Вселенная Учитель

Вид материала

Документы

Содержание Калугина Александра Васильевна Б О У Д И К К А (отрывок из пьесы для домашнего чтения) ПОСЛЕДНИЙ ШВАНРИТТЕР (лирические хроники, отрывок) Глава I Генри Вимор

Подобный материал:

• Приказ № от 2011 г. Рабочая программа учебного курса «Твоя Вселенная» для 5 класса, 169.25kb.
• Ю. В. Александров вселенная и человек, 542.86kb.
• Возвращение мастера, 1745.8kb.
• Происхождение жизни на Земле, как устроена Вселенная, и что ждёт «человека разумного», 449.86kb.
• Исследовательская работа Номинация «Человек-Земля-Вселенная» Тема: «Дорога в космос», 216.91kb.
• Расширяющаяся вселенная, 35.4kb.
• Романтика космоса, 1113.61kb.
• Камзеева Елена Евгеньевна, учитель физики и астрономии Общеобразовательная школа №987,, 85.29kb.
• Положение о городском фестивале детского творчества «Моя Вселенная», 92.6kb.
• Пара, капли воды достаточно, чтобы его умертвить. Но если бы даже вселенная, 1823.9kb.

Калугина Александра Васильевна

Учитель музыки МОУ гимназия №3 г.Ярославля

В О Л Х, З М Е Й О Г Н Е Н Н Ы Й

(отрывок из пьесы для домашнего чтенияв шести актах)

Наследнику


Действующие лица:


В о л х — высок, черен, смугл; весь — тоска о чем-то большем, что имеет; 17-ти лет.

М а т ь - С ы р а З е м л я — родительница

В о л х а, красивая, но изможденная. Свято верит в светлое будущее, но смертно его боится.

Л е л я — златокудрая девочка, сама Любовь, “душа снаружи”, 15-ти лет.

М а р е н а — “царевна-уголек”, тоска о мировой гармонии; любящая Любовь больше Жизни; ок. 20-ти лет.

Ж и в а — твердо верящая в предназначение Свету быть Светом, Тьме быть Тьмой, но — тайно — любящая Тьму больше Света.


Место действия:


I акт — Пекельное царство;

II акт — Ирийский сад;

III акт — горница Л е л и;

IV акт — горница Ж и в ы и М а р е н ы;

V акт — горница Л е л и;

VI акт — Пекельное царство.

А К Т I

Пекельное царство. В о л х и М а т ь - С ы р а З е м л я.


В о л х.

Какой же волей нужно обладать —

Иль чем! — чтоб эти яблоки не рвать,

Не прятать впрок, не уносить мешками,

Не запирать в подполье — пусть гниют! —

И чтоб, давясь ехидными смешками,

Не наблюдать за смертью Вечных.

З е м л я. Суд,

Который ждет тебя на небесах,

Лишь только к яблоку рукой...

В о л х. Всё — прах!

Весь этот Ирий с белыми вратами,

Все эти Живы с розовыми ртами,

Все эти Лели с пламенной душой,

Все эти Мары... О, о ней одной,

Пожалуй, стоит петь в дремоте сада

Под вожделенной яблоней:

(издеваясь)

“Приди,

Красотка кротколикая, отрада

Всех жаждущих оставить дол!..”

З е м л я. Гляди!..

В о л х.

Мне Пекельного царства маловато —

Мне тесно в нем. Я вырос для одной

Земли.

З е м л я.

Но Ирий обнесен стеной

Из радуги.

В о л х. Ах, велика ли плата!

Зажмурившись, пройти сквозь дивный Свет,

Чтоб вскоре этот Свет и уничтожить.

И мне, могущественному, умножить

Свои владения. Ведь я — поэт

Войны и страха, а они рискуют,

Поэты... Ты молчишь?

З е м л я. О, я тоскую!

О том, что ты не мог бы быть иным —

Отцеубийца, слишком уж похожий —

Одна порода — ты огонь, он дым, —

На зверя Индрика.

В о л х. Ну что ж, положим.

С той разницей, что он был глуп и стар

И смертно надоел своим брюзжаньем.

Я истомился тщетным ожиданьем

Его кончины. И две сотни Мар

Своими чарами отца б не одолели,

Ужимки Живы и улыбки Лели

Свели б с ума, но не загнали б в гроб.

В нем умер Бог — но не родись холоп

В его пока еще могучем теле,

Я б остерегся руку поднимать.

(Иступленно хохочет.)

Он годен был лишь с потаскушкой Лелей

Ее цветочки рдяные сажать.

