Т. А. Касаткина характерология достоевского
Вид материала | Документы |
- Ф. М. Достоевского XXXV международные чтения «Достоевский и мировая культура», 225.51kb.
- Символический реализм Достоевского в 40-50 годы 10 § Понятие реализма к 40-м годам, 286.21kb.
- Ф. М. Достоевского 00 Утреннее заседание, 72.19kb.
- Ф. М. Достоевского 00 Утреннее заседание, 59.77kb.
- Автор и читатель в публицистике ф. М. Достоевского 70-х гг. XIX, 3966.83kb.
- Литературно-мемориальный музей ф. М. Достоевского, 43.56kb.
- Темы сочинений по роману Достоевского "Преступление и наказание"; высказывание Писарева, 151kb.
- Молдова, Кишинев, 253.13kb.
- Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского. Предмет: литература, 69.79kb.
- Темы дипломных работ два поколения в романах И. С. Тургенева «Отцы и дети» иФ. М. Достоевского, 74.12kb.
Рогожину отойдет мотив уговора. Добрыня, приехав к королю Микулину, трижды произносит (с вариациями) следующую речь: “А отдай-ка ты Настасью за меня в замужество, Уж ты с чести отдай за меня, с радости; Еще с чести не отдашь, дак я боем возьму, со той да дракой кроволитною” (65). Здесь и попытка Рогожина дать отступного Гане, и его отчаянное: “Отступись!” – князю (8, 141). За третий раз можно посчитать рогожинский вопль: “Не подходи!.. Моя! Все мое! Королева! Конец!” – уже после решения Настасьи Филипповны ехать с ним (8, 143). Но вполне фольклорное “раза два-три” у Достоевского, помимо прочего, приравнивает два к трем (тоже очень в духе фольклорных текстов), так что можно остановиться и на двух бесспорных эпизодах. В его же сюжетной линии прозвучит почти перифразом Настасьин ответ королю Микулину: “Отдавай ты меня с чести, с радости, Без той же без драки кроволитныя, Не губи ты народу понапрасному” (66). Настасья Филипповна скажет горничной на ее испуганный доклад о Рогожине с командой: “Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут” (8, 132).
Надо отметить, кроме всего прочего, что Настасью Филипповну называют не только “королевой” (Рогожин), но и “королевной” (Лебедев) (8, 145), что уже находится просто на грани неразличения с “прототипом”.
Однако на фоне следующей былины все предыдущее покажется просто вылавливанием блох. Дело в том, что в былине “Дунай и Добрыня сватают невесту князю Владимиру” (76–89) мужем Настасьи Королевичны оказывается уже не Добрыня, а Дунай. Дунай побеждает Настасью в тяжелой и долгой битве, длящейся шесть суток (кстати, с дня рождения Настасьи Филипповны до “начала конца” – до того, как все действующие лица соберутся в Павловске – проходит шесть месяцев). Победив, он “повалил ее на матушку сыру землю, Он садился ей да на белы груди, Расстегивал у ней латы богатырские, вынимал он свой булатный нож И хотел пороть, смотреть да ретиво сердце. Захватила она его руку правую, Задержала его да булатный нож: “Не пори-ко у меня да белых грудей, Не смотри-ко ты да ретива сердца, А бери-ко ты мня за белы руки, Станови-ко ты меня да на резвы ноги, Я буду звать тебя нонче обручником, Уж я буду тебя звать да молодым мужем” (83–84). Связи с текстом романа здесь очевидны, напомню только рогожинскую интерпретацию Настасьиного согласья выйти за него замуж (как бы некоторый перевертыш былинного текста): “Да потому-то и идет за меня, что наверно за мной нож ожидает!” (8, 179). Далее они отправляются ко двору князя Владимира, и Настасья Королевична выпускает три стрелочки каленые, попадая Дунаю по шапке, по плечам и по руке. Он ее всякий раз предупреждает: “Еще полно же, Настасьюшка, шутки шутить, Я ведь буду те отшучивать”. Она же оправдывается, ссылаясь на промах (то есть на то, что целила в другую цель). Все это очень напоминает рассказ Рогожина князю в начале второй части, по возвращении того в Петербург; приведу оттуда лишь один эпизод: “Разве она с офицером, с Земтюжниковым в Москве меня не срамила? Наверно знаю, что срамила, и уж после того, как венцу сама назначила срок... Верно знаю... Что, не такая, что ли?.. С тобой она и будет не такая, и сама, пожалуй этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая... С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю для одного смеху надо мной сочинила... Да ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала!..” (8, 174).
