Geum.ru

Т. А. Касаткина характерология достоевского

Вид материалаДокументы

Содержание


Первому уровню
Второй уровень
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   25

Первому уровню системы соответствуют ценностные ориентации эпики и драматизма. Основание ценностей – “мир”, “универсум”.

Надо заметить, что непривычные употребления эстетических и литературоведческих категорий в данной системе тем не мене не создают для старых слов нового, им не свойственного ранее совершенно, смысла. Так, если иметь в виду, что суть эпичности не в героическом деянии, которое воспевается, а в том, что весь мир (в центре которого часто стоит героическое деяние) описывается как некоторая абсолютная данность, где все приемлется, все на своем месте, все – неотъемлемая часть мира, то понятие “эпика” в том смысле, как оно употребляется в данной работе, не вызовет, наверное, сильного недоумения.

На основании ценностей “универсум” человек существует в своей уже выделенности из мира, неслиянности с ним, но при этом – включенности в него. Человек познает и признает закон универсума и вступает в мир как равный всякой его части. Каждая часть мира своеобразна, исключительна и потому незаменима. Без любой части целого нет возможности состояться целостности. Этим определяется чрезвычайно высокая ценность личности в этой эмоционально-ценностной ориентации.

Может быть, самым очевидным примером такой ориентации является тип мирооотношения, отраженный в раннем творчестве С. Есенина (он, впрочем, в значительной мере определяет весь специфически есенинский образный строй). Единое, теплое, живое тело мира включает в себя как звенья единой цепи клененочка, жеребеночка, осленка и младенца Христа. В стихотворении “В избе” в избе, как в маленьком универсуме, равными, равноправными жильцами оказываются тараканы, мать, кот, кудлатые щенки – все они необходимы, без любого из них мир неполон. Для Есенина в единое тело мира входит не только Господь, но и душа (“...в груди у меня, как в берлоге, ворочается зверенышем теплым душа”...), отелеснивается имя (“Братья, братья, ведь каждый зверь любит шкуру свою и имя...”, “Знайте, что в мертвое имя влезть – то же, что в гроб смердящий...”).

Драматизм на этом уровне обозначает напряженность, возникающую в результате того, что выделенные из мира личности знают об истине единения, но не существуют в ней.

Эпико-драматическая эмоционально-ценностная ориентация еще не содержит в себе оценочности и не допускает ее. Здесь еще невозможно суждение “мир хорош” или “мир плох”. Мир таков, каков он есть, и человек в мире также принимается не потому, что он хорош, а потому что он есть как часть мира, как часть единственно возможного, а потому и единственно верного миропорядка. (В этом смысле можно сказать, что “мир хорош”, но это суждение не оценочное, поскольку единственно возможное.) Оценочность, однако, возникает в произведении, где эпическая эмоционально-ценностная ориентация включается в систему ценностей иной мироориентации и оценивается как одна из ценностей. Это происходит например, в “Войне и мире” Л.Н. Толстого, где эта ориентация становится своего рода авторским идеалом. Вот описание эпического мироотношения, данное из глубины той культурной ситуации, которая уже слишком знает о существовании других мироотношений: “Нет в человеке никакой реальности, которая была бы злом; но ложное употребление сил и способностей, т. е. извращение порядка реальности, есть зло; напротив, цельность – целомудрие состоит, по слову св. Амвросия Медиоланского, в “ненарушенной”, “в неповрежденной природе”...

У Достоевского эта ориентация становится идеалом, подспудно присутствующим во всех его произведениях, но наиболее зримое воплощение получающим в “Братьях Карамазовых”. Соединение людей в общей виновности и грехе и в прощении друг другу вины становится основой бытия в мире, где еще только предстоит восполниться Божией правде.

Второй уровень – переходный от основания ценностей “универсум” к основанию ценностей “социум”. Это эмоционально-ценностные ориентации юмора и трагизма.

Сущность трагического неоднократно описывалась философами и литературоведами, причем все время подчеркивалась неразрешимость конфликта между “высшими” и одинаково дорогими, но объективно несовместимыми ценностями. Трагизм утверждает абсолютность каждой ценностной системы, обеих ценностных ориентаций, двух оснований ценностей. Таким образом, трагизм утверждает абсолютность, неразрешимость самого противоречия, поскольку ценностные системы не могут сосуществовать, а выбор связан с утратой той или другой ценности, жизненно важной для субъекта. Трагический субъект погибает между двумя ценностными системами, как Буриданов осел между двумя охапками сена, не в силах отдать предпочтение ни одной из них. Однако для культуры необходимость трагизма заключается именно в способности увидеть абсолютную, неустранимую ни во имя чего значимость любой ценностной системы.