(С хохотом катается по земле.)

З е м л я (закрывает руками лицо).

О, я чудовищ многих родила,

Ты, Волх, — чудовищнее всех.

Но знай, неразрушимая скала,

Что твой безумный смех —

Великого начало... Сквернословь

Покуда... В небесах — Любовь,

А ты — на небеса, за яблоком всевластья...

Очнешься Соколом на девичьем запястье.

В о л х.

Я Соколом склюю весь этот Сад!

Не хмурь бровей. Я слишком хладнокровен

К тому, что власти не дает.

З е м л я. Ох, час не ровен,

И ты, Змей Огненный, за синий взгляд

Отдашь не только, что уже имеешь,

Но то, чем ты мечтаешь овладеть.

В о л х (вспыхнув).

Чтоб мне под чью-то дудку петь?

Опомнись, старая!.. Глупеешь!

Любовь — свобода, ну а мне претит

Все, что легко и вольно дышит.

(Усмехается.)

Да и потом, глухой любви не слышит —

Я сердцем глух. Она не утолит,

Крылатая, во мне всевластья жажду.

Она глупа, безвольна. И однажды —

Гордись своим могущественным сыном! —

Любовь меня признает господином

И покорится!

З е м л я. Ты заносишься, сынок!

Меня попомнишь, дай-то срок,

Да поздно будет!

(В сторону.)

Я, старуха, рада —

От посещенья Золотого Сада

Тобою, Сокол-Змей, родится то,

Чего ты так боишься! — мир родится.

И сотню раз змей будет Соколом рядиться,

Чтоб к милой полночью влететь в окно.

(Уходит.)

В о л х.

Тревога или трепет вожделенья?

Пустое... Я непобедимый Бог

Войны и ужаса... Какое наслажденье

Мне — слезы и страданья! Верно, плох,

Иль болен, иль безволен тот могучий,

Что не мечтает о всевластьи. Я

Не болен, не безволен... Мне земля

Уже неинтересна... Что же мучит,

Дурным предчувствием мне выжигая грудь?

Путь труден? Да, я знаю, труден путь.

Обличье Сокола — не лучшая защита. —

Я сызмальства боялся высоты.

(Тоскуя.)

Дорога в Ирий не уйдет из-под пяты

Лишь для влюбленных. Мне она закрыта.

(Распаляясь.)

Довольно! Я, Змей Огненный, хочу

Господствовать над тем, что не подвластно

Моей руке. Дорога может быть опасна

В мои владенья лунному лучу!

А я — не луч.

(Хохочет.)

Какая же нелепость!

Сад Ирия — такая ж крепость,

Как прочие...

(Тоскуя.)

Я безнадежно лгу!

О мама, я перед тобой в долгу

За предостереженье — слишком поздно...

О, эти яблоки! Как золотые звезды,

Что просятся мне в руки... От бессилья

Что-либо изменить, я одеваю крылья.

Да, мама, мне другим уже не стать...

Но я боюсь! Мне страшно улетать!..

(Рычит.)

Старуха! Это всё с твоей руки!

В тебе так много глупого великодушья!

Я, бессердечный, мучаюсь удушьем,

Как смертный, от заоблачной тоски!

Но этому вот-вот придет конец.

Я на расправу скор, скажи, отец!

(Обращаясь в Сокола, хохочет.)

Безумец тот, кто сочинил,

Что у злодейства не бывает крыл!

(Улетает.)

Б О У Д И К К А

(отрывок из пьесы для домашнего чтения)

R. S., Е. Б.

Вашим — моим! — голосам

Действуют:

Б о у д и к к а — рыжеволосая красавица, вдова кельтского вождя.

Ч а с о в о й — все действие — не снимая шлема.


Время действия: один из весенних дней 61 года н.э.


Римская тюрьма. За решеткой — Б о у д и к к а, на запястьях — кандалы. Волосы вкруг головы — золотым сиянием. На часах — воин в латах, в шлеме. Лица не видно.


Б о у д и к к а.

Скажи, за окнами рассвет? Закат?

(В ответ — молчанье.)

Скажи, ты, верно, холост? Нет? Женат?

(В ответ — молчанье.)

Ты стар? Уродлив? Молодой? Красивый?

Вы в Риме все ужасно неучтивы.

Я ненавижу весь ваш гордый род!..

Спесь римская! Что может быть ничтожней!

Течет ли кровь под этой смуглой кожей?

Эй ты, открой лицо, пещерный крот!

