Geum.ru

Павел Егорович Тадыев. Павел Егорович рассказ

Вид материалаРассказ

Содержание


Шаги племен
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6

ШАГИ ПЛЕМЕН


...Она стоит на 381-м километре Чуйского тракта. Двухметровая стела, или менгир. Называть ее можно по-разному. Дело не в названии, а в чем-то совсем другом. Стелу венчает высеченная в камне голова. Очень странная и необычная голова. Она не похожа на то, что я видела на «камнях с лицами» под Тургундой. Ее сделал кто-то другой. Некоторые считают, что тюрки. Но в ней нет ничего от тюркской традиционности. В ней нет черт этого народа. Поэтому она уникальна, таинственна и малообъяснима. Она стоит перед отвесной скалой, повернув свое неразгаданное лицо к восходу солнца. Между нею и шумящей внизу Чуей пролегает древний путь. Может быть, самый древний из всех путей, которые мы знаем. Теперь он называется Чуйским трактом. Голова эта удивительно органично слита с грубым, почти необработанным камнем. Ее нельзя отделить от него. Вне его она не будет существовать. Линии этого камня причудливы и неожиданны. Поэтому порой кажется, что это не камень, а развевающийся плащ. И еще кажется, что камень был человеком. Человеком из иного, далекого времени, человеком, пережившим неповторимую и странную судьбу. Он взял на себя какую-то очень тяжелую, вместе с тем необходимую миссию. Она заставила его, идущего вместе со своими соплеменниками по этому древнему пути, остановиться, сойти в сторону, чтобы навечно застыть в камне. Ибо только камень был в состоянии донести до грядущих неведомых поколений облик, характер, стремления и судьбу прошедшего по этому пути народа. И во имя сохранения памяти об этих ушедших один из них согласился стать камнем. Представлял ли он, на что шел? Была ли в его сердце какая-нибудь надежда? Конечно, была. Надежда на то, что они снова сюда вернутся. Они должны были прийти с востока, и он ждал их, повернув лицо туда, где каждое утро алела полоска зари. Сколько прошло веков? Другие шли по древнему пути, вдоль берега шумящей реки. У них были иные лица, иная одежда. Они говорили на чужом ему языке. Он остался один в этом незнакомом и быстро меняющемся мире. Один из тех, навсегда ушедших. Он долго их ждал и ждет до сих пор. Века безнадежного ожидания меняют даже камень. И поэтому так скорбно сжаты тонкие губы ждущего, так много печали скопилось в каменных глазницах. В нем что-то неуловимо напоминает сфинкса Египта, который, может быть, тоже ждет...

И когда вы уходите от древней печали этих глаз и начинаете рассматривать обратную сторону этой необычной стелы, то вас ожидает еще одно открытие. Рисунки. Грифон, какое-то странное животное, с телом лошади и оленьими рогами. Меч. Так рисовали алтайские кочевники скифской эпохи. Имеют ли эти рисунки отношение к тому, кто застыл в камне? Пока сказать определенно нельзя.

На отвесной скале позади стелы опять рисунки, но какие-то другие. Олени с рогами-елочками, косули, бараны, колесницы, люди. Кто-то оставил их здесь. Возможно, те же ранние кочевники, чьи курганы и менгиры идут вдоль тракта. Каждый народ оставлял здесь по себе память. Память в камне, память в земле. Память в оставшихся после них словах. «Столько много народов принесли свои лучшие созвучия и мечты. Шаги племен уходят и приходят»7. Шаги племен. Скифы, гунны, тюрки. Эти условные названия скрывают множественность и многообразие прошедших здесь народов. Они катились по этому тракту волна за волной, на протяжении многих веков. Одни шли на восток, устремляясь туда, к неприступным снежным горам. Другие двигались на запад, к обширным равнинам Сибири.

Древняя дорога была похожа на гигантскую артерию, в которой толчками пульсировала молодая горячая кровь кочевого мира. И кровь эта временами вливалась в устоявшиеся миры оседлости, стремительно меняла их, омолаживала и поселяла в них тревожную мечту о неизведанных землях и вечном движении. Откуда рождалось желание этого движения? Того движения, что гнало век за веком по алтайскому тракту через горы и перевалы, через сухие степи многие тысячи людей? Говорят, что движение народов всегда обусловлено целесообразностью. Ими двигала жажда завоевания новых пространств, поиски тучных пастбищ. Богатства более удачливых соседей тоже были побудительной силой этого движения. Но только ли это? Можно ли сложнейший и богатейший процесс движения народов объяснить только такой целесообразностью? А не было ли в этом еще какой-то силы, которая так легко позволяла сниматься с насиженного места и устремляться в неведомое? Той силы, которая таится где-то внутри каждого человека и нередко движет его поступками. Определить ее однозначно нельзя. Как нельзя однозначно определить психологию человека. В ней заключено множество компонентов. Освобожденность, стремление увидеть новые места, неудержимая привлекательность дали, желание познать неведомое, наивная попытка преодолеть черту таинственного горизонта...

