International University "Iberia"

Вид материала

Содержание

Вопросы возникновения конфликтов и способы урегулирования
Психологические основы методов воспитания
Г. Купарадзе
Сухумский государственный университет (Грузия)
Некоторые аспекты перевода идиоматических заглавий художественных произведений
Мака Качарава

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 24

Заза Каландия………………………………………………………………………………

Значение средств массовой информации в грузинском обществе

Азиз Даливалов..........................................................................................................................

Вопросы возникновения конфликтов и способы урегулирования

Педагогика

Манана Чаладзе.....................................................................................................................

Психологические основы методов воспитания

Манана Чаладзе.......................................................................................................................

Значение научной школы в педагогическом воспитании молодежи

Джемал Чилаия.......................................................................................................................

Некоторые вопросы физического воспитания студентов

Муртаз Корсантия....................................................................................................................

Вопросы физического воспитания студентов

Социология

Лиа Сванидзе…………………………………………………………………………..

Социальная установка – основа человеческой активности

Коба Нониашвили....................................................................................................................

Социология физической культуры и спорта

Philology

_________________________________________________________

Giorgi Kuparadze

Ph.D Language Center

Tbilisi State University(Georgia)

Languages or Just Other Means of Communication?

(Pidgins and Creoles - History of the Concept)

Pidgin and Creole languages are of major importance to linguists. Their studies have turned into a respected field of knowledge nowadays. Most studies of Pidgins and Creoles have focused on their origins, despite an undeniable increase during the 1990s in the number of works on structural features. Recently, some creolists have also addressed the question of whether, as a group, Creoles can be singled out as a structural type of languages. "While universal tendencies in adult second-language acquisition carried over into pidiginization and creolization play a role in shaping creole languages... a significant number of the features in a creole language that are not attributable to its superstrate can be traced to parallel features in its substrate languages. Together with creole-internal innovations, borrowing from adstrate languages (those which are neither superstrate nor substrate) and the convergence of all or some of the above, these account for the features that distinguish creoles from their lexical source languages."[ Holm, J 2000 ]. Space limitations make it impossible to discuss structural features more scrupulously in this article.

A Pidgin is an auxiliary language with a reduced structure and lexicon which develops to meet the comminicative requirements of speakers of mutually uninteligible languages, mainly for certain rudimentary transactions in trade, seafaring, or the management of labour in general.

Originally, it is a trade jargon developed between the British and the Chinese in the 19th century, but now commonly and loosely used to mean any kind of ‘broken’ or ‘native’ version of the English language. Pidgin is believed to have been a Chinese pronunciation of the English word business. There have been many forms of pidgin English, often with common elements because of the wide range of contacts made by commercial shipping. The original pidgin English of the Chinese ports combined words of English with a rough-and-ready Chinese grammatical structure. Melanesian pidgin English (also known as Tok Pisin) combines English and the syntax of local Melanesian languages. For example, the English pronoun ‘we’ becomes both yumi (you and me) and mifela (me and fellow, excluding you). [ Schendl, H 2001]

PNG has over 800 Languages! PNG is called "The Land of the Unexpected" with good reason. Most people you meet will speak three languages, and many people will speak 4, 5, 6, or 7. Pidgin is spoken in most areas.

This language expediently brings together the elements of the two disparate languages to the extent necessary to fulfil its restricted range of functions, most of which have to do with recurring and predictable situations in the here and now.

A pidgin there has a highly elementary grammar and vocabulary designed to make as economical a connection with context as possible. In the development of a pidgin, there is contact between speakers of a dominant language with those of one or more subordinate, so called substrate, languages. The status of the speakers corresponds to that of their languages, with substrate language speakers typically being native labourers and slaves. It has been argued that the simple grammatical structure of pidgins is derived from the subordinate language(s), though this seems unlikely given the astonishing structural similarities among pidgins in different parts of the world. What is more certain, and generally accepted, is that the restricted vocabulary of pidgins is mainly derived from the dominant language, often one of the main colonial languages such as English or French, a fact which has contributed to the mistaken belief that pidgins are corrupt forms of these languages. Pidgins with English-based vocabulary include: West African Pidgin English, and Tok Pisin in Papua New Guinea; Bislama in Vanuatu and Solomon Islands Pidgins. They are closely related, and all are official languages in their respective countries.

To this day, West African Pidgin English is widely used as a trading language along the coast of Africa from Gambia right round to Cameroon and Equatorial Guinea. Compared to English, this language is mixed – there are elements in its pronunciation, grammar and vocabulary which are due to indigenous African languages; it is simplified or regularized – there are fewer grammatical irregularities than in English; and it is reduced – it would not be adequate for all the uses that a native speaker would want to put a language to, which is, however of no significance, since it has no native speakers ( Pidgin languages, by definition, do not have native speakers). It would be a mistake, however, to refer to this language as 'broken English': West African Pidgin English is a language in its own right, with norms and grammatical rules that speakers have to learn in order to

speak and understand the language correctly.

Typical linguistic features of pidgins are: strong variation in pronunciation, combined with a reduced phonological system, i.e. fewer vowels and cosonants than in the dominant language, so that there is, for example, no phonological distinction between sip, ship, chip in Tok Pisin; simplification of morphology and syntax, especially lack of inflections indicating number,case, person and gender, lack of tense markers to indicate time, fixed word order, lack of sentence embedding, i.e. of clausal subordination, etc.; finally, a restricted vocabulary, which may be expanded in an ad hoc manner from native languages.

