Т. А. Касаткина характерология достоевского
| Вид материала | Документы |
- Ф. М. Достоевского XXXV международные чтения «Достоевский и мировая культура», 225.51kb.
- Символический реализм Достоевского в 40-50 годы 10 § Понятие реализма к 40-м годам, 286.21kb.
- Ф. М. Достоевского 00 Утреннее заседание, 72.19kb.
- Ф. М. Достоевского 00 Утреннее заседание, 59.77kb.
- Автор и читатель в публицистике ф. М. Достоевского 70-х гг. XIX, 3966.83kb.
- Литературно-мемориальный музей ф. М. Достоевского, 43.56kb.
- Темы сочинений по роману Достоевского "Преступление и наказание"; высказывание Писарева, 151kb.
- Молдова, Кишинев, 253.13kb.
- Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского. Предмет: литература, 69.79kb.
- Темы дипломных работ два поколения в романах И. С. Тургенева «Отцы и дети» иФ. М. Достоевского, 74.12kb.
Между тем каждую проблему надо решать конкретно, и чья-то рука ведет Раскольникова именно к такому решению занимающей его на данный момент проблемы. Сразу после получения письма от матери, осознав необходимость решительного шага для того, чтобы спасти сестру от грозящей ей участи, он отправляется к Разумихину. И ведь действительно, в Разумихине потом и окажется “всему исход”. Но, осознав свой порыв, Раскольников удивляется ему и пугается его. “А куда ж я иду? – подумал он вдруг.– Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так и пошел... На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда... Да зачем, однако же? И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно... Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь...– додумывал Раскольников,– но чем же теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить... Ну а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину... Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке. “Что ж, неужели я все дело хотел поправить одним Разумихиным и всему исход нашел в Разумихине?” – спрашивал он себя с удивлением” (43, 44). Это как те руки во сне, что пытаются вывести его из толпы, куда бросается он, чтобы спасти и защитить лошадку, но он вырывается из спасительных рук. (“Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке” (48).) “Гм... к Разумихину,– проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения,– к Разумихину я пойду, это конечно... но – не теперь ...Я к нему на другой день после того пойду, когда то будет кончено и когда все по-новому пойдет...” И вдруг он опомнился. “После того,– вскрикнул он, срываясь со скамейки,– да разве то будет?” (44–45). Стремление найти исход в теории, а не в человеке – вот один из характернейших признаков героической мироориентации. Но Раскольников, как трагический герой, стремится совместить два исхода, два решения, два начала “новой жизни”.
Несмотря на своего рода мономанию, овладевшую Раскольниковым, другая ценностная ориентация, существование другой иерархии ценностей, в которой и он жил когда-то, постоянно ощущается с первых страниц романа. Эта другая ценностная ориентация существует сначала как смутное воспоминание, припоминание чего-то из прошлого его (из того детства, когда жил еще отец, когда Бог был в душе). Она еще не названа, не определена, существует скорее как чувство, чем как мысль, и в ее истолковании еще можно ошибиться. Все начинается, пожалуй, со звонка колокольчика перед квартирой старухи. “Звонок брякнул слабо, как будто был сделан из жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти все такие звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил...” (8). Хотя в квартире старухи Раскольников все высматривает с расчетом на будущее ограбление, когда он выходит за дверь, то, кажется, готов отказаться от своего намерения. “Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это все более и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз остановился, как будто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице, он воскликнул: “О Боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я... нет, это вздор, это нелепость! – прибавил он решительно.– И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я целый месяц...” Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения. Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ясно выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей” (10). От слабого звона колокольчика ищет он спасения в стакане пива в распивочной, этим “укрепляющим” напитком избавляясь от гнетущей и раздирающей его тоски – тоски человека, находящегося в глубокой нерешительности, человека, обнаружившего себя в разорванном и противоречивом мире, лишенном для него всякой цельности и единства.