Категория юмора также неоднократно описывалась исследователями в сопоставлении с сатирой и иными формами комического. Чтобы не входить в историю вопроса и тем более в полемику, оговорюсь, что наиболее близкое к изложенному здесь понимание юмора в его соотношениях с иными типами комического содержится в соответствующих статьях “Литературного энциклопедического словаря” (1987). Для нас наиболее важно сейчас то, что юмор преодолевает объективные противоречия действительности тем, что переводит их в комический план и в таком виде принимает их как неизбежную и более того – необходимую часть жизни. Юмор в принципе представляет собой реакцию на противоречия действительности (ср. распространенные выражения типа “юмор помогает в трудной ситуации”, “вышел из положения с юмором”, “воспринял неприятности с юмором”; сюда подходит также ситуация типа “попытался отшутиться”). Часто встречающееся определение “безобидный смех” отражает способность юмора примирять противоречия, а не заострять их, не выпячивать. Юмор – осмеяние противостоящих ценностей, направленное на их снижение в качестве абсолютных и жизненно важных, т. е. в конечном итоге, на само их противостояние. Шиллер, один из самых проницательных исследователей этих категорий, писал: “Трагедия отправляется от более значительной исходной точки (абсолютные ценности! – Т.К.).., комедия направляется к более значительной цели и, достигнув ее, она сделала бы невозможной и излишней всякую трагедию. Ее цель, общая с наивысшим, к чему должно стремиться человеку,– быть свободным от страсти, всегда ясным, всегда спокойным взглядом взирать на все вокруг себя и в себе, повсюду видеть не столько рок, сколько случайность, и больше смеяться над нелепостью, чем негодовать или лить слезы по поводу злонамеренности”. Свойственная юмору “амбивалентность” таким образом означает одновременно осмеяние ценности как мнящей себя абсолютной и “милование”, приятие как относительной ценности в ряду других ценностей. Стремление юмора к гармонизации действительности, его обращенность к целостности бытия и, в связи с этим, его превосходство над иными ценностными ориентациями при полном признании их значения и значительности отчетливо выражено Шиллером. Хотя он и пользуется иными именами для обозначения “персонажей” нашей работы, однако они вполне узнаваемы. “Если патетическая сатира соответствует лишь душам возвышенным, то сатира насмешливая удается лишь прекрасному сердцу... Только прекрасному сердцу дано, независимо от предмета его воздействия, в каждом своем проявлении запечатлевать полное выражение своего я. Возвышенный характер может обнаруживаться только в отдельных победах над сопротивлением внешних чувств и только в известные моменты подъема и преходящего напряжения; напротив, в прекрасной душе идеал действует, как природа, то есть равномерно, стало быть, может проявляться и в состоянии покоя... Трагического поэта возносит его объект, наоборот, комический должен при посредстве своей субъективности поддерживать свой объект на эстетической высоте. Одному разрешено воспарить ввысь, для чего потребно немногое; другой должен оставаться равным себе, он, стало быть, должен уже быть там и быть там своим, куда второй влетает лишь с разбега... Последний, таким образом, бывает свободен только урывками и только с напряжением, первый свободен легко и постоянно. Вызывать и питать в нас эту свободу духа – прекрасная задача комедии, так же как назначение трагедии – помогать эстетическим путем восстанавливать свободу духа в тех случаях, когда она насильственно нарушена аффектом” .

Для того, чтобы должным образом описать этот уровень именно как переходный, мы вынуждены будем вернуться к нему после анализа следующего, третьего уровня – эмоционально-ценностных ориентаций героики и инвективы на основании ценностей “социум”.

Героика – эмоционально-ценностная ориентация, направленная на изменение мира в соответствии с определенным идеалом, который непременно осознается как возвышенный и общественный по своему характеру. Противоречия, которые в системе трагизма представляются неразрешимыми, героика разрешает при помощи активного действия, т. е. делая решительный выбор в пользу одной из противостоящих систем ценностей и без сожаления отвергая другую. Например, Тарас Бульба в ситуации свободного выбора мгновенно и не колеблясь утверждает своими действиями идею запорожского “товарищества”, даже если для этого надо фактически уничтожить противостоящие или несовместимые ценности – семейный очаг, материнские чувства, любовь, привязанность к сыну и т. п.