Ты видел солнце просто так, без шлема?

Нет? Посмотри! Сияет в волосах,

Ну, повернись, стоящий на часах,

Смотри, оно сияет диадемой

Над головой моей, смотри, солдат...

(Ч а с о в о й медленно поворачивается в сторону

Б о у д и к к и.)

Ч а с о в о й (тихо).

Скажи, за окнами рассвет? Закат?..

(Резко отворачивается, вновь каменея.)

Б о у д и к к а.

Я хороша, не так ли? Хороша ли?

Кому мои красоты помешали!..

Скажи, чем мог вам помешать народ —

Другой, живущий далеко от Рима?..

Благословенная земля, хранима

Волной и скалами... Пещерный крот,

Скажи, что знаешь ты о наших скалах?..

Сними свой шлем, мне посмотри в глаза...

Поговори со мною...

Ч а с о в о й (скупо). Мне нельзя.

Тебе — нельзя. Ты — многое сказала.

Б о у д и к к а.

Но почему?

Ч а с о в о й. Меня предупреждали,

Что ты — красива, что язык твой — жало,

Что яд твой — сладок.

Б о у д и к к а (ухмылка). Вот как? Ну и что ж?

Есть в этом правда?

Ч а с о в о й. Правда?.. Ни на грош.

Б о у д и к к а (смеется).

Чего ж тебе бояться?

Ч а с о в о й. Я на службе.

Мне говорить нельзя.

Б о у д и к к а (темнея). Ну что ж, молчи...

Ты, знаешь, странный... Будто бы недужный...

Обидела? Ну полно, не рычи,

Не зверь, я — чую... Ты иноплеменник?

Не римлянин? Молчишь... Должно, секрет...

Я, твоему молчанию в ответ,

Спою — твою присягу не отменит

Мой тихий голос. Я спою.

Ч а с о в о й (испугавшись). Не пой!

Б о у д и к к а.

Спою! И что ты сделаешь со мной?

Песня Б о у д и к к и:


Утесы Моэр высоки,

Как пламя любви моей.

Не будет тебя.

Остынет любовь —

Утесы Моэр высоки.


Могучее камня волна,

Как сила любви моей.

Не будет тебя.

Остынет любовь —

Могучее камня волна.


А небо прозрачнее глаз,

Как нежность любви моей.

Не будет тебя.

Остынет любовь —

А небо прозрачнее глаз.


Ч а с о в о й (себе).

Впервые мой корабль на мели

И тихо обрастает черной тиной...

(Б о у д и к к е.)

Скажи, все женщины твоей земли,

Как ты — отчаянные?

Б о у д и к к а. До единой!

Ч а с о в о й.

Каков же кельт, когда его вдова

Такая огненная голова?

Б о у д и к к а (вызовом).

А ты не знаешь! Голову мою

Не ты ль искал, чтобы повысить званье?

Не ты ль?

Ч а с о в о й. Я не участвовал в бою,

Который подавил твое восстанье.

Б о у д и к к а (язвя).

Но отчего? Ты что, нескладный воин?

Кому-то из начальников не мил?

Иль что еще?

Ч а с о в о й. Нет. Мне хватает сил

И славы. И начальник мной доволен...

Когда-то был... Мне большего не надо.

Б о у д и к к а.

Что?! Большего не надо?! Римский спрос

Границ не знает! На земле нет клада,

Какой бы не учуял римский нос —

Повсюду запах будущей наживы!..

Вы, римляне, скорей лишитесь жизни,

Чем скажете “Довольно”.

Ч а с о в о й (тихо). Ты права.

Б о у д и к к а.

Я не ослышалась?! Кружится голова,

Мутится слух... Я не была на воле

Так долго... Повтори...

Ч а с о в о й. Да, римской своре

Покоя нет, пока мечи солдат

С размаха не воткнутся в толщу неба,

О солнце не сломается их взгляд.

Вот чем их бесконечная потреба,

Должно быть, утолится... Я — не тот,

Чей меч — естественное продолженье

Руки. Я проиграл свое сраженье —

Я изменил себе. Пещерный крот...

Так, кажется, меня ты называешь...

Послушай, Боудикка, ты не знаешь,

Как ты права! Во мне бушуют страсти

Иной природы. Мне понять дано,

О чем поют ветра, и как давно

Мечтает солнце о подлунном счастье,

Когда приходит время умирать

Танцующей звезде и где родится

Таинственная голубая птица...

О Боудикка! Мне дано понять,

Как чей-то долгий вздох рождает песню.

