 1982 году, кажется, в апреле, был Пленум Союза писателей. И вот на пленуме Союза писателей мой друг еще раз сказал: "Да, к тебе на днях зайдет человек".

Действительно, через неделю приходит человек, очень аккуратно одетый, в гражданском, с хорошей прической, в общем, все как надо, при галстучке. Представляется – "Сергей Анатольевич". Знакомимся. "Если вам не трудно, вы "Новый мир" мне, пожалуйста, не можете каждый номер по выходе откладывать?" У нас, действительно, была такая практика, мы ведь за рубеж посылали номера, и небольшой тираж "Нового мира" делался очень тщательно, на хорошей бумаге, следили за краской... "Я хотел бы, чтобы такой номер мне оставляли". Я наивно спросил: "Разве почта вас не устраивает?" Тогда он как-то твердо сказал мне: "Я буду к вам приходить. За журналом". Приходить, так приходить. Придя за следующим номером, он спросил о планах на будущее: что идет, как идет в журнале? Спросил о четырех сотрудниках журнала, о Викторе Камянове, о Борисовой, о Терипильян, о Беспаловой. Потом, очень часто стал вставать вопрос об их увольнении. Иногда это исходило от замредактора потом от Карпова, который сменил очень скоро Наровчатова. В редакции, действительно, была группа людей, мнение которой я разделял, – Борисова, Камянов, Диана Терипильян, Беспалова, это была группа сторонников тех традиций, которые закладывал в журнале еще Твардовский. И слава Богу, Борисова до сих пор работает, и Камянов до сих пор работает. Этих людей я защищал, и они остались.

На конференции выступал сегодня Владимир Алексеевич Солодин. Он, конечно, соловей. Он здесь отрицал, что в Главлите были сотрудники КГБ. Я как раз хочу рассказать о том, что была очень крепкая связь между КГБ и Главлитом. И один из замов начальника Главлита был сотрудник КГБ в чине генерала. Когда в нашем журнале шла "Пешеходная тропа" Михаила Анчарова, с помощью Солодина была создана интриганская, противная ситуация вокруг Дианы Терипильян, которая вынуждала ее уйти из "Нового мира". Она раскрылась Солодину, и он, как бы поддержав публикацию "Пешеходной тропы", (романа, который прокладывал совершенно иной путь нашей литературе и если бы этот роман вышел у нас в "Новом мире", он бы опередил "Плаху", это был бы прорыв в литературу 80-х годов), сделал так, что Диана ушла. "Новый мир" много потерял с ее уходом.

Солодин, послушав доверительный ее рассказ, дав согласие (174) поставить штамп на роман, передал все это Карпову, а Карпов устроил интригу.

Вернусь к своей истории с человеком из КГБ. В разные приходы этот Сергей Анатольевич обычно спрашивал "Что у вас идет?" Я называл что-то среднее. Если он спрашивал в лоб: "А вот такая-то поэма где? Идет у вас?", я, как говорится, крутился. Говорил – то она у редактора, то в наборе, один экземпляр и т.д. Я могу в связи с этим привести в пример историю с поэмой Евтушенко. Помните, в апреле, в день рождения Гитлера, в Москве было шествие панков и металлистов? И Евтушенко отразил это. Он говорил об этом событии, и говорил о том, что зарождается фашизм, и юные фашистики уже путешествуют по Пушкинской площади. И Главлит нам сказал (кстати, нас курировал Солодин и его зам, до цензоров нас даже не спускали, такое внимание уделялось "Новому миру"): "Если редакция берет эти строчки на себя, мы, в общем, можем пропустить". Я вернулся в редакцию, рассказал (поскольку я был постоянным связным, ответственный секретарь всегда выходил на Главлит), мы взяли это на себя. Когда журнал уже был в печати, машины были остановлены рукой КГБ. Не знаю, кто позвонил Карпову. Карпов был несколько, как мне показалось, растерян, что остановили машины. Приехал в редакцию Евтушенко, и мы три дня стояли на своем. Карпов ездил в ЦК, звонили в КГБ и так далее. В общем, эта история решалась три дня, и все-таки эти строчки в поэме остались.