А вот почти тот же текст, что произносит Настасья, соглашаясь быть женой Дуная (если знать контекст эпизода в былине, то сходство просто пугающе: Настасья ведь сражается с Дунаем за уведенную ко двору князя Владимира младшую сестру, за разоренное их гнездо, где хотела бы она “жить по-прежнему”): “Я, говорит, пойду за тебя, Парфен Семенович, и не потому, что боюсь тебя, а все равно погибать-то. Где ведь и лучше-то?.. А коли выйду за тебя, прибавила, то я тебе верною буду женой, в этом не сомневайся и не беспокойся”. Потом помолчала и говорит: “Все-таки ты не лакей; я прежде думала, что ты совершенный, как есть, лакей” (8, 177). (Еще одна дополнительная черта: отказывая Дунаю-свату, король Ляховинский говорит: “Я отдам ли за того за нищего, Я отдам ли за такого ведь убогого. Да за такого за калику переезжего?” (81).)
Заканчивается былина тем, что Дунай отрубает Настасье голову и порет у нее груди белые за то, что она “перестрелила” его на пиру-веселье, оказавшись лучшей богатыркой, чем он. И после этого Дунай “становил копье вострым концом, Навалился он да как белой грудью, Подколол он у себя да ретиво сердце” (86). Стоит вспомнить все сетования Рогожина на то, что они – не ровня, чтобы смыл сопоставления оказался очевидным. Но ведь встреча Рогожина и Настасьи Филипповны – это еще и постоянное состязание в молодечестве; причем в этом состязании Настасья Филипповна всегда его переигрывает. Он предлагает ей восемнадцать тысяч за ночь – она презрительно смеется ему в глаза, он набавляет до сорока, тут же – до ста, за любые проценты. Настасья Филипповна берет эти деньги (причем сообщается, что у нее нет ничего своего, а от предложенной Тоцким суммы она откажется) – и бросает их в огонь с единственной целью: посмотреть на душу своего бывшего жениха. Сам Рогожин покорен и признает ее верх: “Вот это так королева! – повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало,– вот это так по-нашему! – вскрикивал он, не помня себя.– Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а?” (8, 146).
Для полноты картины следует упомянуть, что, как нам известно из былины “Бой Добрыни с Дунаем” (68–75), Дунай и Добрыня – крестовые братья.
Сюжетное сходство романа и былин, связанных с именем Настасьи, можно множить, оно еще далеко не исчерпано, но, наверно, и того, что сказано, достаточно, чтобы имя “Настасья Филипповна” – “воскресшая, любящая коней” – не казалось бредом и бессмыслицей. Перед нами воскресшая русская богатырка, поленица, а богатырь или поленица в былине немыслимы без коня. (Еще раз напоминаю – это истолкование имени лишь в одной возможной системе, этой системой значение имени не исчерпывается .)
Хорошо, значение имени оказалось не бессмысленно, но какой же толк можно извлечь из такого сопоставления, из этой отсылки к русским былинам и их героине Настасье?
Здесь опять требуется некоторая ограничительная оговорка. Для того, чтобы провести последовательное истолкование и дать некоторую законченную интерпретацию, необходимо внутри данной работы оставаться в пределах только социального слоя романа. Это достаточно интересно и само по себе и – в случае удачного завершения предприятия – целостная интерпретация может быть легче проведена на его метафизическом уровне.