И я могу ее напеть! Сейчас!

Вот здесь!.. Тебе. Не отрывая глаз

От твоего лица... Но мне известно,

Как бредит ночью раненый солдат,

Как молчалив стыдящийся сочувствий,

Как эта боль становится Прокрустом,

Ровняя всех — от головы до пят,

Как все грязны, черны — душой и телом,

Как многим все равно — жить, умирать.

А мне — не все равно. Мне надо знать,

Я за каким сюда явился делом.

Вот самая жестокая война:

Я знаю, кто я есть. Я так же знаю,

Кем должен быть... А ныне — охраняю

Ту, кто бесстрашней Рима, слаще сна.

Б о у д и к к а.

Впервые мой корабль на мели

И тихо обрастает черной тиной...

Ты — первый неразгаданный мужчина,

Я видела со всех концов земли —

Все одинаковы... Но почему

Тебе не скрыться, если служба — камнем

На шее? Не потеря, если канет

Один солдат, для Рима. Не пойму

Что держит здесь тебя?

Ч а с о в о й. Моя присяга.

Б о у д и к к а.

Что-что? Присяга?!

Ч а с о в о й. Ты удивлена?

Ведь и в твоей стране...

Б о у д и к к а (вздохом). Моя страна...

Ч а с о в о й.

Клянутся в верности.

Б о у д и к к а. О да, отвага

Должна питаться приторной пыльцой

Притворной клятвы нежному тирану,

Тому, чье светозарное лицо

Вовек не знал! Не Родине, а сану

Ты клялся истово!

Ч а с о в о й. Я — присягал!

И клятву я держу... О, труд атлантов...

Будь прокляты нератные таланты,

Которые мешают жить... Сказал,

Должно быть, слишком много. Умолкаю...

Б о у д и к к а.

О нет! Не умолкай, я умоляю!..

Ты интересен мне... Ты...

Ч а с о в о й. Не шути

Со мной.

Б о у д и к к а. Я не шучу. Какие шутки.

Ч а с о в о й.

Я на тебя смотрю восьмые сутки.

Мне до сих пор ответа не найти,

Как ты — такая!.. — подняла восстанье

И наравне с мужчинами дралась?

Как ты смогла? Откуда ты взялась —

Такая?.. Родилась из пены, тайны?

Отец твой — солнца луч, не-человек?

Не может смертный быть твоим началом —

Сто жарких солнц пылает над плечами,

Сто дивных лун глядятся из-под век.

Как ты, желанней первой брачной ночи,

Сумела женщину в себе убить?..

Я в это не поверю, может быть —

О, я не видел этого воочью,

Как ты, такая...

Б о у д и к к а. Да,я подняла

Над головою, в сотни солнц горящей,

Тяжелый меч, мой древний меч разящий,

Отцовский меч, который предала —

Мне надо было кончить с этим телом,

Пока оно не отдано врагам.

Я не успела...

Ч а с о в о й (тихо). О, хвала богам!

Б о у д и к к а (буднично).

А как восстанье я поднять сумела?..

Я у отца единственной была.

Отец мой был богат и своеволен.

Он был одним лишь в жизни недоволен:

Что я — не мальчик... Мама умерла,

Когда мне не было семи годов.

Отец ее по-своему, должно быть,

Любил. Он был жесток, но выл у гроба,

Хотя до этого скрывал любовь.

А после маминой кончины он

Ко мне до странности переменился.

Как будто в нем родник какой открылся,

Как будто он какой увидел сон...

Я — мамино живое воплощенье:

Глаза, и волосы, и рост, и стан,

И нрав... Он как-то вдруг так нежен стал,

Как будто за нее просил прощенья...

Но я уже тогда была отважной,

Как юноша, вынослива, сильна,

Отчаянна не по годам, вольна,

Не девочка, а воин... Но однажды

Нашелся человек, кто разбудил

Во мне все то, о чем я и не знала.

Я не жила тогда. Я — умирала,

Дивясь на тех, кто прежде был мне мил.

Я позабыла все: мечи и игры,

Что походили больше на войну,

Меня тянуло от войны ко сну,

И римские таинственные тигры,

Чьих жертв несчастных и не перечтешь,

Во мне бы благодарнейшую жертву

Нашли тогда!.. В бушующее жерло

Ревущего вулкана!.. Что же? Что ж

Меня тогда утешить бы сумело?

Ч а с о в о й.

Он римлянином был?

Б о у д и к к а. О, и теперь

Он римлянин — не человек, не зверь.

Он лгал мне. Как красиво и как смело!..