Еще один пример. Шла статья литературно-публицистическая Адамовича, где он рассматривал прошедшую войну и говорил о войне атомной, называя наших ракетодержателей, называя американских ракетодержателей, и предупреждал мир и человечество, что война может вспыхнуть и быть развязанной нашей стороной, нашей верхушкой. Главлит начал черкать. Я не соглашался, потому что с Адамовичем мы договорились – он кое-что снял, некоторые устрашающие моменты, и я сказал: "Алесь, это надо снять, лучше пройдет вещь". Я все-таки знал всю эту механику. С частью редактуры он согласился. Но Главлит начал кромсать, как говорится, по живому. Я сказал Солодину: "Автор не согласится. Так что вы можете не стараться. Он заберет статью". Тогда он сказал: "Мы пошлем в ЦК". Хозяин – барин. И действительно, ее послали Севруку, который курировал Главлит, все издательства были в его подчинении. Проходит день, машины стоят, второй день – машины стоят, третий день... Я звоню Солодину: "Где статья?" "Пока в ЦК". Жду пару часов и звоню в приемную Севрука, его нет на месте, (175) есть секретарь. Я говорю: "Звонил такой-то из "Нового мира", передайте, что у него статья Адамовича, стоят машины, рабочие бездействуют, типография ждет". На следующий день звонок от Солодина, сердитый и злой: "Немедленно ко мне". Я подумал, что статья уже у него. Приезжаю к нему. Оказывается, есть такое указание, что никто не должен знать, что Главлит дает материалы на чтение в ЦК. Это была жуткая тайна, никто из авторов не должен был даже знать, что правит Главлит. Правит – "Новый мир", редакторы "Нового мира". Главлит, Боже упаси, правок никаких не вносит. Прихожу к Солодину, он говорит: "Как ты смел звонить в ЦК?" Я говорю: "Стоят машины, люди живые в конце концов". "Да, но ты заработал!" "Что я заработал?" "Вот пойдем, сейчас узнаешь". Берет меня под руку, и мы идем к его начальству, к первому заму Главлита. Привели, посадили. Два зама, начальник, Солодин, его зам и первый зам Главлита. Начали меня воспитывать: "Мы тебя из партии исключим". А я съерничал и говорю: "А как же без партийного собрания? Как вы меня исключите?" "Вот тогда посмотришь, с одного нашего слова ты полетишь из партии". После такой прочистки я возвратился в редакцию, подумал: "Если из партии выгонят, то в "Новом мире" мне уж не работать". Было понятно, к чему дело шло.

Я думаю, что такие процедуры происходили не только со мной.

Но я вернусь опять к КГБ и цензуре. Как, скажем, в двадцатые годы вела себя цензура. Читая много вещей, я обнаружил такую штуку, когда, скажем, писали, что купец торгует серым или зеленым сукном, правили на "красное". В басне Крылова в строке "Вороне Бог послал кусочек сыра" писали "Вороне ВЦИК послал кусочек сыра". А уже в 80-е годы, вы помните антиалкогольную кампанию, – любая рюмка вина или водки превращалась в стакан сока и т.д. Помимо всего прочего, в КГБ есть просто своя цензура. Вот документ, который я хочу вам привести, документ, относящийся к послевоенному времени. Абакумов пишет Жданову: "Цензурой МГБ зарегистрировано 109 писем, исходящих от военнослужащих частей, непосредственно подчиненных штабу группы советских оккупационных войск в Германии, с откликами на доклад товарища Жданова о журналах "Ленинград" и "Звезда". Представляю выдержки из наиболее характерных писем". Все эти 109 писем у меня есть, и все они, естественно, только в поддержку. Этот документ уже говорит, что гигантское пятое управление Филиппа Бобкова и, собственно, этот Сергей Анатольевич, который приходил в "Новый мир", он тоже был из 5-го идеологического управления, именно в этом (176) управлении находилась цензура КГБ. Я абсолютно не сомневаюсь, что у этой цензуры КГБ была совершенно прямая и четкая связь с Главлитом. Кроме Главлита, была еще военная цензура, была ведомственная цензура: это и МИД, и Минводхоз, и Госатом, это десятки учреждений – все это была цензура, которая висела на одном бедном писателе. Сергей Анатольевич с началом событий в Карабахе уехал туда и, уезжая, позвонил мне и сказал: "К тебе зайдет Сергей Анатольевич". Действительно зашел "Сергей Анатольевич". Я спросил, действительно ли его коллега уехал в Карабах? Да, уехал в Карабах. Я подумал и понял, что он поехал туда вести ту же работу, кегебешного центра. Я здесь не называю фамилий, т.к. потом появился третий "Сергей Анатольевич". Этот ушел очень быстро и назвал еще одного Сергея, который опять приходил в "Новый мир". Барабанов, Наумов, Трубин... – но я в эти фамилии не верю и даже не верю в имена, потому что больше чем уверен, что все это вымышлено, что настоящих имен своих они никогда не называли.

