Geum.ru

В. В. Лапин История Кавказской войны (главы из пособия к лекционному курсу 1 ). Лекция

Вид материалаЛекция

Содержание


ЛЕКЦИЯ 5. Кавказская война в историко-антропологическом измерении.
Подобный материал:
1   2   3

ЛЕКЦИЯ 5. Кавказская война в историко-антропологическом измерении.

1. В ходе Кавказской войны Российская армия претерпела значительные изменения практически во всех сферах военного дела — от стратегии и тактики до обмундирования и традиций. \ Эти изменения были продиктованы реалиями боевых действий в данном регионе.

Главной целью российского правительства официально объявлялось «умиротворение» горцев, выражавшееся прежде всего в отказе их от набегов. Но армия, являясь инструментом насилия, в принципе не могла решать такие задачи — ее делом было уничтожение и разрушение. В Европе к тому времени выработались некоторые общепринятые формы «силового общения», оказавшиеся совершено непригодными в местных условиях Кавказа.

Стратегия как таковая предполагает наличие важных политических или экономических пунктов, оккупация которых настолько разрушает соответственно политическую и экономическую организацию противника) что продолжение борьбы становится невозможным. Захват или даже реальная угроза таким пунктам и обусловливали цели масштабных операций, определявших исход войны. Русские войска в XVIII—первой половине XIX вв. совершили десятки таких походов, не приносивших никаких плодов. До середины XIX века в Петербурге, где принимались решения о планах и стратегиях кампаний, упорно не замечали особенностей этого театра военных действий. «Чехарда» военачальников всех рангов была одним из проявлений этого упорства: тасованием генеральской колоды пытались найти выигрышную комбинацию.

Другая причина неэффективности крупных экспедиций имела технологический характер: ограниченные ресурсы края требовали формирования больших обозов, которые в условиях гор лишали и без того громоздкие отряды подвижности — важнейшего компонента маневренной войны.

На первых этапах войны торжествовала кордонная стратегия. Это объясняется давней традицией устройства оборонительных линий и, главное, отсутствием притязаний империи на территориальные приобретения. В целом Россию вполне устраивала граница по Тереку и Кубани, а после присоединения Восточной Грузии — спокойствие на ее восточных и северных рубежах. Но кордонная система была скорее наблюдательная, нежели оборонительная. Она оказывалась уместной только в том случае, когда порубежная территория либо находилась под устойчивым политическим контролем (власти соседей не позволяют своим подданным «шалить» на границе), либо «шалуны» не представляют серьезной опасности, как это было например, на границе с Казахстаном. На Кавказе русские войска имели дело с воинственными и многочисленными племенами) для которых набег был важным элементом повседневной жизни. Кордонная линия не могла стать для них преградой.

Оборонительная стратегия могла стать решением проблемы при условии принятия русской стороной местных «правил игры» — «вечная война», без эскалации, с сезонными затишьями и редкими вспышками, в основном из-за «внешних» причин. Но это было невозможно: во-первых, в Петербурге не могли согласиться на вечное существование потенциального союзника Турции, во-вторых, состояние перманентной войны противоречило политической культуре России того времени, правительство не собиралось терпеть «беспорядки» на границе.

Очевидный провал «кордона» и «стратегического наступления» породили некий гибрид, оформившийся в создании сети укреплений, которые и формировали «пространство войны». Порочность этой смешанной системы заключалась в том, что она унаследовала родовые недостатки систем предыдущих. Мелкие форты не позволяли контролировать территорию за пределами прямого выстрела, не могли стать опорой для отрядов, совершающих рейды.

Логика войны толкала русское командование к использованию местных методов —набегов карательных и превентивных. В первом случае это было наказание за вторжение на российскую территорию, во втором — подрыв благосостояния горских обществ и, как следствие, — ослабление их боеспособности. Для армии же легализация набега означала разрыв с европейскими представлениями о правилах и нормах войны. Согласно главе 7-й («О разбое, грабеже и насилии») «Полевого уголовного уложения для Большой Действующей Армии», смертная казнь ждала военнослужащих, виновных в «грабеже лиц, домов, селений и вообще собственности» (§ 61). Так же сурово каралось «зажигательство домов, истребление лесов и жатв и убийство жителей» (§ 62). Если все вышесказанное совершала целая часть, расстрелу подлежал ее командир (§ 63, 73). Офицер, уличенный в мародерстве, лишался чинов и изгонялся из армии (§ 72). При строгом следовании законам весь Отдельный Кавказский корпус должны были расстрелять по приговору полевого суда, поскольку в его составе не было ни одного человека, непричастного к подобным деяниям.

