Geum.ru

Перевод С. Боброва и М. Богословской Полн собр пьес в 6-и т. Т. 4

Вид материалаДокументы

Содержание


Сила войны
Злобные сторожевые псы свободы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   23

СИЛА ВОЙНЫ




Эпидемия, обычно сопутствующая войне, называлась инфлюэнцей. Сомнение в

том, была ли она действительно болезнью войны, порождал тот факт, что больше

всего она наделала бед в местах, отдаленных от полей сражения, особенно на

западном побережье Северной Америки и в Индии. Но нравственная эпидемия,

бывшая несомненно болезнью войны, воспроизвела этот феномен. Легко было бы

предположить, что военная лихорадка сильней всего станет бушевать в странах,

на самом деле находящихся под огнем, а другие будут держаться

поблагоразумней. Бельгии и Фландрии, где на широких пространствах буквально

камня на камне не осталось, пока армии противников после ужасающих

предварительных бомбардировок топтались по ней и толкали друг друга то взад,

то вперед, этим странам было бы простительно выражать свои чувства более

резко, чем простым пожиманием плеч да словами: "C'est la guerre". [Такова

война! (франц.)] От Англии, остававшейся нетронутой в течение стольких

столетий, что военные налеты на ее поселения казались уже так же

маловероятны, как повторение вселенского потопа. трудно было ожидать

сдержанности, когда она узнала наконец, каково прятаться по подвалам и в

станциях подземки, каково лежать в постели, содрогаясь и слушая, как

разрывались бомбы, разваливались дома, а зенитки сыпали шрапнелью без

разбору по своим и чужим, так что некоторые витрины в Лондоне, ранее занятые

модными шляпками, начали заполняться стальными шлемами. Убитые и изувеченные

женщины и дети, сожженные и разрушенные жилища в сильной степени извиняют

ругань и вызывают гнев, и много раз еще зайдет и взойдет солнце, прежде чем

он утихомирится. Но как раз в Соединенных Штатах Северной Америки, где война

никому не мешала спать, именно там военная лихорадка разразилась вне

пределов всякого здравого смысла. В судах Европы возникло мстительное

беззаконие; в судах Америки царствовало буйное умопомешательство. Не мне

выписывать экстравагантные выходки союзной державы: пусть это сделает

какой-нибудь беспристрастный американец. Могу только сказать, что для нас,

сидевших в своих садиках в Англии, когда пушки во Франции давали о себе

знать сотрясением воздуха так же безошибочно, как если бы мы слышали их, или

когда мы с замиранием сердца следили за фазами луны в Лондоне, поскольку от

них зависело, устоят ли наши дома и останемся ли в живых мы сами к

следующему утру, для нас газетные отчеты о приговорах в американских судах,

выносимых равным образом молоденьким девушкам и старикам за выражение

мнений, которые в Англии высказывались перед полным залом под гром

аплодисментов, а также более частные сведения о методах, какими

распространялись американские военные займы, - для нас все это было так

удивительно, что на миг начисто заставляло забывать и про пушки, и про

угрозу налета.

ЗЛОБНЫЕ СТОРОЖЕВЫЕ ПСЫ СВОБОДЫ




Не довольствуясь злоупотреблениями в суде и нарушениями существующего

закона, военные маньяки яростно набрасывались на все конституционные

гарантии свободы и благополучия, стремясь отменить их. Обычный закон

заменялся парламентскими актами, на основании которых совершались простые

полицейские налеты a la russe, [В русском духе (франц.)] редакции газет

захватывались, печатные станки разбивались, а люди арестовывались и

расстреливались без всякого подобия судебного разбирательства или открытой

процедуры с привлечением свидетелей. Хотя было насущно необходимо

увеличивать продукцию, применяя самую передовую организацию труда и его

экономию, и хотя давно было установлено, что чрезмерная длительность и

напряженность труда сильно уменьшают продукцию вместо того, чтобы

увеличивать ее, действие фабричных законов приостанавливалось и мужчин и

женщин отчаянно эксплуатировали, пока снижение эффективности труда не стало

слишком явным и его нельзя было далее игнорировать. Любые возражения и

предостережения встречали обвинение в германофильстве, либо звучала формула:

