Дочинец Мирослав – Вечник. Исповедь на перевале духа
| Вид материала | Документы |
- Субетто А. И. Россия и человечество на перевале истории в предверии третьего тысячелетия, 268.56kb.
- Медіа Дім "рава", 21.67kb.
- Медіа Дім "рава", 14.32kb.
- 30 октября 1981 г храм Хэинса, 449.82kb.
- Н. А. Бердяев царство духа и царство кесаря, 4387.18kb.
- Мраморный кряж. Бывшие земли зеленых орков, 3758.68kb.
- Догматическое богословие, 1647.76kb.
- Призыв христианам Украины, 55kb.
- Объявление международная научно-техническая конференция, 50.14kb.
- Августин Аврелий «Исповедь», 10.05kb.
До утра я не спал. Точно осколки разбитого зеркальца, составлял в голове имоверную картину пятилетней давности. Туристы-пражане на карпатской прогулке наслушались сказок и решили устроить себе приключение. Сорвиголова Ружичка и тут первый. Место для спуска выбрали легкомысленно - на сдвиге горы. Там, где порода течет под ногами. Вот и сорвался ухарь, пожалуй, разбился о камень либо дерево. Хороня его, досужие приятели совершили еще одну ошибку—тело закопали на самой макушке обрыва. Гора постепенно сдвигалась, и макушка с могилой Ружички сорвалась в пропасть. Пусть его баламутная душа обретет покой хотя бы в потустороннем мире!
«За крестиком придет своим», - предвещал мой учитель Джеордже. Крестика того у меня давно не было - забрала приграничная Тиса. Зато я выстрогал крест дубовый и вкопал его с той же табличкой на новой могиле бесшабашного путешественника. На месте, где упокоились во второй раз его кости. Гробовец я обложил плачущими черными слезами-камнями. Странно, однако мне казалось, что по соседству с останками мертвого человека я чувствую себя не так одиноко в этом безмолвии.
Приводя в порядок площадку вокруг креста, наткнулся я на фетровую шляпу. На ней красовались медный знак оленя и перо сойки. Точь-в-точь похожее на то, какому обрадовалась юная Терезка. Я криво ухмыльнулся сам себе, хотя моему сердцу было далеко до веселья. Шляпу я тщательно вымыл в потоке и надел. А сойчино перышко пустил за водой. Я давно уж научился избавляться от того, что мне было не нужно.
Кем ты есть сейчас и что ты делаешь сейчас - только это имеет смысл. А не то, кем ты был и что делал когда-то. Незначительное забывай, вытесняй его из памяти значительным. И не суди людей. Человеческая душа весьма хрупкая. Помни об этом, когда хочешь судить кого-то, когда одно ожидаешь от людей, а получаешь другое. Когда не понимаешь их, когда не видишь от них благодарности.
А разве мы всегда понимаем самих себя? Разве можем одолеть свою слабость и низменность? Однако таковы мы есть у Господа. И такими Он нас принимает.
В горах моему аптекарю действительно полегчало. Магнит гор вытягивал хворь, вольный ветер поил грудь смешанным духом листа, травы, нагретого камня, умеренной облачности. И землистая тень помалу оставляла тело, как состарившаяся кожа ящерицу. Мы еще трижды проводили лето на полонине, наполненное незабываемыми путешествиями, собиранием трав и тихими вечерними беседами, согревавшими нас больше, чем огонь ватры. Это то, что навсегда остается с тобой, не подвластно ни времени, ни настроению.
А короткие зимы протекали в сутолоке города. Дни - с больными, коих становилось все больше, вечера-с книгами. Как было воздержаться возле такой роскошной библиотеки? Бывало, прочтешь всю книгу и лишь после этого замечаешь, на каком она языке. Этому научил меня мой метр - плавно и свободно переходить от языка к языку, от слов к делу, от работы к науке, от науки к фантазиям, нередко превращающимся в явь.