Что же мы имеем на уровне социальной проблематики романа? Боюсь, что ответ будет для читателя совершенно неожиданным, хотя скорее можно удивляться именно этой неожиданности. Дело в том, что в центре социальной проблематики “Идиота” находится... женский вопрос. Причем, надо заметить, что автор этого вовсе не скрывает. (Впрочем, это судьба очень многих авторских интенций в “Идиоте”: они как бы напрямую заявлены и многократно подчеркнуты, но прочтению (может быть, из-за установившихся стереотипов восприятия) не поддаются.) Но мало того, что автор этого не скрывает, он подчеркивает эту свою тему просто с первых страниц романа. Да и не мог Достоевский ее миновать, ибо на метафизическом уровне главной проблемой романа является проблема пола (предельно широко помысленная автором). А внутри избранной им, для воплощения метафизической проблемы, исторической реальности (в сущности – современности для автора) проблема пола существовала наиболее очевидным образом как “женский вопрос”. (На всякий случай напомню, что время написания (завершения) романа “Идиот” – 1868 год.)
Уже при представлении девиц Епанчиных мотив “свободной женщины” звучит вполне отчетливо. Еще более очевиден он в рассказе князя о Мари, сопровождаемый темами гуманистического пересмотра старых концепций пола. Но я, для наглядности, ограничусь лишь указанием на те места в романе, где “женский вопрос” выступает со всей открытостью, названный по имени.
Одно из первых таких мест – высказывание Аглаи при рассказе князя о смертной казни: “Значит, коль находят, что это не женское дело, так тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете?” (8, 54). Затем, в речи генерала Иволгина: “Вы увидите изумительную девушку, да не одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление... женский вопрос, стихи – все это совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не мешает, ни при каких женских и социальных вопросах...” (здесь и далее выделено мной.– Т.К .) (8, 108). Далее, в объяснении Коли: “...Мне все-таки не так совестно, как ему, потому что у меня отец, а у него мать, тут все-таки разница, потому что мужскому полу в таком случае нет бесчестья. А впрочем, это, может быть, предрассудок насчет предоминирования в этом случае полов. Ипполит великолепный малый, но он раб иных предрассудков” (8, 112). При изложении причин “расхождений” генеральши Епанчиной с Колей Иволгиным: “В первый раз спор вышел из-за “женского вопроса”, а во второй раз из-за вопроса, в которое время года лучше ловить чижиков” (8, 157). Примеры можно множить, однако приведу лишь высказывание из последней речи Евгения Павловича, речи очень значимой и претендующей на разъяснение некоторых сквозных вопросов романа: “Согласитесь сами, князь, что в ваши отношения к Настасье Филипповне с самого начала легло нечто условно-демократическое (я выражаюсь для краткости), так сказать, обаяние “женского вопроса” (чтобы выразиться еще короче)” (8, 481). “Женский вопрос” и полемика с расхожими концепциями пола и социального поведения женщины звучат и в “речи” генеральши Епанчиной перед “нигилистами”, и в объяснении Аглаи с князем на зеленой скамейке, и в рассказе о судьбе Аглаи в эпилоге.
Таким образом, “женский вопрос” открыто и многократно заявлен автором как тема романа, при том что подчеркнуто авторское ироническое отношение к его расхожей и поверхностной трактовке (например, сопоставлением “женского вопроса” и “вопроса о лучшем времени для ловли чижиков”).
Какую же трактовку этого самого “проклятого” вопроса пореформенной России предлагает автор? Чтобы ответить на это, нам и понадобится введенная в подтекст романа богатырка Настасья. Ее образ облегчит нам отказ от некоторых априорных мнений, поможет заметить очевидные, но обычно (именно из-за власти указанных мнений) не замечаемые вещи.
