Вкаждом порядочном чело­веке русской земли Щедрин имеет глубокого почитателя. Н. Г

Вид материала

Документы

Содержание Литература, живопись, театр, кино Л. В. Никулину Вопрос и задание Зипун — верхняя крестьянская одежда из грубого сукна. Обыдёнкой

Подобный материал:

• История Русской Православной Церкви Преподаватель: Вера Михайловна Еремина, 67.55kb.
• План: Введение; Химия Земли; Химический состав метеоритов; Химический состав звезд, 279.93kb.
• Программа (по литературе) Раздел, 23.86kb.
• Программа по литературе (базовый уровень), 58.77kb.
• Программа для общеобразовательных и профильных негуманитарных классов (базовый уровень), 101.94kb.
• "Золотой век" русской культуры в XIX веке, 661.74kb.
• Москва центр объединения русских земель, 19.48kb.
• Ученица 11 класса, 19.38kb.
• Утверждаю, 280.3kb.
• Писателями Земли Русской. Ятогда вызвался привести рассказ, 117.71kb.

Из записных книжек А. П. Чехова... Прочитайте, объясните, как вы понимаете эти записи.

«Почва такая хорошая, что если посадить в землю оглоблю, то через год вырастет тарантас».

«Лучше от дураков погибнуть, ч е м принять от них похвалу».

«Умный любит учиться, дурак — учить».

Можно ли отнести последнее высказывание к знакомым нам героям? К кому?

Литература, живопись, театр, кино

1. Каких иллюстраторов произведений А. П. Чехова вы знаете? Какие произ­ведения Чехова вы видели в театре и в кино? Какие из н и х показались вам наибо­лее интересными?
   
2. К каким чеховским героям можно отнести пословицу: «Он из воды сухим выйдет».
   
3. Рассмотрите иллюстрации к рассказам «Хамелеон», «Злоумышленник». Какая из них вернее, по вашему мнению, передает характер героев?
   

•



В майские дни 1887 года из почтового отделения в Озерках, Елецкого уезда, Орловской губернии, шел семнадцатилетний юноша, рвал в лесу росистые ландыши и перечитывал стихотворе­ние, напечатанное в журнале «Родина».

Стихотворение кончалось так:

Грустно видеть, как много страданья, И тоски, и нужды на Руси!

Это было первое опубликованное стихотворение Ивана Бу­нина, связанное с впечатлениями его детства и юности.

Иван Алексеевич Бунин родился в Воронеже в 1870 году; детство и юность провел в деревне. Он так писал о себе: «Я про­исхожу из старого дворянского рода, давшего России немало вид­ных деятелей..., где особенно известны два поэта начала прошлого века: Анна Бунина и Василий Жуковский, один из корифеев¹ русской литературы, сын Афанасия Бунина и пленной турчанки Сальхи».

Отец Бунина, Алексей Николаевич, в молодости был офицером, участвовал в обороне Севастополя в 1854—1855 годах, потом жил беззаботно, широко... Это был вспыльчивый, беспечный, но в об­щем добродушный человек. Разорившись, он поселился на хуторе Озерки...

Жизнь на хуторе, общение с крестьянами, с народом отра­зились в лучших произведениях Бунина. «Тут,— писал он,— в глубочайшей полевой тишине, среди богатейшей по чернозему и беднейшей по виду природы, летом среди хлебов, подступавших к самым нашим порогам, а зимой среди сугробов, и прошло все мое детство, полное поэзии печальной и своеобразной...» На развитие литературного дара юноши влияла не только окружающая его природа, но и среда, близкие люди. Бунин говорит о влиянии, которое имел на него его воспитатель, обедневший дворянин, ски­тавшийся по деревням и усадьбам, начитанный, образованный, много видевший на своем веку человек. От него Бунин слышал о Гоголе. Мальчик запомнил этот рассказ после того, как прочитал «Страшную месть» Гоголя...

С особенной теплотой и сердечностью Бунин вспоминал своего старшего брата, Юлия Алексеевича. Именно Юлий Бунин пробу­дил в младшем брате любовь к книгам...

С 1888 года имя Бунина начинает появляться в книжках «Не­дели», где часто печатались произведения Льва Толстого и Щед­рина.