Для Раскольникова, как для личности трагической мироориентации, весь мир, пространство мира поделено на две части, на два ряда противостоящих друг другу ценностей, на два пространства: пространство церкви и пространство кабака. В его сне, раскрывающем истоки его миросозерцания, они наиболее четко противопоставлены. “Местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: – даже в памяти его она гораздо больше изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи... встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в которую он два раза в год ходил с отцом и матерью к обедне, когда служили панихиды по его бабушке. ...Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой” (46). Ребенок любит церковь и боится и ненавидит кабак, но дорога к церкви лежит мимо кабака, и именно перед ним – пыльная и черная дорога – место покаяния. (Потом, в сцене покаяния: “Он поцеловал эту грязную землю” (405).) Раскольников должен выбирать ибо он не знает, что оба эти ряда ценностей включены в целое мира. Он любит храм, но отец его, ведущий его в церковь, его Бог, бессилен перед бушующей толпой, бессилен остановить убийство лошадки, которую решил прикончить Миколка по той странной причине, что она сердце ему надрывает. Видя бессилие своего Бога, Раскольников присоединяется к кабаку. Он пытается войти в грязный кабак своего сна, ища там подкрепления сил для намеченного, он думает, что кабак, так же как и в его сне, противопоставлен церкви, он хочет объединиться с убивавшими. “Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более, что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностью выпил первый стакан. Тотчас же все отлегло, и мысли его прояснели. “Все это вздор,– сказал он с надеждой,– и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря – и вот в один миг крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое все это ничтожество!..” Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих” (10–11). Л.В. Левшун заметила, что кусок сухаря и стакан пива напоминают о причастии. И действительно, хотя Раскольников “нарушает благочиние”, “несмотря на плевок” – причастие подействовало, освободило Раскольникова от тяжести и тоски. За причастием следует и проповедь – из уст Мармеладова, бесполезного и заедающего жизнь Сонечки и Катерины Ивановны с детьми, слышит Раскольников о важности каждого, самого малого и пропащего, слышит великую истину о Едином Судии – о Том, Кто всех понял и пожалел, и потому только Ему подсудно все. В этом пьяном человеке соединяется несоединимое с точки зрения теории, с точки зрения “логики” – “заедание” чужого века с болезненной нежностью к своим близким, к тем, кого он обирает и голодать заставляет. И это совмещение того, что не должно совмещаться, возбуждает опять прежнюю тоску в Раскольникове. “Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках и штоф, а вместе с тем эта болезненная любовь к жене и семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда” (19).
В “действительности” романа (если позволительно так выразиться) кабак и церковь оказываются не противостоящими друг другу, а одним, пространство церкви на наших глазах преобразуется в пространство кабака (в “Эпилоге”, когда в церкви каторжные бросятся на Раскольникова), а кабак становится церковью. Даже более того, как и в приведенном выше примере это именно одно и то же пространство одновременно. Так это и в описании жилища Сони, и в сцене смерти Мармеладова. “Меж тем комната наполнилась так, что яблоку упасть было негде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы госпожи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.– Хоть бы умереть-то дали спокойно! – закричала она на всю толпу,– что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдите еще!.. И то в шляпе один... Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!.. В это время послышались еще шаги, толпа в сенях раздвинулась, и на пороге появился священник с запасными дарами, седой старичок. За ним ходил полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас уступил ему место и обменялся с ним значительным взглядом... Все отступили. Исповедь длилась очень недолго. Умирающий вряд ли хорошо понимал что-нибудь; произносить же мог только отрывистые, неясные звуки. Катерина Ивановна взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и, отойдя в угол к печке, стала на колени, а детей поставила на колени перед собой. Девочка только дрожала; мальчик же, стоя на голых коленочках, размеренно подымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся в землю, стукаясь лбом, что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие. Катерина Ивановна закусывала губы и сдерживала слезы; она тоже молилась, изредка оправляя рубашечку на ребенке и успев набросить на слишком обнаженные плечи девочки косынку, которую достала с комода, не вставая с колен и молясь. Меж тем двери из внутренних комнат стали опять отворяться любопытными. В сенях же все плотнее и плотнее стеснялись зрители, жильцы со всей лестницы, не переступая, впрочем, за порог комнаты. Один только огарок освещал всю сцену” (140–143).
Но Раскольников не воспринимает этой целостности мира, ведь хотя Божий закон и присутствует в его сознании, но он еще не понимает его по-настоящему. Это проявляется и в его реакции на собственные благодеяния. Если не взял на себя всей ответственности, то нечего и благодетельствовать. Пусть живут, как могут. И в этом смысле можно истолковать его слова про “не мои” деньги. Деньги получены в заклад за отцовские часы. Деньги отцовы, то есть Боговы. Если он оставляет все на устроение Бога, то нечего и благодетельствовать (как ему кажется). Потому он и Соню с самого начала считает такой же, как он сам, переступившей, то есть взявшей на себя ответственность, что не может для себя совместить упования на Бога с деланием для ближнего – с самостоятельным действием. Его страшно удивляет, что она не отказывается от Отца Небесного, несмотря на то, что ей самой пришлось “переустраивать порядок на земле”. Однако он просто не хочет замечать очевидных вещей. Достоевский намеренно подчеркнул одно обстоятельство: Раскольников оказывает помощь только деньгами отца (Бога), полученными за заклад отцовских часов или от матери, получающей пенсион за отца. За все время романа у него в руках будут только “отцовы” деньги (про которые он сначала спросит “разве они мои”) и “его собственные” – награбленные. Но награбленные окажутся непригодными ни для жизни, ни для благодеяний, а про “отцовы” он в конце концов скажет “настоящие мои”. Только Божьими средствами окажется возможным помочь ближнему, и эта помощь будет выходить всегда без рассуждений, импульсивно, неожиданно для самого помогающего, который при этом часто даже не знает, сколько он денег дает (потом рассчитывает, сколько оставил у Мармеладовых).