Наивысший чин для меня - Книга. Та книга, где буквы, как и травы, имеют свой цвет, свой аромат. А не как вши, растрясены по листу у некоторого щелкопера, производящего серое словоблудие. Темная тайна - письмо, а слово письменное - то дар Святого Духа. Письмовец- писатель - точно волхв, оправдывающий перед ликом Господа пребывание своего народа на земле. По-моему разумению, нужно пройти и рай и ад прежде, чем взяться за перо. Чтобы слово письменное стало светлой тенью того Слова, что было вначале. И смысл любого письма в том, чтобы укрепить в человечестве дух добродетельности - наибольшей из благ. Чтобы позвать человека на проблеск света в темноте. Ибо тот, кто творит, ищет подпору у Творца. И писать следует простыми, весомыми и звонкими словами. Как тот гранослов-итальянец:
На полпути своих земных скитаний Попал я в лес угрюмый и густой, Тропинку потеряв в сплошном седом тумане, И вряд ли расскажу я, человек простой, Про лес кудрявый тот, суровый, дикий.
Точно обо мне написано. Но все же слово письменное бледное и вялое перед словом живой жизни.
Почтенный Джеордже хотел выхлопотать мне документы и послать на учебу в университет. Да я не соглашался. Что меня интересовало, я и так постигал во время поездок в Букурешт. А практика рядом с ним была неоценимой школой. Хозяйский сын занимался исключительно аптечными делами, а мы - больше с болящими. Одетый на людях панком, я ничем не отличался от горожанина. Однако то на поверхностный взгляд. Можно мужика вытащить из села, но село из него - никогда. Меня привлекали просторы полей, живописные хижины под соломой, загусшая тишина сельских проселков.
Как-то пан Джеордже обмолвился, что встретился ему больной с такой же фамилией, как у меня. И спросил, знаю ли я, что в румынском Банате, между Дунаем и Тисой, под Трансильванскими Альпами, несколькоми селами проживают мои земляки. С тех пор я ждал удобного случая попасть туда. И такая оказия подвернулась: медицинская академия поручила моему пану составить справку о продолжительности жизни в отдаленных горных районах. В то время он неважно себя чувствовал и откомандировал в Банат меня.
Милое это было для меня путешествие. Прорубленные в вековых лесах возовые-тележные дороги, тюканье топоров, скрип мельниц, стук деревянных праников-вальков на потоках, шелковый шелест кукурузных стеблей на отвоеванных у чащи просеках. Дымы из благих деревянных хижин тут пахли моим краем. А семейная беседа сжимала трогательностью сердце. Все тут было родным, узнаваемым, щекотливо близким. Будто сон вернул меня в отчие чертоги. Будто с неба заселялись эти люди в чужие межи.
Отнюдь, упали они сюда не с неба. Пригнали их сюда нищета и неумирающая у селянина надежда на лучшую, на вольную землю. Графу Вереши нужны были лесорубские руки, и он соблазнил сюда доверчивых русинов, точно свинью на кукурузный початок. Именно так, послав в Подкарпатье прихвостней с крупными кочанами - вот какая капуста родит в Банате! Бедняки и купились. Тут им продавали парцеллы - небольшие участки леса, которые они должны были вырубить, выкорчевать, осушить болото, разравнять нивы и слепить кой-какое жилье. А пока теснились в бурдеях - земляных ямах вдоль берегов, точно пещерные люди.
Граф нанимал их рубить его лес. Имел от этого тройную пользу: древесину сбывал, дровами выжигал известь, а оголенные площадки продавал переселенцам. Их привлекала сюда работа и довольно плодородная земля. Однако обособленные нивы за несколько лет истощали, и лесорубы вынуждены были обростать скотом, возвращаться к замкнутому мужицкому укладу, как и их старшие на родине.
Так лепилась улица хатенок под сытником - болотной травой. Когда зародила рожь, стрехи зазолотились соломой. Рабочий люд топорами (за них брались и женщины) зарабатывал себе и пахоту, и пастбище, и клочки леса. Столбили дороги, настилали мосты, воздвигали церквушки, садилы сады. Так основали села наподобие русинско- мараморошских - Гусарка, Корнуцел, Копачеле, Зориле, Черешня, Кричево.