Вчера здесь выступал Лесь Танюк, он рассказывал о том, как КГБ делало все, чтобы его, очернить, как бы втянув его в агенты КГБ. Я больше чем уверен, и Владимир Алексеевич Солодин совершенно не прав – есть архивы Главлита, есть архивы КГБ, есть досье на "Новый мир", есть досье на множество писателей. И мне кажется, было бы уместно попробовать хотя бы одно досье вытащить оттуда и посмотреть. Что же в этих досье? Что там писалось? У меня было еще множество случаев с кегебешниками. Например, они очень настаивали, чтобы я написал письмо в Литинститут, его директору Пименову. Тогда в качестве преподавателя там работал Константин Кедров. Он часто печатался в "Новом мире". Вот они и сказали: "Ты напиши туда письмо, скажи, что он такой-сякой антисоветчик, что он, в общем, космополит и всякое прочее, и отправь письмо". Я сказал: "Нет, такое письмо, господа, я туда не пошлю". После этих разговоров со мной на него там долго напирали, всячески хотели выкурить его оттуда. Но он печатался в нашем журнале и в 1987, и в 1989 году.

Был один очень занятный случай, связанный с Сергеем Ивановичем Григорьянцем. Когда работал Игорь Виноградов в редакции, он пришел ко мне как ответсек и говорит: "Гриша, давай подпишем договор с Григорьянцем, дело в том, что КГБ за ним..." Я уже знал, кто такой Сергей Иванович, – "если он безработный, его очень быстро могут выпереть из Москвы. Давай подпишем договор на написание материала". Я подписал договор. Сергей Иванович получил этот (177) договор. Прошло 3 месяца, мне звонок от Сергея – одного из Сергеев: "Скажи, пожалуйста, ты договор такой подписывал?" Я говорю: "Да, подписывал". "С какой целью?" Я говорю: "Сергею Ивановичу есть, что сказать, и мы надеемся, что он напишет, а мы будем печатать". "Но вы еще ничего не получили от него?" Я говорю: "Пока еще не получили, ждем". Через некоторое время снова вопрос: "Получили что-нибудь?" Я говорю: "Пока нет. Ждем. Должен скоро нам дать материал". И где-то в июле месяце уже зам. главного редактора мне сказал: "Почему мы держим договор, а материалов нет?" Главный редактор начал настаивать и я в июле написал Сергею Ивановичу письмо, что, поскольку вы нам ничего не написали, мы вынуждены с вами договор расторгнуть. Я хочу сказать, что эти люди всячески хотели получить информацию, и могу как на духу сказать, что с самой важной информацией и с теми людьми, которых им хотелось убрать из "Нового мира", у них все-таки не получилось.

КГБ очень пристально следило за "Новым миром". Мне это было ясно. Когда уже началась перестройка, когда уже Горбачев сказал, что у нас нет цензуры, когда уже всех писателей разрешили – "Архипелаг ГУЛаг" не пропускали до 1989 года. Полтора года "Новый мир" дрался за публикацию "Архипелага ГУЛаг". Я считаю, что главными тормозителями были кагебешники, потому что они располагали основной массой информации в отношении того, что происходит в стране, они давали сведения, они давали информацию Горбачеву, они давали информацию в Политбюро. Хотелось бы посмотреть эти записки. Я пишу сейчас книжку "Новый мир" и годы перестройки". Одна из глав была опубликована в 1991 году в журнале "Родина", где идет как раз речь о Солженицыне. Я очень подробно, детально, документально все рассказываю, и рассказываю, что именно КГБ держало "Архипелаг ГУЛаг". Позже, когда Горбачев принял решение, он сказал: "Ладно, пускай печатают, но только пусть Союз писателей примет свое решение". И тогда 30-го июня состоялось заседание секретариата, этакий фарс. Я знал шестерых из членов этого, так сказать, секретариата, которые выступали всегда против Солженицына. Но тут они голосовали, они поддерживали, они обсуждали – я опубликовал в своей статье почти дословный протокол этого секретариата. И пришел к выводу, что действительно решение о публикации "Архипелага ГУЛаг" принимал КГБ.