И как жестоко бросил... Навсегда...

Как подло... Вот каким я Рим узнала!

Великий Рим!.. То было лишь начало

Моей войны, объявленной тогда

Всем римлянам!

Ч а с о в о й. Но ты несправедлива!

Весь Рим не виноват!

Б о у д и к к а. Молчи, солдат!

Иль подскажи, где Рим — не виноват!

Ты — римлянин и тоже лжешь красиво...

Не думала, что все еще болит...

Ч а с о в о й (осторожно).

Но ты же вышла замуж за другого...

Б о у д и к к а.

Не вышла — выдали. Что, нет такого

В счастливом Риме?

Ч а с о в о й. Есть.

Б о у д и к к а. Мой муж убит

Был римскою стрелой... Я не любила.

Но я была любима. Как была!

О, я б теперь сто жизней отдала

За то, чтоб рядом лечь в его могилу!

Как Рим я ненавижу! Он убил

Любовь — во мне, любовь — ко мне. Я стыну

От злобы, я... Но это не причина.

Обманутый когда б нибудь простил,

Осиротевший бы забылся жизнью —

Меня б утешила другая грудь,

Но видевший попрание отчизны

Навряд ли сможет счастливо уснуть,

Навряд ли это сердце успокоит

И самая прекрасная любовь,

Когда по скалам, словно реки, кровь,

Когда и скалы под ногами воют.

Я видела... Будь проклят этот час...

Будь проклят римский аппетит драконий...

И пусть мои проклятия догонят

Всех! И коснутся каждого из вас!..

Но ты молчишь? Не хочешь оправдаться?

Ч а с о в о й.

Нет, не хочу.

Б о у д и к к а. Да кто ж ты, наконец!

Уж не вороны белой ли птенец?

Любить тебя? Жалеть? Или бояться?

Ч а с о в о й.

О, точно — не птенец!.. Прекрасный Рим

Не родина моя.

Б о у д и к к а. Я так и знала!

Ч а с о в о й.

В ответ на то, что ты мне рассказала:

Я, Боудикка, тоже был любим...

Она была прекраснее страны,

Ее родившей, звезд и солнца ярче.

Я думаю, Олимп был озадачен

Ее красой. Я думаю, бледны

Пред нею все богини... Страшный дар,

Мучительнее всех твоих проклятий.

О, я о страсти не имел понятий

До той поры... А муж ее был стар,

Уродлив и ревнив... Бывает часто

Такое, правда?.. Я... Мне довелось

С ней встретиться на площади — сбылось

Так долго ожидаемое счастье!..

Любовь... Она кормила голубей

С ладони... Боги! Как сейчас я вижу

Волос каскады — золотисто-рыжих,

И глаз сиянье — неба голубей...

(Вглядывается в лицо Б о у д и к к и.)

Не может быть... Она была чуть ниже...

И голос был чуть тише и нежней...

Да... Глаз сиянье — неба голубей,

Волос каскады — золотисто-рыжих...

Как у тебя...

ПОСЛЕДНИЙ ШВАНРИТТЕР

(лирические хроники, отрывок)

Элен и Наиру Шариф, тем, кто питает моё творчество и вдохновляет на новые свершения. И ещё - моей мечте.

Особая благодарность моим друзьям и единомышленникам Наталье Киселёвой, Ольге Комиссаровой, а так же интернет-информаторам Белле Езерской и Людмиле Третьяковой.

Глава I

Генри Вимор

Услышав шуршание шин по песчаному двору, Генри улыбнулся. Дэвид… Старина Дэвид, видимо, никогда не оставит его в покое. Да это и славно. В короткие дни отдыха после съёмок, Генри покидал небольшой дом в Лос-Анжелесе и отравлялся сюда, в глухомань, в захолустье, как называла это удивительное место Женевьева. Боже, какое длинное имя! Почти такое же, как и история их отношений. Странное у них было знакомство. Кто же мог ожидать от Женевьевы такого напора. Это было лет двенадцать назад, когда его карьера только начиналась.

В тот дождливый вечер Дэвид устраивал поминки по очередной лопнувшей мечте в одном из пивных баров Лос-Анжелеса.

- Я, наверное, ублюдок какой-нибудь, - в пьяном угаре хрипел Дэвид. – Генри, я ублюдок. Я противен всему роду человеческому.

- Брось, Дэвид, не обобщай. Только не самой лучшей его половине. – Генри попробовал оттащить его от барной стойки.