Summing up, we can say that the defining characteristic of a pidgin is that it is no one's native language: it is a second language for all its speakers. This is true of a pidgin whether it is still in the process of formation or it has been around in a stable form for hundreds of years as West African Pidgin English has. However, it is possible for a pidgin to become a native language for some or all of its speakers.

A pidgin which acquires native speakers is called a C r e o l e. In its broad sense, it can be defined as a pidgin which has been adopted as a first language by a speech community and which has therefore developed in complexity to account for the much wider range of functions that a language needs to fulfil across a variety of domains of use in the maintenance of social life. This means that it is a language which has passed through a pidgin stage, and has now become the language of a community. Children growing up in that community speak the Creole as their native language. Very often, of course, there are other languages spoken in the community as well. Some children who speak the creole may also speak other languages.

When a pidgin becomes a Creole, it may change its character somewhat. The differences are subtle and difficult to study, and a great deal has been written on this subject with little agreement being reached. However, we can say that where there are differences between the pidgin and the creole, these will be related to the new functions which the Creole has taken on. It no longer serves just as a means of communication between adults with no other language in common; it is now a language through which children experience the world, develop their knowledge and mental capacities, and grow up. Creoles, in fact are indistinguishable in their range of functions from other languages. What makes them special is their history. Because they originated through pidginization, they retain many of the characteristics of pidgins: simplicity of grammar, for example. In other respects, however, they often go beyond the limitations of pidgins. They are likely to have larger vocabularies and are used in a wider range of situations. [Hymes, D. H 1971]

"Black English" can refer to two different language varieties: (1) the type of English used by people of African and Caribbean descent who live in Britain; (2) the language of African-Americans (negroes) in the United States. This is usually called Black English Vernacular or BEV for short. "Black English" in both senses has its historical roots in a creolised form of English which dates back to the time of slavery.

The speed in which the structural and lexical complexity of creoles tends to develop makes certain linguistic changes directly observable for linguists, while similar changes take much longer in other languages. Furthermore, there is an increasing awareness among scholars that some or even many of our modern languages may ultimately go back to former creoles which have developed into fully fledged languages without a trace of their ancestry.

In the process of creolization simple structures get elaborated in a variety of ways: morphology and syntax become more complex, the vocabulary increases and pronunciation becomes more stable. [Gil, D. 2001]

A well-documented case is Tok Pisin, which has become the first language of a considerable number of speakers and at the same time one of the national and parliamentary languages of PaPua New Guinea, where it serves as a lingua franca, a general language of communication, for many more people. As a first language, Tok Pisin is generally spoken faster and has thus undergone phonological processes of assimilation and reduction:

e.g. the demonstrative / article

wanpela = one fellow has been reduced to nla

It has acquired new grammatical categories such as number and tense, partly through grammaticalization, such as bin for making past time and b@ / bai as a verbal prefix for marking future time baimbai (baimbai originally was a sentence adverb, meaning: 'later' = by and by). It has developed more complex sentence structure with embedded relative clauses. New compounds as well as prefixed and suffixed words testify to produce word-formation rules, though there is also extensive borrowing from English.

Skinwara = 'sweat'

Replacing older wara belong skin = water of skin

It has even developed different varieties and some stylistic differentiation. Most of the structural changes in Tok Pisin have happened within one or two generations and have thus been directly observable.

A very different Creole-like variety of English is spoken in two different locations in the Pacific Ocean area: Pitcairn Island in the remote eastern Pacific and Norfolk Island to the east of Australia. This fascinating form of English is a result of the muting among the seamen on the British Ship "The Bounty", after which nine British mutineers escaped, in 1790, to hide Pitcairn, which was uninhabited at that time, together with six Tahitian men and twelve Tahitian women. The language developed by their descendants, which is often referred to as Pitcairnese, shows a number of features due to simplification, together with very considerable mixture, particularly in vocabulary, from Tahitian, a Polynesian language. In 1856, a large number of people from Pitcairn were relocated on Norfolk Island, where their descendants are now outnumbered by more recent settlers from Australia and elsewhere. These there who are still able to speak Pitcairnese, are all also bilingual in English. [Trudgill, P, Hannah, J 2008 ]

Mixed or somewhat simplified varieties of English are also spoken in two more other different locations in the South Atlantic. The island of St. Helena has a population of about 6,000 of mixed European, African and Asian origin. The very remote island of Tristan da Cunha has a population of about 300, of mainly British but partly American, Dutch and Italian origin.

Pitcairnese, St Helena English and Tristan English resemble the post-creoles of the West Indian area in that they demonstrate a certain amount of simplification and mixture. Although this is clearly the result of the fact that they have undergone some pidginization, none of these varieties is descended via a creole from a pidgin. They were never subjected to reduction and therefore never experienced expansion or creolization. We cannot therefore call them creoles or post-creoles. They are referred to instead as creoloids. And, a creoloid, we can say, is a language variety which has been subject to a certain amount of simplification and mixture, but where a continuous native-speaker tradition has been maintained throughout.

Creole languages have been used in education and books have been published in many of them (often the Bible is among the first to be published) but no creole language is currently used officially as the main medium of education. Most of the creoles used in Europe (unlike the creole variety of Tok Pisin, for example) have their origins in the slave trade which involved four continents: Europe, Africa and North and South America. As a result, most of the Creoles used in Britain have an element of African language patterns in them.

The last decade has seen the emergence of some new questions about the nature of creoles: in particular, the question of how complex creoles are and the question of whether creoles are indeed "exceptional" languages.

Thus, research on pidgin and creole languages during the past decade has yielded an abundance of uncovered material and new insights. The task of synthesizing a model of language which is adequate for progress in the study of pidgins and creoles can't be presented by treating these languages as special cases, nor it is aided by trying to isolate a social context of creolization distinct from the more general forces which operate on all languages.