"Не забывайте, у нас сейчас война". Я говорил, что люди считали, будто война

опрокинула естественный порядок и будто все погибнет, если мы не будем

делать как раз противоположное тому, что в мирное время всегда считалось

необходимым и полезным. Но истина оказалась еще хуже. Война не могла так

изменить человеческий рассудок. -На самом деле столкновение с физической

смертью и разрушением, этой единственной реальностью, понятной каждому

дураку, сорвало маску образованности, искусства, науки и религии с нашего

невежества и варварства, и мы остались голыми всем напоказ и могли до одури

упиваться внезапно открывшейся возможностью проявлять наши худшие страсти и

самый малодушный страх. Еще Фукидид в своей истории написал, что, когда

ангел смерти затрубит в трубу, все претензии на цивилизацию сдунет с души

человека в грязь, словно шляпу порывом ветра. Но, когда эти слова

исполнились в наше время, потрясение не оказалось для нас менее страшным

оттого, что несколько ученых, занимавшихся греческой историей, ему не

удивились. Ведь эти ученые ринулись в общую оргию так же бесстыдно, как и

невежды. Христианский священнослужитель присоединялся к военной пляске, даже

не сбрасывая сутаны, а почтенный директор школы изгонял преподавателя-немца,

не скупясь на брань, применяя физическое насилие и объявляя, что ни один

английский ребенок никогда больше не должен изучать язык Лютера и Гете. И

путем самого бесстыдного отказа от всяких приличий, свойственных

цивилизации, и отречения от всякого политического опыта оба получали

моральную поддержку со стороны тех Самых людей, кому в качестве

университетских профессоров, историков, философов и ученых доверялась охрана

культуры. Было только естественно и, быть может, даже необходимо для целей

вербовки, чтобы журналисты и вербовщики раскрашивали черной и красной

краской германский милитаризм и германское династическое честолюбие,

доказывая, какую опасность представляют они для всей Европы (как это и было

на самом деле). При этом подразумевалось, будто наше собственное

политическое устройство и наш собственный милитаризм издревле демократичны

(каковыми они, разумеется, не являются). Однако, когда дело дошло до

бешеного обличения немецкой химии, немецкой биологии, немецкой поэзии,

немецкой музыки, немецкой литературы, немецкой философии и даже немецкой

техники, как неких зловредных мерзостей, выступающих против британской и

французской химии и так далее и так далее,- стало ясно, что люди, доходившие

до такого варварского бреда, никогда в действительности не любили и не

понимали искусства и науки, которые они проповедовали и профанировали. Что

они просто плачевно выродившиеся потомки тех людей семнадцатого и

восемнадцатого столетий, кто, не признавая никаких национальных границ в

великом царстве человеческого разума, высоко ставили взаимную европейскую

вежливость в этом царстве и даже вызывающе поднимали ее над кипящими злобой

полями сражений. Срывать орден Подвязки с ноги кайзера, вычеркивать немецких

герцогов из списков наших пэров, заменять известную и исторически

присвоенную фамилию короля названием некой местности, не имеющей традиций,

было не очень достойным делом. Но выскабливать немецкие имена из британских

хроник науки и образованности было признанием того, что в Англии уважение к

науке и образованности является лишь позой, за которой кроется дикарское к

ним презрение. Чувствуешь, что фигуру святого Георгия с драконом пора

заменить на наших монетах фигурой солдата, пронзающего копьем Архимеда. Но в

то время монет не было - были только бумажные деньги, и десять шиллингов

называли себя фунтом так же самоуверенно, как люди, унижавшие свою страну,

называли себя патриотами.