Если в первые годы XIX столетия командование испытывало по меньшей мере душевный дискомфорт от признания разрушительных набегов нормой, — известны даже случаи привлечения к суду командиров, проявивших «неоправданную» жестокость, то позднее разгромы непокорных аулов стали обычным делом, а добыча указывалась в победных реляциях. Таким образом, неэффективность европейской стратегии сыграла важную роль в формировании особого типа кавказского солдата.

Согласно §39 и 40 статьи 5-й того же «Полевого уголовного положения...», смертью наказывалось «...явное неповиновение или бунт жителей мест и областей, армией занимаемых, истребление ее продовольствия и всякое злонамеренное препятствие ее движению и успехам», а также «...склонение к бунту и неповиновению жителей земель, армией занимаемых, хотя бы и не произвело возмущения». При строгом следовании этим пунктам расстрелу подлежало едва ли не- все население Северного Кавказа. Абсурдными в условиях Кавказской войны выглядели и некоторые статьи 2-й главы уже упоминавшегося дисциплинарного положения, приравнивавшие к измене «...переход без письменного дозволения за цепь или за линию, за которой можно иметь сообщение с неприятелем», или «выход из осажденной или обложенной крепости без дозволения коменданта».

Таким образом, стратегия и тактика русских войск на Кавказе вступала в непримиримые противоречия с правовыми нормами и положениями устава, что в свою очередь сыграло важную роль в формировании типа «кавказца» и определило те глубокие внутренние преобразования, происходившие в войсках в ходе колониальной войны. Свое право отступать от европейских норм войны русские военачальники обосновывали тем, что противник сам ведет себя не по-европейски.

Была опробована на Кавказе и стратегия «экономической блокады», непокорные аулы лишались возможности использовать удобные в хозяйственном отношении земли в долинах и предгорьях. Кроме того, всеми способами пресекалась торговля. Этот метод также не принес ожидаемых результатов. Натуральное хозяйство горцев от торговых санкций практически не пострадало, зато ряды противников России пополнились жителями тех аулов, которые издавна специализировались на ремеслах и в «разбойниках» не числились. Установить некий «железный занавес» русское командование было не в силах, а там, где местность и высокая концентрация войск позволяли отсечь горы от равнины, срабатывал нехитрый, но действенный механизм сотрудничества «мирных» с «немирными». Жители мятежных аулов пасли свой скот и возделывали поля под охраной русских солдат, у которых не было никакой возможности выявить принадлежность скота и самого горца. Мирные горцы в обмен на сотрудничество получали право пасти свой скот летом на высокогорных лугах и свою долю добычи после успешных набегов своих немирных соплеменников. Разумеется) в таких условиях задушить горцев голодом было практически невозможно. Кроме того, полоса мирных аулов, разделявшая две враждующие стороны, исключала проведение внезапных операций: о каждом подозрительном движении войск «немирные» получали своевременное уведомление.

Периодически неэффективность насильственных действий порождала в головах «власть предержащих» идею мирного Урегулирования, которое предусматривало целый комплекс мер: переговоры, организацию торговли, просвещение и распространение христианства.

Процесс «мирного покорения» Кавказа шел очень медленно) постоянно прерывался вспышками насилия, которые сильно компрометировали «человеколюбивые» методы в глазах военных. Эти методы не давали немедленных результатов, а каждый главнокомандующий, считавший себя способнее и удачливее предыдущего, «по определению» должен был представить на высочайшее имя рапорт о скорых и явных успехах, а не о планах) реализация которых требовала десятилетий. В начале 1830-х годов на Кавказе было немало начальствующих лиц, которые видели бесперспективность карательных экспедиций и военно-экономической блокады. Генерал Н.П. Панкратьев, командовавший русскими войсками на Восточном Кавказе, обращался к горцам с прокламациями, в которых обещал неприкосновенность религиозного и жизненного уклада, полную амнистию всем, кто заявит о своей покорности. Однако проведенные ранее репрессии уже сформировали в дагестанцах представления об агрессивности русских и о необходимости вести с ними бескомпромиссную борьбу, и большого значения эти прокламации не имели.