Я ходил здесь и чувствовал себя среди своих, хотя меня и называли паном. Местная челядь поражала добропорядочностью, рассудительностью, хотя почти все были неграмотны. На школу еще не собрались с деньгами. Да и времени на науку у детей не было. Кто со скотом ходил, кто служил у зажиточных румын.
При мизерном достатке люди в Банате живут дальше, чем по всей Румынии. Эту примету мне и предстояло изучить. С чего я начал? Человек есть то, что он употребляет. На четырех столбах держался обеденный стол банатян - курукуза, фасоль, овощи и молоко. Более простой и здоровой пищи не придумать. Мамалыга и токан сытны и легки, очищают и омолаживают организм. Да еще с брынзой либо кислым молоком, как привыкли кушать здесь. Я бы назвал эту еду главным блюдом долгожителей.
Фасоль, бобы полностью заменяют мясо, однако не старят, как оно, тело, не закупоривают сосуды. Фасоль у моих земляков на столе - самое малое дважды в неделю либо с капустой, либо подбита сливками с мукой, либо толченная с луком. «Токан и пасуля - то наша годуля», - говорят здесь.
На поливных грунтах хорошо родят огурцы, томаты, перец, капуста, зелень, дыня-гарбуз, которую секут на кашу либо варят на молоке. Луковица и чеснок всегда в тайстре лесоруба, как и ржаная краюха, и кусок солонины. Мясо тут употребляют лишь по большим праздникам, как и белый хлеб. Зато солониной подкрепляются едва ли не каждодневно. Нарезанные пласты солят, наперчивают, натирают чесноком, заворачивают во влажную полотнину и ложат в погреб отстояться. Плитка такого сальца для желудка - что смазка для воза. Тепм более, что животных жиров тут почти не употребляют, только подсолнечное масло.
Отдельное слово о молоке. Оно основа питания. Чистое молоко пьют только дети, а взрослый народ больше уважает сыр, брынзу, вурду, жентицу, гуслянку, ряженку, дзер. Весьма хороши выходят с добавлением молока разные дзямы- бульйоны, щи с насеченной зеленью и травами - лебедой, крапивой, кваском, свекольной ботвой, чебрецом.
Я приметил, что тут любят горькое и кислое (хорошо для печени и желчи). Заквашивают овощи в бочонках. А в зной готовят киселицу: в колодезную воду крошат огурцы, свеклу, лук, укроп, тмин, солят и выставляют на солнце. Получают витаминное освежающее питье. Яиц почти не употребляют, их меняют в казенной хате на инструменты и полотно.
Из садовины на первом месте яблоки, черешни и сливы. Усадьбы обсаживают волошскими орехами, считающимися наилучшим лакомством для детей. Говорят, если каждодневно съесть семь орехов, то и проживешь на семь лет дольше. В бочки собирают падалицу из-под деревьев, а потом скисшую кериню-брагу перегоняют на ароматную паленку. Но пьют мало, где-нибудь в застолье единственная тридцатиграммовая чарочка обходит всех гостей. Больше уважают медовуху, наваренную из меда и выстоянную несколько месяцев в дубовых кадках.
Понравилась мне и местная вода - мягкая, профильтрованная кремниевыми водобоями, с привкусом йода. Дворище свое каждый здесь начинает обустраивать с колодца. Соль употребляют горную, крупную, серую, понюхаешь — аж в голове светлеет от нее.
Стариков здесь чествуют. Ведь с отцовских рук возник этот сторонец на чужой, ныне своей, земле. Ведь старые люди носят в себе мир предыдущий, незримой нитью- пуповиной связывающий их с новым образом жизни. Каждый из тех первопроходцев - живая книга, правда, умная, не засоренная книжностью.
Припоминаю старожила Петра Стойку, у которого ночевал. Подвижный, будто мотыль. Борода белее сорочки.
Тихая радость на лице. В руках старый подойник - за черникой собрался.
«Сколько вам лет, дедушка?»
«Грех и говорить. Сотку ношу на горбу».
«Что вас на свете так долго держит?»
