Дочинец Мирослав – Вечник. Исповедь на перевале духа
| Вид материала | Документы |
- Субетто А. И. Россия и человечество на перевале истории в предверии третьего тысячелетия, 268.56kb.
- Медіа Дім "рава", 21.67kb.
- Медіа Дім "рава", 14.32kb.
- 30 октября 1981 г храм Хэинса, 449.82kb.
- Н. А. Бердяев царство духа и царство кесаря, 4387.18kb.
- Мраморный кряж. Бывшие земли зеленых орков, 3758.68kb.
- Догматическое богословие, 1647.76kb.
- Призыв христианам Украины, 55kb.
- Объявление международная научно-техническая конференция, 50.14kb.
- Августин Аврелий «Исповедь», 10.05kb.
Тогда я придумал своеобразную парилку. Сработал под скалой длинную, на мой рост, глиняную печь. Изнутри выложил речными голышами, устроил узкий дымоход. Печь как печь, только туда я засовывал не горшки, а самого себя. Вечером приносил из лесу связку дров и зелье. Растапливал печь, а когда дрова прогорали и накаляли камни, заливал их водой, настелял папороть и залезал ногами вперед в длинную черинь-под. Так что голова оставалась у устья, чтоб дышать свежим воздухом. Зато тело прогревалось и пропаривалось настолько, что становилось будто из воска изваянным. Легкое и податливое. Искупаешься после такой парилки в ручье - и ложишься на вербовую плетенку под ясенем. Спишь мертвым сном и без сновидений. Лишь пучеглазый месяц ныряет из облака в облако и завистливо посматривает на мою постель.
А на рассвете, когда после ночной тишины первые звуки возвещают о рождении нового дня, - я уж у ворот леса. И подсвечиваю головешкой его темное чрево. Утомленные длинной жизнью, как и люди, и побитые стихией, деревья, горели стоя. Долго, ровно и без копоти.
Лес в тот раз явил мне происшествия и тягостные, и утешительные одновременно, как это часто бывает в жизни. Не каждого зверя полошило мое хозяйничанье на его территории. Одного возмутило. Я огребал гнилые колоды, обкладывал сушняком и поджигал. Те ватры оставались мирно тлеть, а я продвигался дальше в чащу, к новым кучам древесного ломачья. Набрел на блюдце болота, поросшее невестульками, залюбовался и спиной ощутил чей-то взгляд. Не успел оборотиться, как над головой метнулась мохнатая тень. На плечи что-то бухнуло, обожгло. Я выхватил нож и вонзил в живую мякоть. Кровь зверя смешалась с моей кровью, однако когти и дальше вонзались в мое тело, заскрежетали о кости. Под тяжестью зверя, слабея от боли, я быстро попятился и с разгона грохнулся спиной в пламя. Зашипела обожженная шерсть, рысь истошно мяукнула и бросилась в кусты. Я тоже вскочил на ноги горящим снопом и стремительно бултыхнулся в болотистую колдобину.
Долго собирался с силами, чтобы доползти домой. Обожженная одежда сползала вместе с кожей, из шеи струилась запеченная сукровица. С одной стороны это было хорошо - раны прижгло, обошлось без заражения. А с другой - я был обожжен, точно цыганский казан. Вымокал до дрожи в студеном ручье. Добравшись домой, устлал постель листьями подорожника, настрогал дубовой коры и улегся. Нет не спать (какое спанье!), а чтобы пригасить огонь в теле. На следующий день заставил себя поискать иное снадобье. В высохшем русле наткнулся на куртину вероники, на трясине нарвал сушеницы болотной. Ее мелкие розовые листочки будто лежат в раскрытых ладошках острого листья. И лопуховый бадан годился примачивать ожоги, и кора с листьями простого дерева вяза. Одно другому не помеха, у каждого зелья своя тайна, свой характер. Кому одно помогает, кому другое.
Раны подсушивал порошок из дубовой коры, не давал им гноиться. А лихорадку я сбивал липовым чаем с медом, и мог хоть подремать. О еде почти не думал, разве что жевал сушеные кислицы - подсушенные дикие яблоки и ягоды. На дворе стоял невыносимый зной, я едва ползал к пересохшему ручью, чтоб хлебнуть водицы. Берестяные лычаки тогда вспыхнули первыми и сожгли мои ступни. Таким образом приходилось скользить по земле, точно гад.
Зато мои очи теперь оказались на уровне трав. Мои ноздри впитывали дух земли. Моя грудь вплотную ощущала ее тепло. Доселе я и не догадывался, что земное тело, как и человеческое, в разных местах по-разному пахнет и имеет разную температуру. В поисках желанного холодка, приюта от духоты я полз туда, где прятались птицы. И лежал плашмя в увядших травах, мучительно прислушиваясь, как сжигает меня изнутри, извне и с неба. Тогда и пришел ко мне, уж не из разгоряченного ли сердца пробудился дар ощущения подземной жилы. Я ощутил ее кожей, нутром, но разум не поверил. Аж пока я не разгреб по локоть песчанистый грунт - и ямка затемнела влагой.
Копал и дальше, накнулся на камень, кое-как его выдолбил и вывернул - из-под него в лицо ударила струя студеницы. Вода была мягкая, с кислинкой свежести, сытная. Я расчистил родник, обложил камнями и взялся рыть канальчик, чтоб он не заиливался. Теперь у меня во дворе была свой колодец. Не нужно было ходить за речной водой, в сезон дождей мутной.