Дэвид свирепо завращал глазами:

- Текилы мне, чтоб захлебнуться!

- Нет, браток, нет, - обратился Генри к молодому бармену. – Мужчина уже уходит. Мужчина расплатился? Да, да, Дэвид всегда платит по счетам. Дурной народ, эти бабы. Такое сокровище трётся по пивным барам. Пойдём, Дэвид, пойдём. Не становись животным – этот процесс необратим.

- Я ублюдок, Генри… Старый, жирный, никчёмный ублюдок, - скулил Дэвид, пока Генри выводил его из бара и усаживал в машину. – Ты знаешь, Генри, когда я в последний раз испытывал оргазм? Нет, ты не знаешь… Ты, умник!..

- Знаю, знаю, триста лет назад на Галапагосских островах. – Генри завёл машину.

Дэвид тупо уставился ему в затылок:

- Там же одни эти… ну… ластоногие черепахи.

- Не только ластоногие. Но куча твоих комплексов будет попрочнее их панцирей. Поехали ко мне.

- Зачем?

- Лечить тебя буду.

И они поехали. Было темно. Лил дождь, и этот мир казался брошенным, неприбранным, неприкаянным, как бедняга Дэвид. Генри всегда мучила совесть. Уж так сложилось, что на протяжении всей их дружбы (а это почти тридцать лет), ему отводилась роль счастливчика, которому везло даже тогда, когда в принципе везти не должно. Дэвиду же всегда доставалось за них обоих.

Они вместе работали в цветочном магазине у одного итальянского еврея по имени Рафаэль Розетти. Работали по сменам. Во время смены Генри и цветы покупались чаще, и пожилые дамы не требовали сдачи, оставляя её за услуги. Какие? Да и сам Рафаэль нежно поглядывал не Генри маслянистыми глазищами и, качая огромной плешивой головой, приговаривал: «Bella bologna». Только позже, пообщавшись теснее с дочерью хозяина, Бьянкой, он узнал, насколько оскорбительным был перевод. Белокурая красавица! Он готов был разорвать еврея, но ему нужна была работа.

Что касается Дэвида, то его с самого начала невзлюбила жена хозяина, Ребекка. Странным, непостижимым образом Дэвид как две капли воды был похож на её кузена, который во время их отправления в Штаты прямо в аэропорту украл семейную реликвию – прабабушкин перстень с рубином. Считалось, что если этот перстень продать или потерять, то случится несчастье. Пропажа была обнаружена на борту самолёта, и попутчики семьи Розетти слушали вопли Ребекки до самого приземления. Обессилившая от горя и дурных предчувствий, Ребекка прокляла своего кузена и немного успокоилась. Но когда она увидела в магазине своего мужа Дэвида, поднялся такой вой, что в тот вечер многие честные, добропорядочные и религиозные люди поверили в существование оборотней. С тех самых пор Генри всё спускалось с рук (во многом благодаря Бьянке, полной, смуглой, чувственной, которая хвалилась перед всей многочисленной итальянской диаспорой, что ей удалось захомутать настоящего сероглазого ковбоя), а Дэвид стал козлом отпущения. Любая погрешность с его стороны – и в комнатах хозяина слышался звон разбиваемой посуды. «Уволь этого нерасторопного болвана!» - голосила Ребекка по-итальянски. «Не могу, - тихо по-английски отвечал Рафаэль. – Уволю Дэвида, уйдёт Генри. Подумай о нашей девочке». Только этот довод смягчал бушующую хозяйку. И Генри умело пользовался своими правами, по-возможности защищая друга от жестокого натиска итальянской матроны.

Но и Дэвид и Генри понимали, что долго так продолжаться не может. Генри опостылели ревность и похоть Бьянки, и он оповестил друга о том, что его связь с наследницей итальянского цветочного дома исчерпала себя, и надо бы отсюда сваливать. Дэвид пожал плечами, и в один прекрасный день они положили на хозяйский стол «прошение об отставке».

- Вы мне сердце надрываете, вы оба! – и дальше быстро-быстро по-итальянски то ли проклятия, то ли жалобы на свою незавидную участь.