Г. Купарадзе

Доктор филологических наук

Тбилисский государственный университет (Грузия)

Языки или просто другие средства коммуникаций?

(Пиджины и креолы – история коцепции)

Резюме

Данная статья посвящается рассмотрении гибридных и смешенных языков (пиджинов и креолов), как явлений обозначенных особыми характерными свойствами. Исторически, они возникались на захваченных территориях. Особенность пиджина заключается в том, что он не является не чьим родным языком. Для всех, на нём говорящих, он второй язык.

Действительно, пиджин пока ешё остаётся в процессе усавершенствования или прявляет себя в форме вековых давности.

Что касается креола, в его широком понемании, то он, в виде первычного языка, стал основным для одного типа языкового общества и развился на столько широко, на сколько это хороктерно языку исходя из его возможностями.

Как показали исследования за последные десятилетия, фактические данные накопившего-

ся материала по этому вопросу, неизчерпоемы. Процесс глубинного анализа имеет место и по настоящее время. На основе тчательно проведённого научного подхода, мы пришли к заключению, что пиджины и креолы нельзя рассматривать отдельно как с точки зрения случая выповшего из процесса креолизации социального контекста, так и проблемой синтезировавшей с каким-небудь модеьем языка.

Literature

1. Trudgill, P & Hannah, J (2008): International English, Hodder edu, UK

2. Schendl, H (2001): Historical Linguistics, Oxford University Press, UK

3. Gil, David (2001): "Creoles, Complexity and Riau Indonesian", Linguistic Typology 5: 325–371

4. Holm, J. (2000): An Introduction to Pidgins and Creoles, Cambridge University Press

5. Hymes, D. H(1971): Pidginization and Creolization of Languag

Диана Алания

Доктор филологических наук, профессор,

Сухумский государственный университет (Грузия)

Георгий Цибахашвили

Доктор филологических наук, профессор,

Тбилисский государственный университет (Грузия)

Некоторые аспекты перевода идиоматических заглавий художественных произведений

Устойчиво бытует мнение, что перевод названий художественных произведений проблема переводоведения. Оно, конечно, так – кому еще интересоваться этим, как не переводчикам, которые много раз успешно решали сложнейшие вопросы приобщения иноязычных читателей к тайнам, заложенным гениями в заглавия своих творений. [1].

Однако практика общения со студентами подтвердила, что молодежь живо интересуется вопросами перевода как с неродного на родной язык, так и, наоборот, - с родного на не родной. Живой интерес вызывают и переводы народных пословиц, шуток, афоризмов и других малых форм фольклора. Студенту интересно, как звучит и как понимается на другом языке то, что ему известно и понятно с малых лет: скажем, знаменитые афоризмы Руставели, как они звучат на другом языке и насколько точно переданы смысл и эмоции афоризма.

Специфические трудности возникают и при переводе таких заглавий, которые в языке обычно функционируют как народные пословицы (напр., у А.Островского: «Свои люди сочтемся», « Не в свои сани не садись», «Не все коту масленица» и др.). Если при переводе таких заглавий удовлетвориться только смысловым эквивалентом из языка перевода, то появляется опасность потери связи с языком оригинала.

Какова же природа заглавий художественных произведений? Их можно анализировать по разным параметрам – по языковой структуре (слово, словосочетание, предложение), по семантической нагрузке (простое именование чего-то, намек на главную идею произведения), по эмоциональной наполенности (намек на отношение автора к тому, о чем говорится, и, наконец, обозначение стиля повествования. [1] это та область двуязычного мышления, где одним знанием языков, даже хорошим знанием, переводчик не гарантирован от просчетов.

Заглавие функционально важный компонент текста. Одни заглавия просто именуют предмет или лицо («Евгений Онегин», «Тарас Бульба», «Дата Туташхия», «Фауст», «Анна Каренина» и др.). Они, за редким исключением, легко переводятся на другой язык, если, конечно, в языке перевода найдется соответствующий лексический ( а иногда и фонетический) эквивалент.

Куда труднее перевести такие заглавия, смысл которых кроется в так называемом подтексте, иначе говоря, для понимания его смыслового объема в полной мере необходима еще какая-то информация, которая, в произведении прямолинейно не дается. Первую такую загадку в русской литературе предложил Н.В.Гоголь своими «Мертвыми душами». Первоначально думалось, что главным героем поэмы является проходимец и жулик Чичиков, а его коронный номер в обмане общества – купля мертвых душ, то есть список крестьян как живых, хотя их давно уже нет в живых. Однако мыслящие читатели быстро смекнули, что на самом деле подразумеваются ходячие, живые мертвые души, которые паразитируют на живом теле общества. Встревожились и те, кто себя узрел среди мертвых душ. Потому поспешно предпослали « Мертвым душам» «приключения Чичикова, или Мертвые души». Этим самым намекая на то, что глубина смысла заглавия не идет дальше ухищрений проходимца Чичикова. Однако произведение все называли « Мертвые души», оно так и переведено на другие языки, в том числе на грузинский, «მკვდარი სულები» без углубления в подтекст [4, 214].