В блистательной статье “Некающаяся Магдалина или почему князь Мышкин не мог спасти Настасью Филипповну” (Достоевский и мировая культура. Альманах № 2. СПб., 1994) Л.А. Левина так формулирует “мышкинское восприятие Настасьи Филипповны”, которое “традиционно принимается за последнюю истину”: “безвинная страдалица” (97). Сама Лариса Александровна убедительнейшим образом опровергает первую часть формулировки. Стоит посмотреть, насколько справедлива ее вторая часть. Если читать текст беспристрастно, нельзя не заметить, что перед нами сильная, властная, умная, образованная, могучая, часто жестокая, способная к сокрушительным ударам – словом, истинно богатырская натура. Даже первое описание Настасьи Филипповны (ее портрета) вовсе не оставляет впечатления, что она может быть обиженной страдалицей. То есть, она, конечно, может быть обижена, но обидчик вряд ли останется безнаказанным, и месть будет кровавой (даже и буквально – например, в сцене в вокзале (на музыке)). Эта женщина с лицом страстным и “как бы высокомерным” (8, 27), сумевшая, как замечательно сказала Л.А. Левина, “напугать Тоцкого на пять лет вперед” (Указ. соч., с. 101), потрясающая красавица, о красоте которой Аделаида скажет “экая сила” и “с этакою красотой можно мир перевернуть” (8, 69), названа Достоевским “новой женщиной” (8, 36). И хотя контекст, в котором она будет так названа, сильно сужает значение сказанного, слова эти слишком намекающие, чтобы быть истолкованными лишь в пределах контекста.
Настасья Филипповна является как чудо, как нечто невозможное и непредвиденное. Тоцкий “глядел и не разглядел”, что она – совсем не то существо, к созданию которого клонилось все ее воспитание. Она умеет “безжалостно держать верх” над мужчинами. Но самое главное, чем она, по-видимости, обладает – это независимость. Это тоже трактуется с первых страниц романа как чудо. Ведь эта женщина уже пять лет никому не принадлежит как женщина. Она, как говорит Ганечка в объяснении с князем, “добродетельная женщина”. Сфера пола, в сущности, убита в ней Тоцким, возможная половая связь с мужчиной вызывает у нее теперь лишь одно чувство – омерзение. Отвечая Дарье Алексеевне, она скажет: “Ты вот говоришь, сто тысяч возьми да и прогони, коли мерзко. Оно и правда, что мерзко... Я бы и замуж давно могла выйти, да и не то что за Ганечку, да ведь очень уж тоже мерзко. <<...>> А веришь иль нет, я, года четыре тому назад, временем думала: не выйти ли мне уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича? <<...>> Да потом, слава Богу, подумала: стоит он такой злости! И так мне мерзко стало тогда вдруг на него, что, если б и сам присватался, не пошла бы” (8, 137–138).
Но это тайный пласт жгучего романа о поле, все главные герои которого “девственники”: князь – по нездоровью, Аглая – по непременному условию, Настасья Филипповна – в силу полученного отвращения, Рогожин – по имени. На внешней, “социальной” орбите все обстоит иным образом. Там женщина не может существовать без мужчины. Имеющая место на момент начала романа “добродетель” и “независимость” Настасьи Филипповны оплачена ее предыдущим совращением и порабощением (кстати, о размышлениях Тоцкого по ее поводу говорится во вполне “экономических” терминах: он “подумал даже, что <<...>> мог бы снова эксплуатировать эту женщину” (8, 38)). И от Тоцкого она непременно должна перейти к какому-либо мужчине. “Свободная женщина” настолько социально опасна, что Тоцкий не был бы успокоен никакими ее обещаниями и заверениями, ему необходимо, чтобы она вышла за кого-нибудь замуж. Тоцкий предлагает ей Ганечку, и, отказавшись, она наносит ему богатырский, на какой-то миг – сокрушительный, удар. Но, однако, решаясь на такую развязку, она уже ждет Рогожина. (Это, кстати, и уничтожает всю мощь ее отказа от Ганечки. Тоцкий, выходя от нее, вовсе не обеспокоен уже на свой счет – своим загулом с Рогожиным Настасья Филипповна действительно “отпустила его на волю даром”. Как только она оказалась с другим мужчиной, Тоцкий ей уже ничем не обязан.) Ее богатырский замах, ее “неженская” мощь будто увязают в трясине привычных представлений о женщине – прежде всего – ее собственных.