Литературная судьба Бунина складывалась счастливо. Кри­тика в общем хвалила его произведения, его именовали «певцом осени, грусти и дворянских гнезд», отдавали должное его прекрас-Корифёй — выдающийся деятель какой-нибудь отрасли, например корифей русской науки.


182

183

ному языку. От бывших крепостных крестьян Бунин услышал рас­сказы о печальном прошлом, о крепостном праве, услышал на­родные поэтические сказания.

В рассказах Бунина о деревне поражает точность, подлин­ность крестьянской речи, в других рассказах восхищает язык раз­ных слоев общества, переход к повествованию от автора, высокие достоинства его переводов с английского, французского...

В начале 1905 года Бунин поселяется в Москве, сближается с А. М. Горьким, А. П. Чеховым и другими видными писателями. Он много странствует по Европе и Азии.

Признанный мастер прозы, Бунин был верен и поэзии.

Долгие годы большой русский писатель Иван Бунин прожил вдали от родины, с которой был связан лучшими своими произве­дениями, и умер в Париже 8 ноября 1953 года. До конца жизни он тосковал о родине. В стихотворении 1922 года с горечью писал:

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.

Как горько было сердцу молодому, Когда я уходил с отцовского двора,

Сказать прости родному дому!

Это был даровитейший художник слова, замечательный рус­ский писатель, создавший правдивые картины ушедшей в прошлое русской жизни.

По Л. В. Никулину*

В творческой лаборатории И. А. Бунина

Я всю жизнь испытываю муки Тантала¹. Всю жизнь страдаю оттого, что не могу выразить того, что хочется... как сказать обо всей этой красоте, как передать эти краски, за этим желтым лесом дубы, их цвет, от которого изменяется окраска неба...

Какая мука наше писательское ремесло... А какая мука най­ти звук, мелодию рассказа,— звук, который определяет все по­следующее!

И. Бунин

' Тантал — по древнегреческому мифу — лидийский царь, осужденный Зевсом на вечные муки голода и жажды.

184

«...Бунина надо читать, читать самому и навсегда отказаться от жалких попыток рассказывать обыденными, не бунинскими сло­вами о том, что написано им с классической силой.и четкостью...

Срединная наша Россия предстает у Бунина в прелести серых деньков, покое полей, дождях и туманах, а порой — в бледной лучезарности, в тлеющих широких закатах,— писал К- Г. Паустов­ский.*— Здесь уместно будет сказать, что у Бунина было редкое и безошибочное ощущение красок и освещения.

Мир состоит из великого множества соединения красок и света. И тот, кто легко и точно улавливает эти соединения,— счастливей­ший человек, особенно, если он художник или писатель.

185

В этом смысле Бунин был очень счастливым писателем. С оди­наковой зоркостью он видел все — и среднерусское лето, и пасмур­ную зиму, и «скудные, свинцовые, покойные дни поздней осени», и море, «которое из-за диких лесистых холмов вдруг глянуло на меня всей своей темной громадной пустыней»...

В записках Бунина есть одна короткая фраза. Она относится к началу лета 1906 года. «Начинается пора прелестных обла­ков»,— записал Бунин и этим как бы открыл нам одну из «тайн» своей писательской жизни. Эти слова — о приближении неизбеж­ного и милого труда, связанного у Бунина с летней порой, «порой облаков», «порой дождей», «порой цветения».

Этими четырьмя словами Бунин отмечает начало своей работы по наблюдению за небом, по изучению облаков, всегда таинствен­ных и притягательных.

...Бунин одинаково остро и тонко видел все, что привелось ему увидеть в жизни. А видел он очень много, с юных лет заболев скитальчеством, непокоем, жаждой непременно увидеть все, до той поры невиданное.

Он признавался, что никогда не чувствовал себя так прекрас­но, как в те минуты, когда ему предстояла большая дорога.

Глядя из окна вагона на тень от паровозного дыма, таявшую в прозрачном воздухе, Бунин сказал: «Какая радость — сущест­вовать! Только видеть, хотя бы видеть лишь один этот дым и этот свет. Если бы у меня не было рук и ног и я бы только мог сидеть на лавочке и смотреть на заходящее солнце, то я был бы счаст­лив этим. Одно нужно —только видеть и дышать. Ничто не дает такого наслаждения, как краски. Я привык смотреть. Художники научили меня этому искусству... Поэты не умеют описывать осень, потому что они не описывают красок и неба».