После того, как за ними закрылась дверь цветочного магазина, они поняли, что закончился ещё один, пусть не самый захватывающий эпизод их жизни. И в тот самый момент, когда они решали, чему посвятить «остатки своего существования», им пришла в голову шальная мысль: а что если попробываться в актёрскую школу Ларри Бертсона? Вообще-то, идея стать актёром в списке возможных заработков у Генри стояла на предпоследнем месте. На последнем была почасовая сдача своей крохотной квартирки на городской окраине. Ну а почему бы не актёрство? Тем более, Дэвид очень серьёзно отнёсся к этому предложению, со всем ему присущим темпераментом. Этот темперамент и раздавил его на вступительном прослушивании. Ларри Бертсон холодно реагировал на чрезмерные проявления страсти и надрывность страдания, разыгрываемых Дэвидом на сцене. Генри за кулисами покатывался со смеху. Когда очередь дошла до Генри, он абсолютно непринуждённо отыграл все предлагаемые ему этюды, очень понравился Ларри, и когда Мастер, почёсывая крючковатый нос, прошелестел: «Мокровато, но, чёрт возьми…», - всем стало ясно, что этот – принят и этот – лучший. А Дэвид устроился коммивояжером и колесил по белому свету, проклиная судьбу, но не о чём не жалея...

…Генри заглушил двигатель. Дождь так и не прекращался. На заднем сидении храпел Дэвид. Когда Дэвид был пьян, он оказывался совсем неподъёмным. Генри вышел из машины, и через пару минут с него ручьями заструилась вода. Он доволок Дэвида до дома, одной рукой прижал его к стене, чтобы тот не завалился на клумбу с тюльпанами, другой открыл дверь. Всё. Они на месте. Генри дотащил Дэвида до дивана в гостиной, а сам подошёл к холодильнику. Страшно хотелось пива.

В дверь позвонили.

- Ну что за дела… - простонал Генри и поплёлся открывать. – Какая собака…

На пороге стояла высокая, наверное, не лишённая привлекательности женщина. На ней был тёмно-синий плащ и малиновая шляпа, хотя, возможно, первоначальные цвета были иными: шёл дождь.

- Здравствуйте, миссис…

- Мисс. Мисс Шелтон. Женевьева Шелтон. Простите…

- Генри. Генри Вимор.

- Вимор?..- мисс Шелтон чересчур активно всплеснула руками и подалась вперёд. – Генри? Ведь Вы… Я не ошибаюсь?

- Да нет, наверное. Да Вы проходите. Скверная погода. С утра льёт.

Женевьева вошла, отряхиваясь, как кошка.

- Чем могу быть полезен, мисс Шелтон?

- Можно просто, Женевьева.

- Да уж куда проще!.. – усмехнулся в себя Генри.

В этот момент из гостиной донёсся дикий храп пьяного Дэвида.

- Бог мой, я не вовремя, - наигранно испугалась Женевьева.

- Вы так говорите, будто обнаружили у меня в гостиной голую женщину, а я впопыхах натянул брюки. Это мой друг. Неприятности с личным. У кого не бывает. Да Вы проходите, присаживайтесь.

Женевьева прошла на кухню. Генри откупорил две бутылки холодного пива, одну поставил перед гостьей.

- Так чем могу быть полезен?

- Видите ли, - оживилась мисс Шелтон, - мой дядя Берт, он Ваш сосед напротив, пригласил меня отдохнуть у него на недельку – другую. Видите ли, он уже в почтенном возрасте и…

«Да-да, - думал про себя Генри и мелкими глотками пил ледяное пиво, - конечно. Старый распутник Берт. И в почтенном возрасте ему надо за чью-то коленку держаться. Дядя.… Какой он тебе дядя». – И Генри стал внимательно изучать эту странную женщину. Длинное узкое лицо действительно было не лишено привлекательности, особенно интриговал профиль: так мисс Шелтон походила на одну русскую поэтессу. Мама любила читать её стихи. «Больше нет ни измен, ни предательств, И до света не слушаешь ты, Как струится поток доказательств Несравненной моей правоты» - этот ей особенно нравился.

Вообще, если не обращать внимание на её глаза, то лицо можно было назвать где-то даже одухотворённым. Отражалось в нём какое-то внутреннее борение. Чего с чем – пока не понятно. Но то, что эта дамочка не проста, не подлежало сомнению. И всё это лишь уловки, что дядя Берт, должно быть, спит крепко, а дождь шумит громко, а она звонила долго и промокла сильно, а тут как раз Генри, как Робин Гуд, и пьяный Дэвид, как…пьяный Дэвид… Глупо как-то, по-детски, но очень трогательно. Что нужно Женевьеве Шелтон от Генри Вимора, лежало на поверхности.