Парной героике эмоционально-ценностной ориентацией является инвектива – отрицание, направленное на уничтожение противостоящей, а следовательно, враждебной системы ценностей; шире – на уничтожение всякого врага.

Самую сущность героической мироориентации прекрасно выражает одиннадцатый тезис К. Маркса о Фейербахе: “Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его”. Необходимо не объяснять мир, а изменить его – героическая мироориентация строится на недоверии к миру. Мир для личности героической ориентации устроен неправильно, полон противоречий, герой не ощущает целостности, единства мира, а составляет его из осколков, познает по частям. Но в нем живет стремление к гармонии, и он возводит какую-либо частную идею в ранг всеобщей, объявляет частность абсолютом. Эта частность становится основой гармонизации – переустройства мира. Но если в основе лежит частность, то гармонизация возможна только одним способом: посредством отторжения тех частей мира, которые этой частностью не охватываются. Возникает род “железного занавеса”, которым отгораживаются от того, что не лезет в “гармонию”, но и не поддается простому уничтожению. Героическая ценностная ориентация проявляется в истории человечества постоянно на всех уровнях человеческого существования. Л. Шестов, анализируя книгу Леви-Брюля, видит суть концепции последнего именно в том, что восприятие мира современного цивилизованного человека отличается от восприятия дикаря количеством интеллектуальных табу, того, что заранее мыслится как невозможное. Для дикаря границы реальности гораздо шире, восприятие целостности и единства мира непосредственнее, для него возможно (в пределе) все. Причину такого ограничения реальности Леви-Брюль видит “по крайней мере отчасти, в рациональном характере цивилизации, которую создала и завещала нам классическая древность. Из опыта, признаваемого действительным, мало-по-малу были исключены все не допускающие контроля и проверки данные, т. е. все данные мистического опыта, через которые открывается действие невидимых и сверхъестественных сил. Выражаясь иначе, область реального стремилась все более и более совпасть с областью, где царствуют законы природы и мысли. Все, что находится за этими пределами, было отброшено, как совершенно невозможное... И все же такое состояние наблюдается не повсюду. Оно присуще только некоторым обществам. И, чтобы оно установилось, потребовались усилия веков. Но и здесь оно далеко не всеобще и не непоколебимо. Оно требует строгой самодисциплины, и человеческий дух, который повинуется живущим в нем непосредственным запросам, далеко не безразличен к возможностям мистического мира и отнюдь не соглашается исключить из области реального данные мистического опыта. Такого рода исключение, хотя оно и рационально, скрывает в себе – даже там, где мы к нему привыкли – принуждение” .

Гораздо более очевидно, чем в сфере познания, эта ценностная ориентация проявляется в сфере общественных отношений. Поскольку основой героического отношения к миру является его восприятие как расколотого и противоречивого и стремление к его гармонизации на основе частного и неполного человеческого знания, обнаруживается “враг”, в случае уничтожения которого с остальным можно будет как-нибудь устроиться. Своего рода образец героического высказывания: “уничтожьте (или уничтожим) то-то и то-то, и мир будет раем”. Соответственно уничтожаются исторически отжившие классы, вредные животные, низшая раса и т. д.– все, чье существование признается невозможным для гармонического устройства мира на основании данной идеи. Идея эта воспринимается как общее дело, а отношением к общему делу определяется некий социум. Те, кто выходит за пределы этого социума – высшей ценности данной ориентации – и оказываются “врагом”. О каких-то достоинствах, ценностях за пределами социума просто не приходится говорить, что в своем крайнем выражении присутствует в высказывании Макара Нагульнова: “Вот был, к примеру сказать, у нас в дивизии бас – на всю армию бас! Оказался стервой: переметнулся к врагам. Что же ты думаешь, он и теперь для меня бас? Черта лысого! Теперь он для меня фистуля продажная, а не бас!” Люди, входящие в состав социума, ценны в соответствии со степенью преданности общему делу, со степенью слитости с социумом, а “единица – вздор, единица – ноль...” – как писал В.В. Маяковский.

Характерно, что именно у героики – эмоционально-ценностной ориентации, стремящейся поставить часть на место целого,– компенсатором выступает инвектива – единственная среди ценностных ориентаций отрицающей части системы, начисто лишенная связи с комическим. “Гете понимал,– писал М. М. Бахтин,– что односторонняя серьезность и страх – это чувства части, ощущающей себя в отрыве от целого. Само же целое в его “вечной недоконченности” носит “юмористический”, веселый характер, то есть доступно пониманию в смеховом аспекте” .