В тот момент, когда угроза продажи сестры в “законные наложницы” господину Лужину ставит Раскольникова перед необходимостью немедленно на что-то решиться и “грозная мысль” опять проносится у него в голове, Раскольникову как бы предлагается вариант Божьего решения: он сам, как Божие орудие, спасает “сестру” свою – чужую ему совсем девочку, в первый раз обманутую. И девочку из “процента” извлечь, и Дунечке в “процент” не попасть оказывается возможным единственным способом – найдя человека, который им поможет. Никакая теория их не спасет. (“Вам-то чего...” – закричит Раскольников городовому, как только мысль его станет “глобальной” и “теоретической”.) Только Божьими средствами... Люди спасаются друг другом: Раскольников – девочку от нового надругательства, его – Соня – от отчаяния, одиночества и окончательного краха, его сестру – Разумихин, его сестра – Разумихина. Человек спасается человеком и никак иначе быть спасен не может, не нашедший человека гибнет (Свидригайлов). Героика могла бы найти свое положительное значение в жизни только в том случае, если бы оказалась направленной на конкретного человека, но и в этом случае “радиус действия” героики очень ограниченный. Героическое действие должно быть обязательно одномоментным. Можно спасти детей из огня (как это делает Раскольников), даже и ничего не зная об этих детях и не любя их, но спасти человека для жизни можно только любовью (когда ему не нечто механическое грозит). Любящий же должен задаться вопросом, которому человек героической ориентации совершенно чужд, вопросом, которым задается Алеша Карамазов: что же кому из братьев нужно, в чем заключается их благо и чего ему каждому пожелать. У героя всегда есть твердые представления о счастье и стремление доставить другому это счастье любой ценой.
Героика, в случае ее индивидуальной направленности, стремится придать значение подвига делу, которое в эпике всего лишь естественно. Потому что эпику, знающему и понимающему закон целого, так же свойственно заботиться о другом, как цинику, например, свойственно заботиться о себе. И эпик делает это естественно и совершенно не героично. В “Преступлении и наказании” так просто даже антигероично. Даже Сонин поступок не воспринимается как героический (воспринимается так только Раскольниковым, да и то недолго), а что говорить о Лизавете, о кроткой Лизавете, которая обо всех заботится, начиная со своей сестры, злой и отвратительной до такой степени, что “молодые поколения наши” (как говорит Лужин) даже отказывают ей в праве на жизнь, и кончая каждым, кому от нее что бы то ни было нужно. То, что Соня отдает ради детей, которым голодная смерть грозит, Лизавета отдает любому “нуждающемуся” (“поминутно беременна”).
Раскольников буквально раздираем между двумя ценностными ориентациями, между жаждой следовать общему закону, жаждой увериться в его справедливости и стремлением устроить мир по-своему, раз нет в нем никакой справедливости. Он никак не может на чем-нибудь остановиться окончательно. “А между тем, казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного решения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений. Но в последнем случае он просто не верил себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к тому. Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать” (58). Рабски искать возражений побуждает Бог (вспомним “раба Божия Родиона”), но кто же тянет без рассуждений? Есть ответ и на это, Раскольников сам скажет Соне: “Я знаю, это меня черт тянул”. Бог оставляет свободную волю, несмотря на то что люди – рабы его (“рабски искать возражений”!), черт же, обещавший первым людям: “съешьте и будете как боги, знающие добро и зло”, лишает людей свободы воли, ввергая их во время, в мир, где властвуют причинно-следственные отношения, где один поступок ведет за собой необходимо множество следствий, где человек уже во многом не волен выбирать. Недаром это столь современное сравнение с машиной, затягивающей свою жертву. Свобода воли остается у человека до тех пор, пока он хоть сколько-нибудь обращен к Богу. Настолько же остается и ответственность, ибо совесть и есть закон от Бога, и “говорит” до тех пор, пока не прерывается общение человека с Богом. Но ее очень легко совратить любой теорией, как только такое общение прервано. Мало того, человек в таком состоянии действительно почти невменяем, ибо раз выбрав “своеволие” и заявив его, в дальнейшем он уже практически не властен. “Что-то” потянет, начнут сходиться разные события, да так, что и понять не успеет, что произошло, как уже совершит самое страшное. Раскольников во время размышлений своих об убийстве стал очень суеверен. Так и всегда бывает, когда человек утерял или не верит в общий закон бытия, во всеобщую связь вещей, но ощущает какие-то случайные и поверхностные связи и соответствия, не умея уже их ни правильно