Бунин говорил, что, начиная писать о чем бы то ни было, преж­де всего он должен «найти звук»: «Как скоро я его нашел, все остальное дается само собой...»

Что это значит — «найти звук»? Очевидно, в эти слова Бунин вкладывал гораздо большее, значение, чем кажется на первый взгляд.

«Найти звук» — это найти ритм прозы и найти основное ее звучание. Ибо проза обладает такой же внутренней мелодией, как стихи и как музыка...

Это чувства ритма прозы и ее музыкального звучания, оче­видно, органично и коренится также в прекрасном знании и

тонком чувстве родного языка. Даже в детстве Бунин остро чувст­вовал этот ритм. Еще мальчиком он заметил в прологе к пушкин­скому «Руслану» кругообразное легкое движение стихов («ворож­бу из кругообразных непрестанных движений»):

И днем — и ночью — кот — ученый — все ходит — по цепи — кругом...

В области русского языка Бунин был мастером непревзойден­ным... Из необъятного числа русских слов он безошибочно выбирал для каждого своего рассказа слова наиболее живописные, наибо­лее сильные, связанные какой-то незримой и почти таинственной связью с повествованием и единственно для этого повествования необходимые.

Каждый рассказ и каждое стихотворение Бунина подобно маг­ниту, который притягивает из самых разных мест все драгоценные частицы, нужные для этого рассказа. Язык Бунина прост, почти скуп, чист и живописен. Но вместе с тем он необыкновенно богат в образном и звуковом отношениях...»

Вопрос и задание

1. Как на развитие литературного дара будущего писателя повлияла окру­жающая его природа, среда?
   
2. Подготовьте небольшое сообщение о И. А. Бунине и особенностях его творчества на основании высказываний К. Г. Паустовского.
   

ЦИФРЫ

I

Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как од­нажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остано­вился на пороге,— это было после одной из наших ссор с тобой,— и, опустив глаза, сделал такое грустное личико?

Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего'трогательнее тебя, когда ты, насладив­шись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и наконец подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда де-


186

187

лаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной нежности, той страстной нежности, на которую спо­собно только детство!

Но это была слишком крупная ссора.

Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близко подойти ко мне?

— Покойной ночи, дядечка,-- тихо сказал ты мне и, покло­
нившись, шаркнул ножкой.

Конечно, ты хотел после всех своих преступлений показаться особенно деликатным¹, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передавая тебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя: «шаркни ножкой!» И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть в запасе хо­рошие манеры. И я понял это — и поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно:

— Покойной ночи.

Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить ты не горазд еще. Перестрадав свое горе, твое сердце с новой стра­стью вернулось к той заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие, и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы и вдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне:

— Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И, пожалуй­
ста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста!

Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя...

II

Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу.

Только что открылись для тебя еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные ка­рандаши— непременно цветные! — и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее.

Деликатный — вежливый, мягкий в общении.

188

Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в детскую и засы­пал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе дет­ский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры.

— Но сегодня царский день, все заперто,— соврал я, чтобы
оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хоте­
лось мне идти в город.

Но ты замотал головою.

• Нет, нет, не царский! — закричал ты тонким голоском, под­нимая брови.— Вовсе не царский,— я знаю.
  
• Да уверяю тебя, царский! — сказал я.
  
• А я знаю, что не царский! Ну, пожа-алуйста!
  
• Если ты будешь приставать,— сказал я строго и твердо то, что говорят в таких случаях все дяди,— если ты будешь приста­вать, так и совсем не куплю ничего.
  

Ты задумался.

• Ну, что ж делать! — сказал ты со вздохом.— Ну, царский, так царский. Ну, а цифры? Ведь можно же,— сказал ты, опять поднимая брови, но уже басом, рассудительно,— ведь можно же в царский день показывать цифры?
  
• Нет, нельзя,— поспешно сказала бабушка.— Придет поли­цейский и арестует... И не приставай к дяде.
  
• Ну, это-то уж лишнее,— ответил я бабушке.— А просто мне не хочется сейчас. Вот завтра или вечером — покажу.
  
• Нет, ты сейчас покажи!
  
• Сейчас не хочу. Сказал — завтра.
  
• Ну, во-от,— протянул ты.— Теперь говоришь — завтра, а потом скажешь — еще завтра. Нет, покажи сейчас!
  

Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минуту великий грех—лишаю тебя счастья, радости... Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей.

И я твердо отрезал:

• Завтра. Раз сказано— завтра, значит, так и надо сде­лать.
  
• Ну, хорошо же, дядька! — пригрозил ты дерзко и весело.— Помни ты это себе!
  

И стал поспешно одеваться.

И как только оделся, как только пробормотал вслед за ба­бушкой: «Отые наш, иже еси на небеси...» и проглотил чашку мо-189

лока,— вихрем понесся в зал. А через минуту оттуда уже слыша­лись грохот опрокидываемых стульев и удалые крики...

И весь день нельзя было унять тебя. И обедал ты наспех, рассеянно, болтая ногами, и все смотрел на меня блестящими странными глазами.

• Покажешь? — спрашивал ты иногда.— Непременно по­кажешь?
  
• Завтра непременно покажу,— отвечал я.
  
• Ах, как хорошо! —вскрикивал ты.— Дай бог поскорее, по­скорее завтра!
  

Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше и больше. И вот, когда мы — бабушка, мама и я — сидели перед вечером за чаем, ты нашел еще один исход своему вол­нению.

III

Ты придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей си­лы ногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у нас чуть не лопались барабанные перепонки.

— Перестань, Женя,— сказала мама.

В ответ на это ты — трах ногами в пол!

— Перестань же, деточка, когда мама просит,— сказала ба­
бушка.

Но бабушки-то ты уж и совсем не боишься. Трах ногами в пол!

— Да перестань,— сказал я, досадливо морщась и пытаясь
продолжать разговор.

— Сам перестань! — звонко крикнул ты мне в ответ, с дерзким
блеском в глазах, и, подпрыгнув, еще сильнее ударил в пол и еще
пронзительнее крикнул в такт.

Я пожал плечом и сделал вид, что больше не замечаю тебя.

Но вот тут-то и начинается история.

Я, говорю, сделал вид, что не замечаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весь похолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употреблять усилия, чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойного и рассудительного.

Но и этим дело не кончилось.

Ты крикнул снова. Крикнул, совершенно позабыв о нас и весь отдавшись тому, что происходило в твоей переполненной жизнью душе,— крикнул таким звонким криком беспричинной, божествен­ной радости, что сам господь бог улыбнулся бы при этом крике. Я же в бешенстве вскочил со стула.

— Перестань! — рявкнул я вдруг, неожиданно для самого се­
бя, во все горло.

Какой черт окатил меня в эту минуту целым ушатом злобы? У меня помутилось сознание. И надо было видеть, как дрогнуло, как исказилось на мгновение твое лицо молнией ужаса!

— А! —звонко и растерянно крикнул ты еще раз.

И уже без всякой радости, а только для того, чтобы пока­зать, что ты не испугался, криво и жалко ударил в пол каблуками.

А я — я кинулся к тебе, дернул тебя за руку, да так, что ты волчком перевернулся передо мною, крепко и с наслаждением шлепнул тебя и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь.

Вот тебе и цифры!

IV

От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубо уда­рившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства, ты, вылетевши за дверь, закатился таким страшным, та­ким пронзительным альтом, на какой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер... Затем набрал в легкие воздуху еще больше и поднял альт уже до невероятной высоты...

Затем паузы между верхней и нижней нотами стали сокращать­ся,— вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, к рыданиям — крики о помощи. Сознание твое стало проясняться, и ты начал играть, с мучительным наслаждением играть роль умирающего.

• О-ой, больно! Ой, мамочка, умираю!
  
• Небось, не умрешь,— холодно сказал я.— Покричишь, по­кричишь, да и смолкнешь.
  

Но ты не смолкал.

Разговор, конечно, оборвался. Мне было уже стыдно, и я за­жигал папиросу, не поднимая глаз на бабушку. А у бабушки вдруг задрожали губы, брови, и, отвернувшись к окну, она стала быстро, быстро колотить чайной ложкой по столу.

— Ужасно испорченный ребенок!—сказала, нахмуриваясь и


190

191

стараясь быть беспристрастной, мама и снова взялась за свое вя­занье.— Ужасно избалован!

— Ой, бабушка! Ой, милая моя бабушка! — вопил ты диким
голосом, взывая теперь к последнему прибежищу — к бабушке.

И бабушка едва сидела на месте.