Однако этого мне было мало. Хотелось проверить свою способность. Я присматривался и замечал знаки: когда и где обильнее выпадает роса, где и какие птицы любят садиться на землю; где и какая трава растет. На затемненном участке, где в тесноте уживались четыре травы, я ложился и прислушивался. Все сходилось: голую грудь щекотливо холодила близкая водяная нора. Я копал - так оно и было!
Вдоль своей тропы к лесу я сработал пять колодцев, как бусин. Пять зеленых глазков привычно моргали мне. Это должно было сэкономить мне время и силы, когда возникала потребность спешно таскать воду, чтобы сбить высокое пламя.
За новым захватывающим занятием я помалу забывал о жгучих ранах. Голод поднимал меня на ноги, вода из подземных жил возбуждала аппетит. Да и козочку нужно было обходить, водить на свежую пашу - подножный корм. Я называл ее Тисой. Ибо эта река была мне очень близкой. Выколыхала в детстве и несла по прихоти судьбы дальше, высаживая на спасительные берега. Вещая река нашего, подкарпатского народа, который загнездился на ее берегах и отсюда отправился познавать широкий мир. Наши пращуры, рассказывал в гимназии старый учитель истории, прибывали в Рим и прижимали руки к сердцу под шерстяными гунями: «Слы. Есьме слы (послы)». А стража сообщала дальше: «Слы вене! (Послы пришли!)». Так нас поименовали славянами. Длинноволосых спокойных людей, разговаривающих мягко, певуче и пришедших из тех земель, откуда доставляли трехсотлетние тисы для строительства римских галер, храмов и вилл патрициев. С холмистых и тучных берегов полноводной Тисы. С тех пор нас так и называли.
Рысь преподала мне хороший урок осторожности. Дикий кот - хитрый зверь. Он подстерегает жертву всегда сзади и, если она его раздражает, нападает. Я вторгся в его владения и получил отпор. У меня не было к нему злости. Пришел на место нашего поединка и крикнул в лесную чащу:
«Мудрый и сильный зверь! Я кланяюсь тебе и не хочу губить твою лесную царину. Однако и ты не мешай мне. Я не потревожу тебя, а ты не пересекай моего пути. Этот лес одинаково твой и мой дом. Тут следы моих ног и рук и тут моя кровь. Слышишь, почтенный зверь?»
Я знал, что он слышит. Ибо я слышал его. Когда-то я смеялся над пословицей вуйка Ферка: собака собаку чует.
Ныне я мог смело сказать: зверь зверя чует. Встречая и провожая день в лесу, становился я его дикой частичкой.
Муха не боится обуха. Уж и на затылке были у меня глаза, уши и ноздри тоже были начеку. Тогда от рысиных зубов меня спасли длинные волосы и полосы из лыка, переброшенные через плечи, - ими я стягивал поникшие деревья, связывал хворост. Теперь я плел себе плотную заплечную пелерину-кольчугу. Не заходил в чащу и без прочной шапки-шлема. Перед тем как осваивать новую парцеллу-лесосеку, я обходил ее с гиком и пылающей головешкой.
Все шло, как у нас говорится, в нитку, т.е. своим чередом. Никакому зверю я не причинял зла. Норы обходил, гнезда переносил, нарывал муравейники, чтоб не брызнула на них искра. Не разорял грибниц и ягодников, ибо это была моя завтрашняя кормушка. Население пчелиных дупел перемещал в здоровые стволы - лесная пасека под моей рукой умножалась. Я уж мог подкармливать своим медом слабые рои. Хочу заметить, что мед в то лето был горьковатым, как пережженный сахар. Получалось, что дым проникал и в нектар, и в соты вощаные. Это лишний раз подтверждало: ничто в природе не живет обособленным образом, все связано, все слито воедино.
Изменил я способ сожжения лесного хлама. Дабы не волновать широким огненным наступлением лесное население, прогоняя его с насиженных мест, я решил пронизывать лес огненными полосами-лучами. Те просеки должны были впустить в дебри свежий люфт-воздух, а мне служить дорогой.
Настойчивость стену пробивает. Работа кипела, еще лучше сказать - горела. Я безудержно пробивался на юг, прокладывая себе путь огнем, освобождая, прореживая лесной массив.
За две недели я уперся в сланцевую скалу. Вытирая со лба черный пот, прислонился к курчавому лишайнику.
Возможно, потому что был голоден, он пахнул мне чем-то съедобным. Темно-зеленые скользкие наросты содрались с камня, будто кожа. Испеченный на тлеющем пне, лишайник почернел, как сушеные подосиновики. Хрустел на зубах и напоминал по вкусу пресную перепечку. Вместе с заячьей капустой и муравьиными яйцами это было замечательное блюдо. С тех пор я часто им смаковал.
Там, где лишайники высыхали, прорастал мох. На него намело листьев, песка, и на тонкую грядку сеялась трава, цепляясь корнями за деревца. Стена скалы была испятнана такими же зелеными заплатами. Пожалуй, и наши предвечные горы когда-то так же заростали чащами.
На рухнувших гнилых дубах находил я белое ожерелье странных грибов, из которых чиркала ароматная водичка.