определить, ни истолковать. Случайные обрывки прежде единого мира создают перед ним жуткую и фантастическую картину. Может быть, именно так можно объяснить теорию Раскольникова о болезненном состоянии, овладевающем преступником до, во время и после совершения преступления. Поскольку это уход от Бога, своеволие, то иначе и быть не может, и в этом смысле даже намерение преступления должно порождать болезнь (если преступление эмоционально осознается как преступление, хотя бы логика и “вытачивалась, как бритва”). Болезненное состояние такого рода у Раскольникова возможно именно потому, что он переступил “одной ногой”, как он сам про себя скажет, а другой остался в той ценностной ориентации, из которой хотел вырваться. Ибо “чистый” герой “замыкается” в новой ценностной системе и действительно “громит Тулон” и “забывает армию в Египте”, не испытывая при этом неприятных эмоций. Раскольников же эмоционально постоянно пытается себя вести как не отлучивший себя от Бога. “Да когда ж это бывало,– восклицает он, получив повестку из полиции на другой день после совершения убийства,– никаких дел я сам по себе не имею с полицией! И почему как раз сегодня? – думал он в мучительном недоумении.– Господи, поскорей бы уж!” Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся,– не над молитвой, а над собой” (74). Действительно, человек, который только что переступил Божий закон, попытавшись установить свой собственный, обращается к Богу с молитвой. О чем? Ведь теперь его воля и его ответственность. Именно поэтому вся книга, начиная со второй части, в сущности, представляет собой путь Раскольникова в контору – признаваться (путь к Богу), но до конторы ему мешают дойти “героические помыслы” (“Мы еще поборемся”). Вот его мысли при самом первом посещении конторы, по повестке о неуплате долга: “Войду, встану на колени и все расскажу...” (75). Следующий порыв, уже после инстинктивной радости спасения, настигает его здесь же, в конторе: “Странная мысль пришла ему вдруг: встать сейчас, подойти к Никодиму Фомичу и рассказать ему все вчерашнее, все до последней подробности, затем пойти вместе с ними на квартиру и указать им вещи, в углу, в дыре. Позыв был до того силен, что он уже встал с места, для исполнения. “Не обдумать ли хоть минуту? – пронеслось в его голове.– Нет, лучше и не думая, и с плеч долой!” (82). Причем этот порыв приходит, когда его, после попытки говорить с людьми и открывать им обстоятельства свои, охватывает ощущение полнейшей отрезанности от людей – отторженность от Бога оборачивается полнейшим одиночеством, “вечностью на скале”. Эта отторженность, потом подтвержденная и во время свидания с родными, с первого раза сказалась и почувствовалась им решительно и окончательно. “Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались душе его. Не низость его сердечных излияний перед Ильей Петровичем, не низость и поручикова торжества над ним перевернули ему сердце. О, какое ему дело теперь до собственной подлости, до всех этих амбиций, поручиков, немок, взысканий, контор и проч., и проч.! Если б его приговорили даже сжечь в эту минуту, то и тогда он не шевельнулся бы, даже вряд ли прослушал бы приговор внимательно. С ним совершалось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое. Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям, в квартальной конторе, и будь это все его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения. И что всего мучительнее – это было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение, мучительное ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений” (81–82). Это то состояние, которое в “Братьях Карамазовых” будет определено словами: “Страшно впасть в руки Бога Живаго”, и его порыв признаться – попытка попросить эти руки, “чтоб его отпустили”. Но руки не отпустят, пока он не наденет на себя креста, пока не победит свою гордость, которая заставляет его ходить “бледным ангелом”, гордость, рождающуюся от того, что в определенной ценностной системе он сознает свою правоту.
Пока Раскольников не сможет выносить смеха, он не сможет вернуться к людям, вернуться к жизни. Роман “Преступление и наказание”, такой мрачный и тяжелый, оказывается буквально наполнен смехом. Смех начинает преследовать героя с первой же страницы романа, с восклицания пьяного, едущего на телеге из сна Раскольникова: “Эй, ты, немецкий шляпник”. Затем над ним смеется Настасья, когда он заявляет, что “делает работу – думает”. Над ним смеется старуха во сне и народ, который, оказывается, присутствует во время его попытки убийства. Над ним смеются на улице, когда он не замечает прохожих и экипажей, над ним смеются, когда он пытается всенародно покаяться, но не выдерживает не только осуждения, но даже осмеяния. Карякин неправ, говоря, что Раскольникова осмеивают на площади, потому что народ чувствует его неправоту, неистинность