Теперь посмотрим на соотношение трех описанных уровней и разовьем идею о переходности второго уровня. Часто говорят о “трагической героике”. Однако трагическое мироощущение возникает тогда, когда в противоречие вступают два мироощущения со своими абсолютными ценностями, со своей ценностной иерархией. Шолохов, например, отлично чувствовал, как достигается трагическое мироощущение. Об этом свидетельствует сцена убийства матери Островновым. Но сначала еще один пример. Для Павлика Морозова, каким мы его знаем по брошюрке из серии “Пионеры-герои”, а также для читающего эту брошюрку пионера, воспринявшего законы своей организации, в выдаче отца нет ничего трагического. Это во всех смыслах героический поступок – и в соответствии с обыденным словоупотреблением, и в соответствии с принятой в данной работе терминологией. Ведь родственные связи для героической мироориентации – ценность мизерная по сравнению с верховной ценностью – общим делом. (Ср., как представляет себе свое бессмертие Давыдов: “А издохнешь ты, братишечка Давыдов, как пить дать! И вместо потомства от тебя останется гремяченский колхоз. Из колхоза станет коммуна и – смотри еще – назовут ее впоследствии имени путиловского слесарька Семки Давыдова...” (6, 258). А вот его отношение к семье: “Давыдов вслух рассмеялся, на миг представив себя солидным, женатым человеком в обществе дородной, наподобие Куприяновны, жены и множества разновозрастных детей. Такие семейные фотографии не раз приходилось ему видеть на фотовитринах в провинциальных городах. И такой смешной и нелепой показалась ему эта неожиданно пришедшая на ум мысль о женитьбе, что он только рукой махнул и веселее зашагал к хутору” (7,122).) Следовательно, Павлик поступил именно так, как должен был поступить, исходя из своей ценностной ориентации. Если оценивать его поступок изнутри героического мироотношения, то трагическое чувство может возникнуть только в момент гибели самого героя (да и то будет стремиться стать оптимистическим, поскольку “герои умирают, но дело их живет”, то есть иерархия ценностей никоим образом не нарушается). Поэтому, для того, чтобы добиться нужного эффекта, Шолохов переводит аналогичный поступок Островнова в иную ценностную ориентацию – эпическую. После брошенной вскользь реплики Половцева: “Ты подумай, Лукич, насчет своей мамаши... Она может завалить все наше дело... Ты об этом подумай...” – данной в героической системе ценностей, и слов старающегося удержаться в этой же системе Островнова (“Яков Лукич... необычайно сурово подвинул к краю жену, сказал: “Ты вот что... ты мать больше не корми... и воды не давай... она все равно не нынче-завтра помрет...” (7, 21) – попытка суровостью подчеркнуть совершенность и окончательность выбора), переход в эпическую мироориентацию совершается в реплике жены Островнова: “Яша! Лукич! Ты же сын ее!” (7, 22). И дальше – удивительное по силе и емкости описание слитости матери с сыном, восторга перед ним и гордости за него – свое порождение и продолжение – того, кто должен воплотить ее бессмертие, того, кто становится ее палачом. Вне перехода в иную ценностную систему трагизм не ощущался бы, как не ощущался трагизм совершенного Павликом Морозовым. Таким образом, появление “трагической героики” должно свидетельствовать о присутствии двух противостоящих ценностных ориентаций с двумя разными основаниями ценностей. Так возникает на стыке двух ценностных ориентаций трагизм. Теперь о юморе.