В миг ее наивысшего торжества – завершения “пети-же” отказом, наносящим удар сразу троим оскорбившим ее мужчинам – она, используя князя в роли третейского судьи, тут же попадается в ловушку, расставленную полом. Приглядимся пристальнее к этой сцене. В каком-то смысле это истинное богатырское состязание. Настасья Филипповна бросает вызов мужчинам (генералу и Тоцкому), отказывающимся принять участие в невозможном “пети-же”, предложенным Фердыщенкой, обещая “сама рассказать анекдот”. Условие “пети-же”, напомню, состоит в том, чтобы каждый рассказал самый дурной поступок своей жизни. “Генерал, кажется, по очереди следует вам,– обратилась к нему Настасья Филипповна,– и если вы откажетесь, то у нас все вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок “из моей собственной жизни”, но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить,– заключила она рассмеявшись” (8, 125). Генерал, сознательно или бессознательно принимая вызов, чувствительно заденет Настасью Филипповну, что видно из ее реакции на рассказ: “– В самом деле, генерал, я и не воображала, чтоб у вас было такое доброе сердце; даже жаль,– небрежно проговорила Настасья Филипповна” (8, 127). Действительно, свой анекдот о старушке (который он считает “по совести, самым сквернейшим поступком из всей своей жизни”) Епанчин рассказывает в присутствии женщины, которую жаждет выдать замуж за своего подчиненного, рассчитывая затем купить ее у мужа себе в любовницы.
Афанасий Иванович ударит ее еще больнее (“Заметили, что у Настасьи Филипповны как-то особенно засверкали глаза и даже губы вздрогнули, когда Афанасий Иванович кончил” (8, 129–130) – по понятным для всех причинам (“Рассказа его, по некоторым причинам, ждали с особенным любопытством и вместе с тем посматривали на Настасью Филипповну” (8, 127)), рассказав анекдот о букете камелий, перехваченном у влюбленного друга (кстати, оградив этим замужнюю женщину от возможного совращения).
Если рассмотреть эту сцену таким образом, вопрос Настасьи Филипповны князю: выходить или не выходить ей за Ганю – перестанет представляться неожиданным и будет вполне мотивирован, во-первых, как ответный удар (еще раз отмечу – богатырской силы, о чем можно судить по реакции на ее слова: “Настасья Филипповна! – дрожащим голосом проговорил Афанасий Иванович.– Настасья Филипповна! – убеждающим, но встревоженным голосом произнес генерал. <<...>> – Мне остается только отблагодарить Настасью Филипповну за чрезвычайную деликатность, с которою она... со мной поступила,– проговорил наконец дрожащим голосом и с кривившимися губами бледный Ганя...” (8, 130–131)), во-вторых, как обращение к “единственно преданному человеку”, после того, как она окончательно убедилась в предательстве остальных, причем, в предательстве без раскаяния, мало того,– естественном с точки зрения мужчин, смотрящих на нее как на женщину (Тоцкий еще ранее заявит о своей невозможности раскаяться в его поступке с ней) – без возможности посмотреть на нее как на человека.
В конце этой сцены Настасья Филипповна имела бы полное право воскликнуть: “Сегодня – я именинница и сама по себе, в первый раз в целой жизни!” (8, 131) – хоть на миг (ибо через миг ударит рогожинский колокольчик), но и это минутное освобождение она получила от мужчины – не от поверившего в нее человека, а именно от влюбленного мужчины, о чем она была предупреждена при входе князя и о чем не забывала ни на миг в продолжении сцены. (Последнее доказывается ее ответом Гане (8, 131).)