Ее сердце рвалось в детскую, но, в угоду мне и маме, она кре­пилась, смотрела из-под дрожащих бровей на темневшую улицу и быстро стучала ложечкой по столу.

Понял тогда и ты, что мы решили не сдаваться, что никто не утолит твоей боли и обиды поцелуями, мольбами о прощении. Да и слез уже не хватало. Ты до изнеможения упился своими рыдания­ми, своим детским горем, с которым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе, но прекратить вопли сразу было невозмож­но, хотя бы из-за одного самолюбия.

Ясно было слышно: кричать тебе уже не хочется, голос охрип и срывается, слез нет. Но ты все кричал и кричал!

Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнуть дверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим словом, пре­сечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами разум­ного воспитания и с достоинством справедливого, хотя и строгого дяди.

Наконец ты затих...

V

— И мы тотчас помирились? — спрашиваешь ты.

Нет, я все-таки выдержал характер. Я, по крайней мере, че­рез полчаса после того, как ты затих, заглянул в детскую. И то как? Подошел к дверям, сделал серьезное лицо и растворил их с таким видом, точно у меня было какое-то дело. А ты в это время уже возвращался мало-помалу к обыденной жизни.

Ты сидел на полу, изредка подергивался от глубоких преры­вистых вздохов, обычных у детей после долгого плача, и с потем­невшим от размазанных слез личиком забавлялся своими незатей­ливыми игрушками — пустыми коробочками от спичек,— расстав­ляя их по полу, между раздвинутых ног, в каком-то, только тебе одному известном порядке.

Как сжалось мое сердце при виде этих коробочек!

Но, делая вид, что отношения наши прерваны, что я оскорб­лен тобою, я едва взглянул на тебя. Я внимательно и строго осмот-192

рел подоконники, столы... Где это мой портсигар?.. И уже хотел выйти, как вдруг ты поднял голову и, глядя на меня злыми, пол­ными презрения глазами, хрипло сказал:

— Теперь я никогда больше не буду любить тебя.

Потом подумал, хотел сказать еще что-то очень обидное, но запнулся, не нашелся и сказал первое, что пришло в голову:

• И никогда ничего не куплю тебе.
  
• Пожалуйста! — небрежно ответил я, пожимая плечом.— Пожалуйста! Я от такого дурного мальчика и не взял бы ничего.
  
• Даже и японскую копеечку, какую тогда подарил, назад возьму! — крикнул ты тонким, дрогнувшим голосом, делая послед­нюю попытку уязвить меня.
  
• А вот это уж и совсем нехорошо! —ответил я.— Дарить и потом отнимать! Впрочем, это твое дело.
  

Потом заходили к тебе мама и бабушка. И так же, как я, де­лали сначала вид, что вошли случайно... по делу... Затем кача­ли головами и, стараясь не придавать своим словам значения, заводили речь о том, как это нехорошо, когда дети растут непо­слушными, дерзкими и добиваются того, что их никто не любит. А кончали тем, что советовали тебе пойти ко мне и попросить у ме­ня прощения.

• А то дядя рассердится и уедет в Москву,— говорила ба­бушка грустным тоном.— И никогда больше не приедет к нам.
  
• И пускай не приедет! —отвечал ты едва слышно, все ниже опуская голову.
  
• Ну, я умру,— говорила бабушка еще печальнее, совсем не думая о том, к какому жестокому средству прибегает она, чтобы заставить тебя переломить свою гордость.
  
• И умирай,— отвечал ты сумрачным шепотом.
  
• Хорош! — сказал я, снова чувствуя приступ раздраже­ния.— Хорош! — повторил я, дымя папиросой и поглядывая в ок­но на темную пустую улицу.
  

И, переждав, пока пожилая худая горничная, всегда молчали­вая и печальная от сознания, что она — вдова машиниста, зажгла в столовой лампу, прибавил:

• Вот так мальчик!
  
• Да не обращай на него внимания,— сказала мама, загля­дывая под матовый колпак лампы, не коптит ли.— Охота тебе разговаривать с такой злючкой!
  

И мы сделали вид, что совсем забыли о тебе.

7—817 193

VI

В детской огня еще не зажигали, и стекла ее окон казались теперь синими-синими. Зимний вечер стоял за ними, и в детской было сумрачно и грустно. Ты сидел на полу и передвигал коробоч­ки. И эти коробочки мучили меня. Я встал и решил побродить по городу.