«Войну и мир» Л.Толстого на грузинский язык сначала перевели как ,,ომი და ზავი “ Неточность была очевидна, и при втором переводе появилась формула ,,ომი და მშვიდობა“ то есть вслед за русским эти два слова были поняты как антонимы. Однако в настоящее время серьезно сомневаются в правильности такого решения. Важно уточнить, как писал Толстой: миръ или мiръ (7). Если миръ - это покой, отсутствие войны, если мiр, то это свет, общество. Но вот досада – оказывается, нет документа, сохранившего авторские написания романа. А как быть переводчикам? Еще пример: «Герой нашего времени». Что, Лермонтов на самом деле считает своего Печорина героем того времнеи, или это изящно скрытая ирония? Э.Ниношвили, например, понял это заглавие как иронию и, подражая Лермонтову, свою саркастическую повесть назвал « Рыцарь нашей страны». А ведь от понимания заглавия значительно зависит восприятие произведения в целом как в оригинале, так и в переводе.[5].

Почти не переводится заглавие, содержащее намек, иносказания, двусмысленность. Так случилось, например, с известной сатирой Ильфа и Петрова « Золотой теленок». Как известно, сатирики взяли известное библейское выражение «золотой телец» и, чтобы развенчать, ославить страсть к наживе, серьезное «телец» заменили близким этимологически, но насмешливым, несерьезным, игривым «теленок». Эту замену укрепляет общеизвестное «телячьи восторги». Замена «тельца» «теленком» сделала заглавие книги осуждающим, недостойное человека необузданное стремление к власти через богатство. Книга «Золотой теленок» переведена на многие языки, но, к сожалению, двуплановость смысла везде утеряна – в переводящих языках так и не нашлось полного эквивалента для «золотого теленка».

В XX веке почти вся грузинская литература была переведена на русский язык. Это хорошо, но вправе поставить и вопрос - какого качества эти переводы?

Начнем с заглавий некоторых выдающихся произведений. С точки зрения перевода, все еще проблемой является заглавие известного сборника басен Сулхан- Саба Орбелиани ,,სიბრძნე სიცრუისა“. Это название и в оригинале является своеобразной загадкой. На это обратил внимание Илья Чавчавадзе. Тут прежде всего настораживает сочетание, казалось бы, несочетаемых понятий – мудрость и ложь. Однако первый русский перевод этого сборника так и назывался - « Мудрость и ложь». Известный в то время литературный критик Виктор Гольцев не согласился с таким переводом, заявив, что для русскоязычного человека ложь – понятие резко отрицательное и ни при каких условиях не может содержать элементов правды и тем более мудрости. Что же касается басенного жанра, где звери и предметы могут вести себя, как люди, то это не ложь, а вымысел, причем для изложения каких-то соображений. Таких вымыслов литературе известно множество с древнейших времен. И на самом деле – следующие издания стали выходить под заглавием « Мудрость вымысла».

Однако у сборника басен С.-С. Орбелиани есть и другие названия ,,წიგნი სიბრძნე სიცრუისა“. Тут еще острее возникают вопросы, причем не только в смысловом плане, но и в языковом: в первом варианте - სიბრძნე определение, სიცრუისა - определяемое. Стилистические нормы соблюдены. Спорной остается только содержательная сторона. Во втором варианте такой синтаксической ясности нет: не совсем ясно, что определяет წიგნი и какова связь между სიბრძნე и სიცრუისა. Эта неясность привела к тому, что эти два слова стали писать через дефис სიბრძნე - სიცრუისა. В смысловом плане получилось « книга мудрости (и) лжи», то есть книга мудрости, изложенной (предложенной) в форме неправды, байки. И появился новый вариант заглавия книги – « Книга мудрости и вымысла». Вот так «обезопасили» переводчики и впрямь мудрую книгу от ощущения лжи. Русские же переводы, как тогда водилось, послужили первоисточником для переводов на другие языки, что подразумевало, разумеется, и русскоязычное понимание названия сборника. [8, 147].

Так и до сегодняшнего дня.

Немало трудностей встретили переводчики при работе над ,,ოთარიაანთ ქვრივი“ и ,,კაცია - ადამიანი?!“ И, Чавчавадзе. Дело осложняло отсутствие у переводчиков этноинформации, без учета которой невозможно добиться полного успеха. Дело в том, что именование личности по той языковой формуле распространено только в той части Грузии, где происходят описанные в повести события, и означает личность (или собственность) представителей той фамилии, первая часть которой (фамилия) является первым компонентом всего словосочетания. Корневая часть слова наращивается распространенным суффиксом принадлежности (собственности) - ანთ и получаем ოთარა + ანთ, что в целом следует понимать, как «из фамилии Отаришвили». В повести так и есть - эту фамилию носил муж женщины – героини повести. До смерти мужа она была ოთარიაანთ რძალი - Невестка фамилии Отарашвили, а после смерти мужа она уже вдова из этой фамилии. Вот такой объем информации таит это старое словосочетание ოთარიაანთ ქვრივი.

Переводчики легко и точно перевели ქვრივი- вдова, а вот для определения ოთარიაანთ так и не нашли эквивалента. И пошли в разные времена разные варианты:

1.Вдова из дома Отарова.

2.Отараант вдова.

3.Вдова Отараант.

4.Вдова Отарашвили.

5. Отарова вдова.

После данного выше толкования легко понять, что из приведенных пяти переводов ни один не является не только полным, но даже контекстуальным эквивалентом[2;3,262]. И, к сожалению, возможности русского языка и впредь не обещают ничего обнадеживающего. Так как быть? Смириться с такой серьезной информационной и образной потерей? В свое время(вторая половина XX века) была разработана теория компенсаций. Согласно этой теории, при абсолютном отсутствии в языке перевода нужного эквивалента, даже окказионального, нужно либо:

1.Единицу перевода транслитерировать (потерянная информация компенсируется появлением нового элемента заинтересованности читателя – иноязычным, обещающим что-то сообщить в объяснении, компенсация, как говорят, «на безрыбье и рак рыба»).