Впрочем, надо отдать ей должное, она действительно “не так ожидала” (как она скажет после предложения князя, уже объявившего о получении наследства). Она и вправду думала, что остается “сама по себе”, но чувства по поводу своей самостоятельности испытывала, прямо скажем, неоднозначные. Уходя “из-под крыла” Тоцкого, она произносит: “Нет, уж лучше на улицу, где мне и следует быть! Иль разгуляться с Рогожиным, иль завтра же в прачки пойти! Потому ведь на мне ничего своего; уйду – все ему брошу, последнюю тряпку оставлю, а без всего меня кто возьмет, спроси-ка вот Ганю, возьмет ли? Да меня и Фердыщенко не возьмет!..” (8, 138). Таким образом, единственное, чем может ознаменовать свою, так нелегко ей доставшуюся, свободу женщина, проявившая для достижения этой свободы чудеса выдержки, находчивости, тактического мастерства, силы духа и личностной мощи,– это уходом на дно на том странном основании, что “без всего” ее “никто не возьмет”. Это – первая альтернатива (наиболее глобальная) ее сознания: если “никто не берет”, то – бездна падения, то – на улицу.
Другая альтернатива – но, надо заметить, уже внутри “ухода на дно”: “иль разгуляться с Рогожиным, иль завтра же в прачки пойти”. Однако “пойти в прачки” звучит в ее устах практически как объявление о гражданской смерти, это – низшая степень падения. Недаром это обещание заменяет собой “уход в бордель” из черновиков. Но “уход в бордель” не давал нужного автору мощного смыслового противопоставления, ибо и там женщина зарабатывала бы своей женской природой. В уходе же “в прачки” совершается отказ от эксплуатации именно женской природы, и потому вдруг оказывается, что это – гораздо большее падение, чем уход в бордель, во всяком случае – это гораздо более невероятно (показательно, что сцены в борделе планировались Достоевским, с “прачками” же он даже и не попробовал). Если бы “в прачки” не звучало столь трагически, не был бы подчеркнут высокий подвиг Настасьи Филипповны, состоявший в отказе от мужской опеки. Это “в прачки” звучит, в сущности, так же, как раскольниковское “в негры к плантатору или в латыши к остзейскому немцу”, куда скорее пошла бы Дуня, чем оподлила бы дух свой связью с нелюбимым и недостойным человеком. Именно поэтому (отвечаю на недоумение Л.А. Левиной в указанной статье) Аглаино: “Захотела быть честною, так в прачки бы шла” (8, 473) – становится последним и страшным ударом в столкновении двух героинь. Ибо здесь оно возникает как обозначение естественного самостоятельного пути, не подвига, но единственно возможного шага – в том случае, если претензия на самостоятельность хоть чуть-чуть оправдана. И поэтому ответ Настасьи Филипповны Аглае, по-видимости, никак не связанный с вопросом и “по-женски” нелогичный, на самом деле дан абсолютно по существу и убийствен. Ведь она показывает Аглае, желающей сохранить кажимость самостоятельного существования, обвиняющей Настасью Филипповну в отсутствии такового, что причина и основание всех Аглаиных поступков – ревность и страх потерять любимого мужчину.
В этих условиях становится ясно и метание Настасьи Филипповны из-под венца к венцу – от князя к Рогожину и обратно: только между двумя опорами может она сохранять иллюзию самостоятельности, только между двух мужчин может казаться, что она – “сама по себе”. В этой связи несколько иначе начинают прочитываться неоднократные в романе намеки на то, что за Рогожиным ей погибель, а за князем, может, “и того пуще”. Понятно, что, как только она отринет одну из опор, ей придется повиснуть на второй – то есть личность самостоятельная и независимая немедленно уничтожится.
В сущности, вся беда Настасьи Филипповны заключается в том, что ее убедили (сказалось-таки воспитание у Тоцкого в качестве будущей содержанки), что надо обязательно быть с каким-нибудь мужчиной. То есть ей не хватило просто уверенности, что можно,