«Молитва. Молюсь ревностно, так, что и волос слушает, не растет в это время. - Вытянул откуда-то из-под бороды полотняную тайстринку и похвалился иконкой от афонского монаха. - А еще целостность тела, души и сердца. Жить нужно твердо и радостно. Не ломать себя и не подваивать. Ни в работе, ни в желаниях, ни в помыслах. Ибо человек не гадина, и отсеченные куски тела и души не оживут. Проси себе целостности. Будь в единении с собой. Будь одним, а не разным. Будь одному верен. Будь с одним до конца, а не с разными кратковременно. Будь с одной женой, ведь в ней есть то, что и в других, только - для тебя. Даже в костре - дрова и мужского, и женского рода. Тогда они хорошо горят. Если есть у тебя целостность, то ты - как зерно, упавшее на землю. Оно ветра не ждет».
«Что кушать любите?»
«Все, что земля родила, хорошо для человека. А варево
- тем паче. Понарошку съешь и крошку. Не раз бывало, что камень во рту держал, голод одурачивая. Не переедай, не перепивай, не прелюбодействуй, ибо се и Господу мерзко, и людям. И самому себе в большой убыток».
«А зубы чем чистите, что такие здоровые?»
«Никогда ничем не чистил. Лишь полощу дважды в день. На рассвете паленкой из дичек, а вечером - ропой. Весьма хорошо зубам, да и кровь греет».
«Что вам помогло, дедушка, сберечь силу в теле?»
«Спорышовый пешник».
«Что?»
«Видишь, каков у меня надел. Вдоль, аж к грабовому источнику, перерезает его тропинка-знайка, поросшая спорышем. Каждое утро босой пешкую этой тропинкой за водой. Летом подошвы обжигает студеная роса, зимой - снег. Пройдусь пешком, низко поклонюсь земле, солнцу, деревьям - и на весь день получаю от них благословение».
Шли мы в гору тем пешником-тропинкой. Дедок легок, как перо, спорыш под ним не гнется. Остановился, улыбаясь сам себе, бережно отодвинул ногой в сторонку слизняка, снял паутинку с ветки, скомкал и положил под язык. И дальше пошлепал голыми пятами. Живой, как рыбка, веселый, как ласточка, гордый, как скала.
Я не встречал среди тех людей дородных, толстых. Да и нелегко представить себе лесоруба либо косаря, отягощенного жиром. Эти люди живут естественным и простым ходом, как только можно жить среди лесистых гор. Встают вместе с солнцем и ложатся вместе с зорями. День начинают и завершают молитвой. С большим уважением относятся в семье к старшим. С панами и властью - в мире, исправно платят налоги, хорошо служат в войске. Слаженно и разумно решают общественные дела. Люди открытые, добросердечные, скорые на шутку. Очень любят петь. Когда песню заиграю, непременно плачу, Лишь подумав, что напрасно жизнь свою истрачу. Мои юные годочки - вот лиха беда! - Как увядшие цветочки, уносит вода.
Нет на столе молодого ни хлеба, ни соли, Лишь на буйной головушке все беда мозолит. Слышно голос кукушечки где-то на погосте, Зазывает мои годы хоть на часик в гости.
Не менее месяца соизмерял я свои стремления с хлопотами сих милых людей, чей духовный рост был выше кичер-гор, а настойчивость тверже бука. Они удачливы, тут их дом, а я все еще стелюсь припутником-спорышем у чужих дорог.
Звонили к утрене, когда я собирался, - из сердца выткалась паутина светлой грусти и зацепилась за шпиль коло кольни, чтоб позвать меня со временем сюда опять. Возница запрягал коней, и, пока я упаковывал свои вещи, дети, точно мыши в сундуке, возились на подводе. Ныне они еще говорят по-русински, а лет через десяток-другой будут изъясняться по-румынски, горько подумал я.
Банат... Отрезанная краюха моей родины, прищепок, прижившийся на чужом стволе...
Жизнь горбато пролегает: как взбирается в гору, так и с горы покатится. Под Сиготом встретила меня печальная весть - по дороге к больному умер почтенный Джеордже. (Ich gehore