Но тут послышался шепот бабушки.

— Бесстыдник, бесстыдник!—зашептала она укоризненно.—
Дядя тебя любит, возит тебе игрушки, гостинцы...

Я громко прервал:

— Бабушка, этого говорить не следует. Это лишнее. Тут дело
не в гостинцах.

Но бабушка знала, что делает.

— Как же не в гостинцах? —ответила она.— Не дорог гости­
нец, а дорога память.

И, помолчав, ударила по самой чувствительной струне твоего сердца:

— А кто же купит ему теперь пенал, бумаги, книжку с картин­
ками? Да что пенал! Пенал — туда-сюда. А цифры? Ведь уж этого
не купишь ни за какие деньги. Впрочем,— прибавила она,—
делай, как знаешь. Сиди тут один в темноте.

И вышла из детской.

Конечно,— самолюбие твое было сломлено! Ты был по­бежден!

Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленитель­нее, тем неосуществимее. Я уже знаю это.

С самых ранних дней моих я у нее во власти. Но я знаю и то, что, чем дороже мне моя мечта, тем менее надежд на достижение ее. И я уже давно в борьбе с нею. Я лукавлю: делаю вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты?

Счастье, счастье!

Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И с детской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся к жиз­ни: скорее, скорее!

Но жизнь ответила:

• Потерпи.
  
• Ну пожалуйста! — воскликнул ты страстно.
  
• Замолчи, иначе ничего не получишь!
  
• Ну погоди же! — крикнул ты злобно.
  

194

И на время смолк.

Но сердце твое буйствовало. Ты бесновался, с грохотом ва­лял стулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполняв­шей твое сердце радостной жажды... Тогда жизнь со всего разма­ха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды. И ты закатился бешеным криком боли, призывом на помощь.

Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни... Сми­рись, смирись!

И ты смирился.

VII

Помнишь ли, как робко вышел ты из детской и что ты сказал мне?

— Дядечка! — сказал ты мне, обессиленный борьбой за
счастье и все еще алкая¹ его.— Дядечка, прости меня. И дай мне
хоть каплю того счастья, жажда которого так сладко мучит
меня.

Но жизнь обидчива.

Она сделала притворно-печальное лицо.

• Цифры! Я понимаю, что это счастье... Но ты не любишь дядю, огорчаешь его...
  
• Да нет, неправда,— люблю, очень люблю! — горячо воскликнул ты.
  

И жизнь наконец смилостивилась.

— Ну уж бог с тобою! Неси сюда к столу стул, давай каран­
даши, бумагу...

И какой радостью засияли твои глаза!

Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покор­ным, деликатным, осторожным в каждом своем движении старался ты быть! И как жадно ловил ты каждое мое слово!

Глубоко дыша от волнения, поминутно слюнявя огрызок каран­даша, с каким старанием налегал ты на стол грудью и крутил го­ловой, выводя таинственные, полные какого-то божественного зна­чения черточки!

Теперь уже и я наслаждался твоей радостью, с нежностью обоняя запах твоих волос: детские волосы хорошо пахнут,— сов­сем как маленькие птички.

¹ Алкать — сильно желать чего-нибудь.

195

• Один... Два... Пять...—говорил ты, с трудом водя по бумаге.
  
• Да нет, не так. Один, два, три, четыре.
  
• Сейчас, сейчас,— говорил ты поспешно.— Я сначала: один, два...
  

И смущенно глядел на меня.

— Ну, три...

— Да, да, три! — подхватывал ты радостно.— Я знаю.
И выводил три, как большую прописную букву Е.

Вопросы и задания

1. Кто виноват в ссоре мальчика и дяди? Как оценивает дядя поступки маль­чика и собственное решение? Почему бабушка и мама поддерживали дядю? На чьей стороне автор? А вы?
   
2. Какими смысловыми оттенками обогащается слово «деликатный» в пове­ствовании Бунина и в высказываниях героев? Используете ли вы это слово в своей речи? При каких обстоятельствах?
   
3. Какие чувства возникли у вас при чтении этого рассказа? Над чем он заставляет задуматься? Подготовьте чтение по ролям или комментированное чтение (т. е. с пояснением прочитанного) — на выбор.
   