Две ценностные ориентации, не являющиеся переходным, различаются не набором ценностей – он и не может очень уж сильно различаться в разных мироориентациях – а именно иерархией ценностей, т. е. образно говоря, “ценой”, которую дают за одну и ту же ценность в разных ценностных ориентациях. Юмор сбивает “цену” чрезмерно “заносящейся” ценности. (Поэтому особенно боится юмора “возвышенное”, ценности же героики – возвышенны, как уже было сказано.) Юмор обращается на противостоящие ценностные системы, затрагивая самые важные их принципы. Например, в романе “Поднятая целина” это принцип классовости, проводящий в мироориентации данного типа границу социума. Одно из самых потрясающих мест романа доказывает, что принцип этот распространяется и на детей, а также, добавит Макар Нагульнов, на “дедов” и “баб”. В этой сцене, как и в остальных ситуациях, когда надо вывести людей за пределы социума, выкинуть их из человечества, вспыхивает слово “враг”. Это неотразимый аргумент, это почти волшебное слово – враг перестает быть человеком и становится волком. (Ср.: о Половцеве: “Но так не вязалась его наигранно-добродушная улыбка с волчьим складом лба...” (7, 276); Тимофей Рваный о себе: “Я зараз на бирючином положении” (6, 362), Нагульнов о Половцеве и других: “Волки по ночам промышляют...” (7, 378) и др.) Если “враг”, то “как ты можешь жалеть”. “Враги плакали от слез детей наших?” – спрашивает Давыдов. Ребенок, ценность абсолютная с точки зрения эпической мироориентации, ибо он – продолжение жизни и бессмертие, что в этой сцене хорошо чувствует Разметнов (он своего парнишку вспоминает, плод свой единственной на всю жизнь любви), становится относительной ценностью в героической мироориентации – решающим теперь является то, в какой части социума он находится. Когда Давыдов говорит: “А когда построим, эти дети уже не будут кулацкими детьми” (6, 69) – слово “кулацкий” обозначает не принадлежность, но классовое качество. Дед Щукарь, главный носитель юмора в романе, продлевает границу “социума” на универсум, распространяет определение классового качества на кобеля (при этом возникают соотносящиеся пары: Давыдов – Титок; дед Щукарь – Титков кобель), козла, корову. “Почему это всякая предбывшая кулацкая животина,– рассуждает Щукарь,– вся, как есть,– характером в своих хозяев, то есть ужасная зловредная и хитрая до последних возможностев? Взять хотя бы этого Трофима: почему он ни разу не поддал под кобчик, ну, скажем, Якову Лукичу, а все больше на мне упражняется? Да потому, что он в нем свою кулацкую родню унюхал, вот он его и не трогает, а на мне всю злобу вымещает. Или возьмем любую кулацкую корову: сроду она колхозной доярке столько молока не даст, как своей любезной раскулаченной хозяйке давала. Ну, это сказать, и правильно: хозяйка ее кормила и свеклой, и помоями, и протчими фруктами, а доярка кинет ей шматок сухого прошлогоднего сена и сидит, дремлет под выменем, молока дожидается” (7, 220). И главное не в том, что оказывается возможным падение надоев попытаться объяснить, исходя из идеи обострения классовой борьбы, а в том, что непримиримый борец с кулацким старым козлом дед Щукарь и сам не подозревал, как он к этому козлу привязался, как будет горевать по не дававшему ему жизни “классовому врагу”, который, на самом деле, делал его жизнь жизнью: “А теперь как мне без него жить? – причитает Щукарь,– он меня каждый божий день под страхом держал, я с кнутом с зари до позднего вечера не расставался, держа от него оборону, а теперь какая у меня будет жизня? Одна гольная скука! Теперь хучь самому в колодезь кидайся вниз головою... Какая у нас с ним была дружба? Да никакой! На одни баталии мы с ним сходились... А вот зараз утоп, и мне его жалко, и вся жизня моя вовсе обнищала...” (7, 379). Ценности, снижаемые этим эпизодом и тем включаемые в единую систему, многообразны. Это и “цель жизни в борьбе”, “вся жизнь – борьба” (вот умер “враг” и жизнь опустела). Но сюда же входят и иные ценности, невольно вспоминается: “и зверье как братьев наших меньших...” – и сидит дед Щукарь у могилы козла, плачет, как когда-то бабушка, у которой “жил-был”... Слово “враг” неожиданно приобретает иной смысл, теряет свою заклеймляющую силу, враг перестает быть абсолютным врагом, постепенно слово оборачивается в свою противоположность, начинает обозначать дорогого и единственного. Дед Щукарь в ответ на предложение Давыдова купить нового козла говорит: “Такого козла ни за какие деньги не купишь, не было и нет таких козлов на белом свете! А мое горе при мне останется...” (7, 395). Такое употребление слова “враг” поддерживается в романе обращением Вари к Давыдову: “А сколько слез я по тебе, врагу, источила... сколько ночей не спала, а ты ничего не видишь!” (7, 337). Юмор восстанавливает единство разорванного противоречиями мира, восстанавливает “амбивалентность”, полнозначность слова.

Еще один пример из “Поднятой целины”, демонстрирующий разницу между способами гармонизации мира юмором и героикой. Для того, чтобы сохранить стройность петушиного хора, Нагульнов рубит голову “нарушающему порядок” петуху Аркашки Менка, а дед Щукарь спасает от смерти престарелого петуха Майданниковых.