2. В языке перевода найти такую речевую формулу, которая сохранит образность и суть высказывания, но с совершенно иным языковым материалом. Так описательно и многословно переведено на русский, английский и немецкий языки название поэмы Шота Руставели ,,ვეფხისტყაოსანი“ «Витязь в тигровой шкуре», ,, The Knight in the Panthers skin”, Der Mann im Pantherfell” (более сжатый перевод этого названия Н.Марра «Барсовая кожа» не был принят обществом).

Подобные затруднения возникают и при переводе одиоматических оборотов. Но некоторые очень «ловкие» переводчики ухитряются вообще опускать «строптивые» выражения в надежде на то, что читатель не заметит. Но от заглавия произведения невозможно избавиться - его обязательно надо перевести.

Однако теория компенсаций - все же часть и продолжение теории эквивалентности и подразумевает продолжение поисков эквивалентов уже за пределами словесных соответствий, а итоги поисков во многом зависят не от теоретических суждений, а от таланта, вкуса и эрудиции переводчика. И от чувства слова. И от чувства ответственности.

Другая нерешенная проблема для переводчиков творчества И.Чавчавадзе - это перевод гениальной сатиры ,, კაცია-ადამიანი?!“ Это заглавие давно стало легендой как в плане понимания его смысла, так и возникновения самой формулы. Об этом удивительном словосочетании написано много, а сказано еще больше. Но переводчика интересуют два аспекта: каков смысл заглавия и каков языковой механизм его организации. Не вдаваясь в подробности, перечислим высказанные предположения:

1.Композит - словосочетание восходит к народному парному употреблению კაცი, ადამიანი в виде предложения – фразеологизма კაცია, ადამიანი, которое встречается уже у Руставели. У Чавчавадзе же произошло сращение компонентов, а потом переосмысление как вопроса – один компонент равен ли второму, то есть равнозначные ли понятия კაცი и ადამიანი. Такое толкование подразумевает, что один из компонентов, обычно, второй ადამიანი выражает понятие шире и глубже, чем первый компонент. Общее понимание: все «человеки, но все ли люди?!» Перевод затрудняется еще и потому, что грузинская пара კაცი, ადამიანი По-русски передается одним словом «человек», от чего игра слов не получается.

2. Документально доказано, что сочетание კაცი ვარ, ადამიანი произносит персонаж в ответ на вопрос: кто ты, что за существо. И на обложке первого издания (прижизненного) эти два слова написаны не через дефис, как теперь принято писать, а раздельно, через запятую, а восклицательно - вопросительная интонация одинаково относится к обоим компонентам оборота. Спорным является и вопрос, когда и в каком образе на месте запятой появился дефис. Есть предположение, что типографски неровно поставленную запятую позже приняли за дефис и «исправили», да не так [6].

Однако все это история, а переводчику нужно знать и переводить смысл заглавия. И вот в разных переводах появились разные варианты:

Кация адамиани.
И это человек? (Кациа –Адамиани?)
Человек ли он?
Человек ли он?!..

Смысловой и эмоциональный анализ этих русских предложений показывает, что в переводах ставится под сомнение «человечность» персонажей, и таким образом они выводятся из породы людей вообще, тогда как в оригинале все они კაცი, но люди ли? – вот в чем сомнение. Стало быть, в оригинале князь и княгиня, опустившиеся до растительно-животного состояния, все же пока люди, хотя и уже без признаков человеческих достоинств, а в переводе им и в этом уже отказано, во всяком случае уже под вопрос поставлено.

Как быть? При всем огромном уважении ко всем переводчикам и их большому труду, их переводы невозможно признать удовлетворительными. А где искать этот неуловимый удовлетворительный перевод? А может ли быть вообще такой перевод? И еще один вопрос – а судьи кто? Кто имеет право на истину в последней степени? Обозвать неполюбившегося «героя» не – человеком проще и легче. Но автор – то не так подходит к делу. У автора они люди, но уже на грани полной потери человеческого лица. Вот что потеряно в переводе. И тут поневоле вспомнишь теорию компенсаций, которая не возбраняет как-то отдалиться, чтобы больше приблизиться к духу и сути оригинала. В русской и грузинской переводческой практике в области литературы такого опыта еще нет. Зато этим хорошо пользуются переводчики экранного текста. Вспомним хотя бы такие примеры. Грузинский фильм ,,დათა თუთაშხია“ на русском экране шел под названием «Берега», фильм ,,რაც გინახავს, ვეღარ ნახავ“- «Иные ныне времена», ,,ჯაყოს ხიზნები“ то перевели как «Хизаны Джако», то «Джако и его хизаны», а вот еще одно решение – «Обвал».

Думаем, что престиж великой грузинской литературы стоит того, чтобы искать оптимальные варианты.

Литература

Блисковский С. Муки заголовка. М.,Книга, 1951.
Влахов С. Непереводимое в переводе. М., 1980.
Немецко-русский и русско-немецкий словарь «Ложных друзей переводчика». Составил К.Г.Готлиб. М., 1972.
Перевод – средство взаимного сближения народов. Сб., Статей. М., «Прогресс»,1987.
Федерова А. Очерки общей и сопоставительной стилистики. М.,1971.
Черняховская Л. Перевод и смысловая структура. М.,1976.
Чумаков В. В мiре Онегина // Литературная газета. 2005, №№20-26.
Цибахашвили Г. Вопросы теории и практики перевода. Тб.,2001.(На груз.яз).