4. Прочитайте самостоятельно рассказы И. А. Бунина «Лапти», «В деревне». Что хотел сказать ими писатель? Напишите отзыв на один из них.
   

ЛАПТИ

Пятый день несло непроглядной вьюгой. В белом от снега и холодном хуторском доме стоял бледный сумрак и было большое горе: был тяжело болен ребенок. И в жару, в бреду он часто плакал и все просил дать ему какие-то красные лапти. И мать, не отходив­шая от постели, где он лежал, тоже плакала горькими слезами,— от страха и от своей беспомощности. Что сделать, чем помочь? Муж в отъезде, лошади плохие, а до больницы, до доктора тридцать верст, да и не поедет никакой доктор в такую страсть...¹

Стукнуло в прихожей,— Нефед принес соломы на топку, свалил ее на пол, отдуваясь, утираясь, дыша холодом и вьюжной све­жестью, приотворил дверь, заглянул:

• Ну что, барыня, как? Не полегчало?
  
• Куда там, Нефедушка! Верно, и не выживет! Все какие-то красные лапти просит...
  
• Лапти? Что за лапти такие?
  
• А господь его знает. Бредит, весь огнем горит...
  

Мотнул шапкой, задумался. Шапка, борода, старый полушу­бок, разбитые валенки — все в снегу, все обмерзло... И вдруг твердо:

• Значит, надо добывать. Значит, душа желает. Надо добы­вать.
  
• Как добывать?
  

В такую страсть — здесь: в такую плохую погоду.


196

197

• В Новоселки идти. В лавку. Покрасить фуксином¹ не хитрое дело.
  
• Бог с тобой, до Новоселок шесть верст! Где же в такой ужас дойти!
  

Еще подумал.

— Нет, пойду. Ничего, пойду. Доехать не доедешь, а пешком,
может, ничего. Она будет мне в зад, пыль-то...

И, приотворив дверь, ушел. А на кухне, ни слова не говоря, на­тянул зипун² поверх полушубка, туго подпоясался старой под­пояской, взял в руки кнут и вышел вон, пошел утопая по сугробам, через двор, выбрался за ворота и потонул в белом, куда-то бешено несущемся степном море.

Пообедали, стало смеркаться, смерклось — Нефеда не было. Решили, что, значит, ночевать остался, если бог донес. Обыден-кой³ в такую пору не вернешься. Надо ждать завтра не раньше обеда. Но оттого, что его все-таки не было, ночь была еще страш­нее. Весь дом гудел, ужасала одна мысль, что теперь там, в поле, в бездне снежного урагана и мрака.

Сальная свеча пылала дрожащим хмурым пламенем. Мать поставила ее на пол, за отвал кровати. Ребенок лежал в тени, но стена казалась ему огненной и вся бежала причудливыми, неска­занно великолепными и грозными видениями. А порой он как буд-¹ Фуксин — краситель красного цвета, главным образом для крашения бума­ги и кожи.

² Зипун — верхняя крестьянская одежда из грубого сукна.

³ Обыдёнкой — в тот же день.

то приходил в себя и тотчас же начинал горько и жалобно плакать, умоляя (и как будто вполне разумно) дать ему красные лапти:

• Мамочка, дай! Мамочка, дорогая, ну что тебе стоит! И мать кидалась на колени и била себя в грудь:
  
• Господи, помоги! Господи, защити!
  

А когда наконец рассвело, послышалось под окнами сквозь гул и грохот вьюги уже совсем явственно, совсем не так, как всю ночь мерещилось, что кто-то подъехал, что раздаются чьи-то глухие голоса, а затем торопливый, зловещий стук в окно.

Это были новосельские мужики, привезшие мертвое тело,— белого, мерзлого, всего забитого снегом, навзничь лежавшего в розвальнях Нефеда. Мужики ехали из города, сами всю ночь плу­тали, а на рассвете свалились в какие-то луга, потонули вместе с лошадью в страшный снег и совсем было отчаялись, решили про­падать, как вдруг увидали торчащие из снега чьи-то ноги в вален­ках. Кинулись разгребать снег, подняли тело — оказывается, зна­комый человек...

Тем только и спаслись — поняли, что, значит, эти луга хутор­ские, протасовские, и что на горе, в двух шагах, жилье...

За пазухой Нефеда лежали новенькие ребячьи лапти и пузы­рек с фуксином.