А глаза… Глаза её жили автономно от выражения её лица. Они были какими-то… Генри, долго подбирал сравнение… Странными. Но не той странностью, которая заставляет остановиться посреди улицы, даже если эта улица – одна из самых бешеных магистралей страны. Странность глаз Женевьевы Шелтон скорее напоминала удивление непризнанной королевы. Причём удивление самое искреннее. И потом, она слишком часто моргала. Это немного раздражало. Совсем немного.

- Ну что ж, - сказал Генри, допивая пиво. – Оставайтесь. Пока дядя Берт не проснётся.

- Что Вы, что Вы! – Женевьева напряглась. Ей страшно хотелось убедить Генри Вимора в своей деликатности. Но ещё страшней не хотелось уходить.

- Расслабьтесь. На втором этаже спальня. В ней душ.…Ну, в общем, всё, что Вам нужно.

- А как же Вы? – Попыталась пококетничать Женевьева. Ох, зря она попыталась! Генри припечатал её таким взглядом, что уж лучше бы выставил за дверь, прямо в дождливую ночь.

- Слышите храп пьяного мужчины в гостиной? – Очень тихо спросил Генри. Она быстро-быстро заморгала в ответ. – Мне надо этого мужчину привести в чувство. У меня другие планы на ночь.

Она выпрямилась и, сверля Генри своими странными глазами, так же тихо сказала:

- Доброй Вам ночи, Генри Вимор. – И быстро поднялась в спальню.

Генри обомлел. Вообще-то, он оскорбил мисс Шелтон. «Может быть, она привита от реакции на оскорбление?» - подумал Генри и развалился в кресле, рядом с сотрясавшимся от храпа телом Дэвида.


Дэвид проспал всю ночь, как убитый. К утру его могучий храп иссяк, и он задышал тихо и ровно, как человек, вернувший свою жизнь к здоровому образу. К восьми часам утра его организм очнулся и потребовал пивной кружки крепкого кофе. Дэвид, качаясь и пыхтя, побрёл на кухню. Генри давно был на ногах, он вообще просыпался рано.

- Дурь какая-то в голове,- бормотал Дэвид, одной рукой держа кружку с кофе, другой – прижимая к виску холодную бутылку пива. – Вчера я заглотнул, пожалуй, всё, что содержит повышенный градус алкоголя.

- Надо быть воздержанным, Дэвид. Надо быть во всём воздержанным, - заявил Генри и от души зевнул.

- Во всём?

И тон, с которым Дэвид задал этот вопрос, очень ему не понравился. Генри обернулся и увидел, как по лестнице в его махровом халате, причесанная и благоухающая, спускается Женевьева Шелтон. Дэвид нехорошо подмигнул Генри:

- О да, мой счастливый друг, воздержание – это моё слабое место.

- Уф-ф.… Проходите, Женевьева. – Генри приставил к столу ещё один стул и тоном уставшего бармена спросил:

- Чай, кофе? Есть молоко. Могу приготовить яичницу с беконом.

Дэвид сделал огромные глаза, из которых просто выплёскивалась ирония. Похоже, ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за этой картиной.

- Негодник! Представляете, миссис…

- Мисс. Мисс Шелтон. Женевьева Шелтон.

- Женевьева. Да-а… Кого чем Бог наградил: кому-то достался талант неудачника, кому-то просто талант, а кому-то способность носить такое имя.

Женевьева не отреагировала. Генри убил бы Дэвида и не только взглядом. Но ему, как всегда, помешало присутствие женщины.

- Так вот, мисс Же-не-вье-ва, - не унимался Дэвид. – Мне он ни разу не предложил яичницу с беконом на завтрак. Ну что ж, мой мальчик, оставляю тебя вместе с …завтраком. – И, хохотнув в кулак, вышел из дома. Генри неловко было молчать. Но и говорить тоже было неловко.

- Расслабьтесь, Генри, ей-Богу. Наверное, мы с Вами бывали и в более щекотливых ситуациях, - и как-то уж очень по-хозяйски приняла из рук Генри тарелку с яичницей.

Он был обескуражен. Женщина, попавшая на кухню мужчины и чувствующая себя как дома, хотя ей никто этого не предлагал, - нерядовая женщина. А Женевьева, между тем, что-то говорила, о чём-то спрашивала, коротко смеялась, поворачивала к нему свой профиль русской поэтессы, и Генри лениво подумал: «А почему бы нет?». С этих пор о дядюшке Бере было забыто, хотя они оба вежливо раскланивались с ним при встрече. Так в его жизнь вола мисс Женевьева Шелтон, странная, непостижимая, как чёрная кошка днём, но так ничего и не изменившая в его жизни, кроме, пожалуй, порядка в его доме.