Diana Alania, Doctor of Philology Sciences, Professor, Sokhumi State University (Georgia)

Giorgi Tsibakhashvili Doctor of Philology Sciences, Professor, I.Javakhishvili Tbilisi State

University(Georgia)

Some Aspects of Transiation of Works of Art Idiom Headings

Summary

When transiating work titles in fiction are of the serious problems. It doesn’t concern such direct nominations as are ,,Anna Karenina”, ,, Eugenie Onegin”. It doesn’t concern to the titles having implication, i.e. when in the work title is put some leading, generalized idea of the whole work. When translating such titles we find difficulties in finding corresponding words. E.g. in the title ,,War and Peace” first component ,,war” is understood for everyone equally, as for second component ,,Peace” – there still goes quarrelling began during life of L. Tolstoy. The thing is that handwriting of novel with this title does not exist. Tolstoy only once underlined with his own hand the book title in the form of ,,Mipъ” and not in the text but in the agreementwith the publishing house. And wife of Tolstoy who factually led the whole business of writer, writes this title like- ,,war and Peace” (Война и миръ). It comes so that interchangeability of these two letters took place even then, thou ,,Mirъ” has the meaning of society, and ,,Mipъ” has the meaning of peace, absence of war. It became clear that Tolstoy considered not the absence of war but the society. And the translators, under strong effect of modern writing of the word ,,Mipъ” translated this title as war and the absence of war. Hardly we can consider it right in English, German, French, Georgian. From this point of view we can anayze Russian translations of work titles of I.Chavchavadze:,,Katsia – adamiani?!” and ,,Otaraant Kvrivi”.

Мака Качарава

Доктор филологии, профессор

Сухумский государственный университет (Грузия)

Влияние социально-экономических процессов

на экспансию сниженной лексики в современном русском языке

В статье рассматривается социально-экономическая мотивированность развития словарного состава языка на материале сниженной лексики в современном русском.

Конец XX и начало ХХ1 века поразил языковедов интенсивным расширением использования сниженных слов и выражений в русском языке. Начиная с конца 90-х годов господствующие в России дискурсивные типы перестраиваются в качественно новый дискурс – агрессивный, риторичный, актуализирующий в языке функцию воздействия и, как следствие, требующий, с одной стороны, новых форм для старых значений, с другой – переосмысления существующих в языке лексем, вытеснения из них прежнего значения новым. Этот процесс совершается по нескольким направлениям, главное из которых характеризуется интенсивной коллоквиализацией и жаргонизацией словоупотребления.

Заметной тенденцией в трансформации лексической системы современного русского языка, и прежде всего, его стилистияческой системы, является переход жаргонных лексем и значений в сферу общеизвестной лексики. Этот процесс приобретает массовый характер. Многочисленные социально и профессионально-групповые жаргоны, ранее бывшие обособленными, эзотерическими системами, теперь проявляют явную тенденцию к открытости и, вступая в активное взаимодействие с кодифицированным литературным языком, разговорным языком и просторечием (весьма условно, на наш взгляд, выделяемая форма языка неграмотного и малограмотного населения), приводят к образованию специфического функционального слоя в русской лексике – общенационального жаргона, или интержаргона, или общенационального (в отличие от социально замкнутого) сленга.

В общеупотребительном языке сегодня широко используются слова, которые лет двадцать назад если и выходили за пределы колючей проволоки, огораживающей места заключения преступников, то не далее кабинетов следователей и оперативных работников правоохранительных органов. Так, по нашим наблюдениям, в разговорном языке, наряду со словом бездельничать, получает широкое распространение его экспрессивный арготический аналог дурковать; опрос нескольких практиканток медицинского училища показывает, что в речи больничных работников уже несколько лет прочно утвердилась лексема жмурик (труп). Широко употребляются в общеизвестном языке также формы: децил (немного), канать (идти), кемарить (спать, отдыхать), лажа (нечто фальшивое, не соответствующее действительности) и облажаться (показать свою несостоятельность в чем-либо), мазы (обстоятельства) (например: Какие мазы? – Как дела?), менжа (страх, нерешительность; нерешительный, боязливый человек) и менжоваться (испытывать страх), чмо (инвектива) и прочие.

Способность таких лексем к экспансии поражает. Характерно зафиксированное нами использование в публичной речи (с университетской кафедры во время лекции) сугубо арготического слова одним из вузовских преподавателей, женщиной в возрасте между 50 и 60 годами. Говоря о неких журналистах, выступивших в печати с ложными сведениями, эта преподавательница сказала, что они, дескать, ‘опарафинились’. Закрытые словари ‘блатной музыки’ растолковывают значение опарафиниться как ‘подвергнуться унижению одним из существующих в уголовной среде способов – обливанием мочой’; парафин – ‘подвергнувшийся такому унижению человек’. Как видим, и форма, и основной план содержания (значение ‘опозориться’) перешли в общеупотребительный язык, стали осмысляться как возможные для публичного использования.

Таким образом, современный дискурс заполняется новыми по стилистической принадлежности лексическими единицами – общеупотребительным сленгом.

На несколько порядков шире проявляет себя процесс актуализации в семантической структуре уже существующих в общеупотребительном языке слов значений, ранее бытовавших в жаргонах. Основное, традиционное значение вытесняется на периферию, привычные слова начинают восприниматься в их соотнесенности со сниженными понятиями, хотя интенция говорящего может иметь иное направление. Приходилось слышать от школьных преподавателей советы избегать в среде учащихся младшего и среднего возраста употребления, например, такого слова, как головка (в высказываниях наподобие: Держите головки прямо и прочее), – и не по причине неоправданного использования уменьшительно-ласкательных форм, а вследствие устойчивого параллельного восприятия этой лексемы в значении, связанном с мужской половой сферой.