Конечно, я мог бы назвать здесь десятки имен, десятки произведений, которые "благодаря" действиям КГБ не попали к читателю, (178) которые в связи с действиями КГБ не пришли на страницы журнала "Новый мир". Это, например, "Белые одежды" Дудинцева. Уже до того, как Дудинцев нам принес в "Новый мир" свой роман, он был прочитан в КГБ. Только рукопись появилась на столе, звонок: "Роман у тебя?" Я говорю: "Не у меня, но в редакции". "Ну и как?" Я говорю: "Я еще не читал". "Как так?" "Но я еще прочитаю..." Спустя неделю пришел Сергей, зашел к Карпову. Кстати, по двое, по трое заходили эти люди к покойному Наровчатову, к Карпову, к Залыгину, бывали в кабинетах... Интересно, чтобы эти люди как-нибудь рассказали о том, что это было, почему они приходили какие цели преследовали, чего хотели? Так вот, Дудинцева Карпов решил "послать на чтение". Дал мне команду сделать ксерокс. Я сделал ксерокс романа, подготовил письмо за его подписью и говорю: "Владимир Васильевич, подписывай". "Знаешь что, ты ответственный секретарь, ты и подписывай". Я переделал письмо на ответственного секретаря и послал в КГБ. Через две недели приходит роман, который узнать невозможно. Вы знаете, что там целая сюжетная линия связана с КГБ, она пронизывает весь роман. Говорится, в основном, о неблаговидной роли гебешников в науке. Слава Богу, что Дудинцев забрал роман вовремя и унес эту вещь в "Неву".

Печатали мы "Зубр" Гранина. Рессовский, герой романа, работая с Курчатовым над атомной бомбой, трудился под руководством Берии, то есть под руководством НКВД. Солодин, просто главлитовский соловей, цековско-пропагандистский соловей. Как Проханов соловей Генштаба, так он соловей агитпропа ЦК. Чуть что – он сразу отправлял нас в КГБ. И вот роман "Зубр" он сам послал в КГБ. Потом позвонили из КГБ и говорят: "Линию, что Рессовский и Курчатов работают под началом НКВД – надо убрать, либо сделать так, чтобы они работали не под началом НКВД". Гранин упирался, и мы упирались. Но когда уже подошла сверка, и надо было сдавать номер в типографию, я позвонил Даниилу Александровичу и решил с ним посоветоваться: "А что, если роман вообще не выйдет? КГБ уперлось, оно вас не выпустит, мы ничего не можем сделать. Сделали все, что могли, но вас просто могут не выпустить. Давайте все-таки попробуем переделать". Он говорит: "Дай подумать". Через сутки звонит, говорит: "Давай, будем переделывать". Он сделал свой вариант, но в КГБ мне сказали, что надо ехать к какому-нибудь старому генералу, который хорошо знает историю, и этот старый генерал поможет сделать так, что все будет как надо. Действительно, поехал я в Госатом, там целый отдел КГБ сидит, (179) который цензурирует абсолютно все, и некий Борис Иванович повез меня домой к какому-то генералу. И этот генерал сделал это так, что, вопреки действительности, и Рессовский оказался непричастен и Курчатову, и НКВД не было, и никого – они где-то в лесу там работали, над ними никто не довлел и никто не командовал. Но ведь известно, что Гранин как раз и рассказывал, и этому посвящено было много страниц, что все делалось под началом НКВД.

В заключение я хочу сказать: очень бы не хотелось, чтоб наша встреча, наш разговор, наша конференция осталась просто галочкой, надо пытаться проникать в архивы. Я уже трижды пытался туда проникнуть. У нас сейчас лежит в издательстве книжка Хохлова, человека, который повторил подвиг Николая Кузнецова. Он – в Белоруссии, а Кузнецов – на Украине уничтожали гитлеровских наместников. Но потом, в 1954 году Хохлов отказался (он был спецкагебешник) убивать профессора Околовича, тогдашнего председателя НТС, и остался на Западе. Я хочу получить документы, досье на него, посмотреть, что это за человек, чтобы дать предисловие к книге. Не могу! Кобаладзе, с которым я встречался и который говорил: как только закончится его реабилитация, выйдет указ Ельцина, мы сразу все выдадим, – спрятался за бетонную стену, его теперь не найдешь. Мне бы хотелось, чтобы мы нашли способ получать необходимые материалы из архивов КГБ. (180)

Как можно и нужно бороться с КГБ