После того как вышеуказанные методы были признаны неэффективными, решили вернуться к стратегии, опробованной еще в 1810-х гг. А.П. Ермоловым: постепенное сжимание непокорных областей цепью укреплений, образующих не отдельные изолированные островки российского влияния, а составляющих некий прочный каркас постоянно и эффективно действующей системы силовой поддержки правительственной власти. Важными составными частями этой стратегии являлись рубка леса и строительство дорог, делавших любой пункт досягаемым для пехотных частей, а также переселение горцев на равнину, где их способность к сопротивлению резко снижалась.

2. Особый характер военных действий на Кавказе вносил существенные коррективы в сложившиеся представления о тактических построениях, о поведении в бою командиров и подчиненных, о дисциплине, о соблюдении уставных требований, о снабжении, — фактически обо всем, что составляло тогда военный быт.

Основными тактическими единицами на Кавказе стали отряды различной численности, составленные, как правило, из трех родов войск — пехоты, конницы и артиллерии. Широкое применение отрядной системы, не предусмотренной в российских боевых уставах, влекло за собой следующие последствия: во-первых, в «правильной» войне пехотные офицеры в чине ниже полковника только в исключительных случаях получали под свое начало артиллерийские, саперные и кавалерийские части, приобретали навыки руководства «чужими» родами войск.

В условиях маневренной войны, где фланги и тыл были понятиями весьма относительными, обстановка требовала активных наступательных действий, так как отступление, в европейских условиях бывшее путем к спасению) на Кавказе являлось почти верной дорогой к гибели, так как именно отступающие части подвергались горцами самому тяжелому испытанию. Отважные, отчаянные и подчас безрассудные атаки кавказских войск являлись в действительности следствием опыта, ясно показывавшего, что спасение — только в разгроме противника.

В «правильной» войне обоз находился в относительной безопасности и подвергался нападению противника только в случае разгрома и беспорядочного отступления всей армии. На Кавказе именно обоз был самой лакомой целью для партизан. Удачная атака позволяла им пополнить свои запасы и лишить противника средств для наступления. Обоз здесь был самым опасным и ответственным местом службы. В Европе «авангард» ассоциировался с отвагой и боевым порывом. На Кавказе же самым трудным было прикрытие тыла, и в арьергард посылали самых опытных и самых храбрых командиров и солдат.

В ходе войны войска постепенно избавлялись от «уставной» униформы, непригодной в местных условиях. Чудовищное изобретение парадоманов, кивера, было заменено фуражками и барашковыми шапками) сапоги — горскими кожаными лаптями, ранцы — холщовыми мешками, на шинели и мундиры нашивались газыри (кармашки для патронов). Так же игнорировали уставные требования к обмундированию и офицеры. Как писал историк Тенгинского пехотного полка Д.В. Ракович: «...Всякого свежего человека, первый раз встречавшего кавказские войска, поражало это полное отсутствие воинского вида, и именно в то время, когда высшие сферы признавали форму за сущность и малейшее отступление от образцов готовы были считать палением доблести... В общем неказисты были с внешней стороны кавказцы, не любили они также парадов, смотры их были обыкновенно неудачны, но это не мешало им оказывать чудеса храбрости и выносливости».

Обычаи европейской войны запрещали добивать раненых уже в XVIII веке, что освобождало командование от забот о них — всех неспособных следовать за своей частью сдавали на попечение местных жителей. На Кавказе раненые нуждались в постоянной защите, так как обе стороны добивали тех, кто не мог двигаться самостоятельно, поскольку таковые сковывали действия отрядов. Принципиально иным было и отношение к пленным. Если они не мешали передвижению, то их берегли для выгодного размена, если мешали — их убивали без всякой жалости.

Горцы, захваченные во время карательных экспедиций, находились на положении военнопленных, в то время как плененные на «русской» территории проходили по уголовным статьям за грабеж. Их ждал суд, арестантские роты, ссылка в Сибирь или во внутренние губернии. Того, кто принял участие в набеге после дачи присяги о покорности, могли расстрелять как изменника.