Русский язык конца ХХ и начала ХХ1 века ‘обогащается’ огромным списком общеизвестных лексем, в которых традиционное значение энергично теснится новым, пришедшим из различных (уголовного, молодежного, коммерческого и других) социальных жаргонов: базар (базарить) – выяснение отношений; разговор; баян – шприц; болт – перстень-печатка; гасить – бить до потери сознания; гнать – говорить неправду; грузить – утомлять трудновоспринимаемой речью, внушать что-либо; доход – слабый человек; завалить – убить; замочить – то же, что завалить; крыша – криминальная поддержка предпринимательской деятельности; кинуть – обмануть; колоть – заставлять кого-либо в чем-либо признаться; мусор – милиционер; наезжать (наезд) – предъявлять требования; опустить – подвергнуть унижению или резкой насмешке; петух – инвектива; плетка – пистолет; приход – начало действия наркотического вещества; стрела (стрелка) – условленная встреча; тереть (перетирать) – разговаривать о делах, решать вопросы в беседе; щегол – инвектива и другие.

Влияние жаргонной семантики сегодня так велико, что на уровне общественного сознания начинают переосмысляться лексические нормы русского языка: возникает, наряду с зафиксированным в академических источниках, некий мифологический свод правил словоупотребления. Так, студентка-филолог уверяет в невозможности использования даже в разговорной речи форм кончить школу, университет, кончить работу, фильм кончился и т.д. Здесь очевидна попытка избежать той формы слова, которая связана с жаргонным значением (кончить – получить удовлетворение в половом акте), хотя на вопрос, не влияет ли это обстоятельство на представления информанта о правилах семантической сочетаемости слов, им был дан полный негодования отрицательный ответ. Исследования показывают, что достаточно широк круг людей (в данных материалах это рабочие, водители, грузчики, то есть в основном мужчины в возрасте от 20 до 50 лет), которых можно обидеть предложением сесть. По их представлениям, садятся в тюрьму, а на стул, кресло – присаживаются. Список примеров можно продолжить.

Наблюдения показывают интенсивное распространение в современной русской лексике усеченных слов, слов-обрубков, которые отличаются от своих производителей (общеупотребительных слов) новым качеством – отчетливо выраженной сниженностью. Данные лексемы образованы с явными нарушениями традиционных словообразовательных механизмов, нарочито в обход проторенных путей. Корни усекаются практически произвольно: азер (азербайджанец), алик (алкоголик), Афган (Афганистан), глюк (галлюцинация), диссер (диссертация), дистроф (дистрофик), мент (милиционер), преп (преподаватель), хрон (хронически больной человек) и целый ряд других.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что эффект сниженности новых слов возникает не просто в результате сокращения материальной оболочки производящей основы (как известно, морфологический способ словообразования при помощи нулевого суффикса широко распространен в русском языке). В данном случае очевидно, что важным стилеобразующим, снижающим средством является именно нарочитая нестандартность, отсутствие словообразовательной закономерности в акте усечения лексемы.

Качественно новый этап обозначился сегодня в распространении обсценной (непристойной) лексики. Мат всегда занимал существенное место в языковом сознании русского народа [см., напр., 4] , однако сегодня исследования показывают его невиданную ранее экспансию.

Столь интенсивные модификации русского дискурса конца ХХ века настоятельно требуют выяснения лежащих в основе этого процесса факторов.

С одной стороны, активизацию сниженной лексики в современной русской речи следует рассматривать в контексте внутреннего закономерного развития национального языка и его ядра – языка литературного. По мнению Б.А.Ларина, “историческая эволюция любого литературного языка может быть представлена как ряд последовательных ‘снижений’, варваризаций, но лучше сказать как ряд концентрических развертываний” [Ларин, 1977: 176]. Видимо, действие закона экономии речевых усилий, заставляющего использовать более краткие по форме и емкие по смыслу, экспрессивные лексические единицы, и закона аналогии, упрощающего, универсализирующего лексический, словообразовательный и другие системные уровни языка, возникая на низших функционально- стилистических ступенях, со временем распространяется в сфере общеупотребительной речи.

Однако не вызывает сомнений, что главными трансформаторами современного русского дискурса выступают экстралингвистические факторы.

Сниженная лексика была представлена в языке и до 80-х годов. Как отмечают исследователи (например, [Грачев, 1992: 61]), в ХХ веке русский язык трижды испытал нашествие сниженных слов (в частности арготизмов, то есть лексики деклассированных элементов – преступников, бродяг, босяков, беспризорников, нищих и прочих). Важно отметить, что вторжение арготизмов и прочих жаргонных единиц было связано с глобальными историческими событиями, социальными переменами, идеологическими сломами: 10–20-е годы – Первая мировая война, две революции, гражданская война, НЭП, повлекшие возникновение революционной и, параллельно, мелкособственнической идеологии; 40–60-е годы – Великая Отечественная война, затем идеологическая ломка после 1956 года, ‘оттепель’. Преобразования общественно-экономических условий, произошедшие в 80–90-е годы, лежат в основе сегодняшних трансформаций языка.

Изменение способов материального существования человека в русском обществе повлекло смену идеологической парадигмы. Возникла необходимость самостоятельно отвечать за свой общественный статус, самоутверждаться в конкурентной борьбе; актуализировался страх субъекта перед окружающим миром. Характер социальных отношений приобрел своеобразную напряженную диалогичность.

Снятие социально-политических запретов по инерции распространилось и на сферу языка: ‘свобода’ в нем проявилась, в частности, в виде ненормированного словоупотребления.

Отменена цензура в СМИ – это привело к тому, что тоталитарный дискурс потерял искусственную поддержку.

В обществе резко возросла активность отдельных социальных групп – носителей сниженных форм языка: коммерческой, уголовной, молодежной.

В публицистическом, политическом, художественном и других видах дискурса широко разрабатываются темы криминальной, политической борьбы, наркомании и пьянства, секса, проституции; в рекламных роликах активно используются ранее табуированные номинации гинекологического и урологического характера (критические дни, моча, менструация, прокладки, тампоны). Это обусловлено выдвижением на первый план интересов, связанных с коммерческой деятельностью, сферой быта, удовлетворением естественных потребностей человека.

В итоге язык становится в значительной степени средством самоутверждения субъекта в социуме. Дискурс приобретает агрессивность, речевое поведение – риторичность; активизируется функция воздействия в языке. Интенсивно развиваются полемические формы диалога.

Отдельного внимания требует вопрос о факторах, вызывающих интенсивный наплыв обсценной лексики в современной речи. Процесс инвективизации имеет, как представляется, следующее объяснение.

Грубая лексика активизировалась как естественная реакция на неоправданное засилье высокой парадной лексики в тоталитарном дискурсе периода СССР. Таким образом, она как результат реактивного снижения дискурса, явилась ответом на сформированные неадекватно реалиям тоталитарные тексты.

Инвективы, будучи элементами ‘неофициального’ языка, воспринимаются субъектами речи в качестве одной из форм социального протеста, поэтому политическая свобода на бытовом уровне проявилась в психологической готовности публично использовать нецензурную лексику, которая в определенных социальных слоях, а главное – в определенных ситуациях перестала мыслиться как табуированная

В разговорном дискурсе употребление инвектив диктуется необходимостью для субъекта речи эмоциональной разрядки. Матерные слова, благодаря своему особому положению в языке, создают при употреблении мощный резонанс, реализуя тем самым экспрессивную функцию.

Инвективы употребляются также для обеспечения связности устных разговорных текстов при недостаточности в языковом арсенале говорящего иных текстообразующих средств. В этом случае, вероятно, табуированное значение матерных слов стирается, обсценные лексемы зачастую в той или иной степени редуцируются – до форм бля, на и др

Исследователи, занимающиеся социальными диалектами, подчеркивают общественную обособленность, замкнутость их носителей. Э.М. Береговская, говоря о молодежном сленге, включает в сферу изучения информантов в возрасте от 14-15 до 24-25 лет. Основная часть носителей молодежного жаргона, по ее наблюдениям, – это ‘хиппующие’ старшеклассники и студенты [Береговская, 1996: 40]. Исследователи блатного наречия выделяют его носителей в уголовной и близких к ней средах.

Собранные материалы дают гораздо более значительный разброс в отношении социального статуса носителей интержаргона. Большую часть (около 60%) авторов сниженных словоупотреблений в наших записях составляет молодежь в возрасте от 14-15 до 30 лет. При этом социальный состав ее неоднороден: в большинстве своем – школьники, студенты, аспиранты и молодые преподаватели вузов разного интеллектуального и культурного уровня; меньшую часть составляют лица, занимающиеся предпринимательством, в том числе торгующие на рынках, люмпенизированные слои (наркоманы, носители уголовного сознания, не нашедшие себя в жизни молодые люди). Оставшаяся доля информантов составлена из лиц более зрелого возраста: работники милиции, коммерсанты (как ‘офисные’ работники, так и торговцы на рынках), преподаватели воронежских вузов, рабочие и служащие. В СМИ зафиксированы высказывания крупных общественных деятелей, государственных чиновников, журналистов.

Таким образом, данные ставят факты сниженного словоупотребления в зависимость не от определенного статуса носителей языка, а от характера коммуникативной ситуации. Тем самым закладываются основы для нового понимания социальных жаргонов. Как известно, современные изыскания по вопросу о распространенности социальных диалектов опираются на предположение об их замкнутости в среде их носителей. Утрированно (или на бытовом уровне) эту точку зрения можно выразить так: уголовник, наркоман, милиционер и т.д. пользуется присущим ему языком, не осознавая его сниженности, неуместности. Лингвистические материалы говорят о том, что человек любого социального уровня в соответствующей речевой ситуации может перейти в сниженный ‘регистр’ языка, преследуя определенные коммуникативные цели. Опыт подсказывает, что ни один студент, увлеченный музыкой, не станет на экзамене объясняться с преподавателем на языке музыкального жаргона; уголовнику, желающему устроиться на работу, в отделе кадров любого предприятия придется забыть арго – и, как правило, он с этим успешно справляется; инженер, всю жизнь вращавшийся в интеллигентской среде и теперь занявшийся предпринимательством, овладевает не только коммерческим жаргоном, но и тесно связанным с ним языком уголовной ‘крыши’. Жизнь дает много других примеров.

Таким образом, выбор стиля (подобно выбору оружия) определяется в значительной степени конкретной речевой ситуацией, а гибкость в его использовании зависит от развитости языкового сознания носителя речи, от объема его лексикона, который формируется (часто помимо воли субъекта) в настоящих условиях чрезвычайно активно: за счет СМИ, кино, художественной литературы, активного общения в разных социальных сферах и т.д. Поэтому в языке выражается не только “образ жизни речевого коллектива, который его породил”, то есть социального субъекта, как полагает Э.М.Береговская [1996: 39], но и качество социальных связей – характер общественно-экономических процессов, формирование новых социальных отношений и сфер, обретение отдельными общественными слоями (коммерческим, уголовным и другими) новых социальных функций, пересмотр общественных приоритетов. Язык характеризует не столько группы, сколько целостную социальную структуру в ее тенденциях.

Blog