Война и мародерство неразделимы. На Кавказе распространенность санкционированных и несанкционированных реквизиций объясняется целым рядом обстоятельств. Интендантство в принципе было не способно обеспечить войска всем необходимым даже в мирное время, а на войне тыловики часто вообще забывали о своих подопечных. Русская армия в ХУ111-Х1Х вв. выживала в основном за счет самообеспечения (питание с хозяйского стола в период постоя, «экономия» провианта и фуража за счет того же постоя, развитое полковое хозяйство, солдатская кооперация — артель). В условиях Кавказа эти механизмы в большинстве случаев оказались неработающими: разместить солдат в саклях горцев никому и в голову не приходило, об «экономии» фуража никто и не вспоминал, вести полковое хозяйство и поддерживать артель за счет «вольных» заработков в условиях перманентной войны и враждебного окружения было крайне трудно. Естественным результатом стал интерес солдат к чужому имуществу. И солдаты, и командиры видели, что многотрудное выращивание того же скота может быть успешно заменено одним удачным набегом, а в тех случаях, когда полковой скот оказывался предметом чужого покушения, часто просто оказывались вынужденными сделать ответный ход. Стимулировало бесцеремонное отношение к чужому добру и практика разорения непокорных аулов. Заразительным был также пример и казаков, и местной милиции.

3. Специфические условия Кавказской войны вели к формированию особого типа солдата и офицера.

Необходимость вести полковое хозяйство, приспосабливаясь при этом к местным условиям, была еще одним толчком к культурному сближению русских военных и местных жителей. Огромную роль играло осознание постоянства своего статуса (солдат служил фактически пожизненно), и то, что этой войне нет конца, что она становится его жизнью. Полки, подолгу служившие на Кавказе — Эриванский, Тифлисский, Апшеронский. Тенгинский, Навагинский, Куринский, Кабардинский пехотные, Нижегородский драгунский и другие, принципиальным образом отличались от остальной армии внешним видом, боевыми навыками, представлениями о правилах войны и менталитетом. В старых «кавказских полках» формировались особые охотничьи команды, игравшие роль отрядов «специального назначения». Как писал мемуарист, «...они носили азиатский костюм, имели бороды и бритые головы и донельзя переняли и усвоили себе все приемы и привычки горцев...».

Части, прибывшие из России и не адаптировавшиеся к местным условиям, обыкновенно несли неоправданные потери. Так, один из батальонов 5-го пехотного корпуса, переброшенного из России в 1845 году, был спасен от истребления опытными солдатами Кабардинского полка, которые сумели осадить конницу Хаджи-Мурата, принявшуюся рубить «новичков», захваченных врасплох в походе. Это неумение «российских войск» постоять за себя, придти на помощь, организовать надежное охранение, совершить форсированный марш в горах, обустроить, наконец, бивак в особых кавказских условиях вызывали понятное раздражение у ветеранов-кавказцев, которым часто приходилось служить за двоих, так как командование, опасаясь неудачи, старалось решить проблемы силами «проверенных» подразделений.

Новички также испытывали сильнейший шок от того, что их военные навыки (в основном, плац-парадного характера) совершенно не ценились на новом месте службы, а доведенное до совершенства уставное обмундирование (святая святых!!!) является предметом насмешек со стороны местных военных щеголей, демонстрирующих причудливую комбинацию армейского мундира и черкесского национального костюма. Командиры вновь прибывших частей нередко по своей инициативе предпринимали шаги, которые ветеранам казались ненужным риском, неоправданной потерей людей и т. д. Этим объясняется взаимная неприязнь так называемых «российских» и «кавказских» войск.

Уровень принятия самостоятельных решений на Кавказе снижался с командира полка (обычная планка в «европейском» бою) до командира роты или даже взвода. Обер-офицеры здесь не просто контролировали выполнение приказов вышестоящего начальства, а распоряжались жизнями своих подчиненных. Отсутствие привычных схем субординации, проблематичность управления войсками значительно повышали роль начальников отдельных частей, которые должны были «сообразить» общий стратегический план командования и реальную боевую обстановку.

Крепости на Кавказе сначала также строились по шаблону, установленному для европейской войны с массированным применением артиллерии, и только после нескольких жестоких уроков стали приспосабливаться к местным условиям (укрытие от огня снайперов, предупреждение внезапных нападений).

Жесткая муштра солдат, без упоминания о которой не обходится ни одно сочинение по военной истории XVIII— XIX вв., обычно определяемая как безумие, вовсе таковой не была. Доведение боевых навыков до автоматизма — важнейшая часть воспитания солдата. Перестроения были важнейшим элементом военной технологии, поэтому им придавалось такое большое значение. В Кавказской войне требовался принципиально иной автоматизм, малопригодный в европейской войне, как та понималась русскими генералами. Не надо говорить о том, что плац-парадный автоматизм был совершенно ни к чему на Кавказе.

Общий ритм боевых действий на Кавказе имел важное принципиальное отличие от «правильной» европейской войны. Здесь сравнительно редкими были крупные сражения, требовавшие от их участников мобилизации всех физических и моральных сил. На Кавказе войска находились в почти постоянном напряжении) в вечной тревоге, создававшей особую психологическую атмосферу. Почти каждый четвертый военнослужащий был убит или ранен во время бесчисленных стычек, которые указываются в реляциях даже без общего их количества и указания точного места события. Особенно впечатляет то обстоятельство, что именно в этих стычках в руки горцев попадало наибольшее количество пленных. В некоторые годы этот показатель составлял 100 %.

4. Войска на Кавказе были вынуждены приспосабливаться к местным условиям, нарушая в большом и малом различные уставные требования. Изменения в обмундировании, тактике, правилах ведения полкового хозяйства законодательно закреплялись после их многолетнего практического применения.

На Кавказе власти столкнулись с уникальным явлением — «приватизацией» войны, которая для солдат и офицеров стала не просто выполнением присяги, а личным делом, которое они выполняли не за страх, а за совесть. Солдат на Кавказе вел «свою» войну, поэтому его не сдерживали уставы, муштра и присмотр офицеров. Самостоятельность солдата подразумевала его свободу в принятии любых решений, в том числе и дисциплинарного характера. Месть за павших товарищей становится основной мотивацией, появляется понятие «старых счетов» с отдельными племенами и родами, действительные военные заслуги служат мерилом положения той или иной части в военном сообществе. Элементы кавказской народной военной культуры приживались в регулярных русских войсках. Сама бесконечность войны, смысл которой никто не мог уловить, сыграла важную роль в превращение полков в своеобразные военные «племена», для которых боевая обстановка становилась образом жизни.

Об удивительных метаморфозах в сознании кавказских войск ярко свидетельствуют слова К.К. Бенкендорфа — племянника знаменитого шефа жандармов и главного начальника III Отделения: «Тот, кто никогда не едал баранты (скота, захваченного во время набега — В.Л.), не поймет всего того счастья, которое испытываешь, когда закладываешь за обе щеки чужое добро, и не поймет также, до чего это мясо вкусно и насколько питательно и вообще — лучше продаваемого мясником, и только потому) что за него ничего не заплачено. На Кавказе разбойничество) что называется, носится в воздухе, им упиваются и существует особая любовь жить воровством. Может ли быть иначе и для солдата, когда только единственно одна баранта и вносит разнообразие в монотонную выдачу одних только гнилых сухарей от интендантского чиновника'..»

В воспоминаниях этого же мемуариста упоминается о том, что во время одной массовой драки русских с чеченцами солдаты-куринцы бились на одной стороне с горцами против соотечественников-апшеронцев. «Как нам не защищать чеченцев, — говорили куринские солдаты, — они наши братья, вот уж двадцать лет, как мы с ними деремся!»

По «родоплеменному» типу складывались и отношения между солдатами и офицерами. Если «свой» офицер мог рассчитывать на все, чем располагал солдат — от жизни до последнего сухаря) то «чужие» оказывались таковыми в полном смысле этого слова: «Князь Гагарин, решившись с вечера ночевать как спартанец, через несколько часов потерял всякую решимость и вздумал оттягать у каких-то солдат клочок подстилки, но получил отказ наотрез. Напрасно, чувствуя себя дурно, он называл чин и фамилию, — солдаты были неумолимы и, закутавшись в шинели, сердито ворчали». Военный, не служивший на Кавказе, никогда бы не поверил этим словам мемуариста. Если же командир в своих действиях слишком далеко выходил за рамки дозволенного неписаными правилами этой войны, он рисковал получить пулю в спину в первой же перестрелке.