Мне кажется, что все это несли в себе кочевники. И если целесообразность двигала их телами, то эта сила владела их душами. Поэтому столь долгим и неотвратимым было их передвижение.

Давно затихли шаги прошедших племен, века и необозримые пространства поглотили их живые следы. Древний путь превратился в широкое асфальтированное шоссе Чуйского тракта. На тракте день и ночь гудят грузовики, автобусы, легковые машины. Тракт — основная транспортная артерия Горного Алтая. По ней идут грузы в соседнюю Монголию и из Монголии. Вдоль нее тянутся провода высокого напряжения и телефонные кабели. В 1926 году тракт выглядел иначе. Но Рерих о нем не писал. Его экспедиция не проходила по этому главному пути движения народов через Алтай. Николай Константинович предпочел параллельный, на мой взгляд, второстепенный путь. Но это только на мой взгляд, я пока не знаю побудительных мотивов, заставивших Рериха, для которого проблема переселения народов была одной из основных, пойти другим маршрутом. А они, эти мотивы, конечно, были. И оттого, что я о них не знаю, они не становятся менее важными и значительными. Ибо Рерих знал, что делал. Случайности и неожиданно возникшие трудности не влияли на его решения. Они всегда были правильными и приносили нужные результаты. Значит, второстепенный путь был чем-то важнее главного. Но чем? Что он надеялся там обнаружить и чего достичь? Может быть, не только переселение народов его интересовало, а и что-то другое, что пока от нас скрыто. Но, как бы то ни было, проблема загадочного отклонения экспедиции от главного пути возникла и требует своего объяснения. Думаю, что оно со временем придет...

Я тоже отклонилась от главного пути. Этим главным путем был для меня маршрут Центрально-Азиатской экспедиции. А я попала на Чуйский тракт. «Проведите линию, — писал Рерих в экспедиционном дневнике, — от южнорусских степей и от Северного Кавказа через степные области на Семипалатинск, Алтай, Монголию и оттуда поверните ее к югу, чтобы не ошибиться в главной артерии движения народов»8.

Мы едем по Чуйскому тракту уже второй день. И проедем еще пять. Тракт непередаваемо красив. Представьте себе ленту дороги, которая вьется среди синеющих гор, идет по обрывистым берегам быстрых рек, подходит вплотную к отвесным скалам, взбирается на перевалы и спускается с них, устремляясь к белеющим вдали снежным хребтам. Эти хребты надвигаются на тракт, и кажется, что дорога сейчас упрется в них, остановится и прекратит свой извечный бег. Но ничего подобного не происходит. Снежные вершины постепенно отодвигаются к горизонту и дают простор Курайской степи, которая приветствует давнишнего своего друга — дорогу — феерией красок. Степь образует самые неожиданные сочетания холмов, невысоких гор и обнаженных скал. По ним бегут тени облаков, и от этого желтая, зеленая, лиловая, сиреневая окраска гор и холмов неуловимо меняется, цвета незаметно переходят один в другой, порождая множество неожиданных и немыслимых оттенков. А дорога стремится дальше, мимо Северо-Чуйского хребта к Кош-Агачу. За Кош-Агачем она делает резкий поворот к югу и через просторные речные долины уходит к Ташанте, а затем, пересекая государственную границу, исчезает в горах и степях Монголии.

Мы едем по этому удивительному тракту целую неделю и ищем следы прошедших здесь племен и народов. Мы находим их везде: вдоль самого тракта, и в долине Каракола, и между реками Барбугазы и Юстыд. Стоит только внимательно присмотреться, и вы сразу замечаете древние курганы. Они очень разные: насыпанные из камней, большие и малые, просто каменные круговые выкладки, погребения, отмеченные менгирами и без них. Многие погребения были ограблены еще в древности, другие — в наше время. Неистребимое племя кладоискателей и охотников за сокровищами много веков подряд отбивает хлеб у археологов.

С курганами соперничают вертикальные камни менгиров. Большие и малые. Одиночные и расположенные компактной группой. Целые аллеи менгиров, уходящие туда, где восходит солнце. Реже попадаются стелы — те же менгиры, но выше. Иногда до четырех метров. На них высечены боевые топоры, мечи, а иногда три таинственных круга, которые позже стали символом на Знамени Мира Рериха. Наибольшее впечатление производили курганы Туэкты. Сложенные из камней, покрытых темной патиной времени и разноцветными лишайниками, они возвышались в тихой солнечной долине на окраине поселка. Вокруг них расстилалось поле, и ветер волнами пробегал по не созревшему еще овсу.

Погребения такого типа давно привлекали внимание археологов. Еще в конце XVIII — начале XIX века их раскапывал русский археолог П.К.Фролов. В 1865 году В.В.Радлов раскопал катандинские курганы, в 1911 годуА.В.Андрианов изучал погребения на реке Майэмире. Советские археологи продолжили. В 1927 году М.П.Грязнов провел раскопки в долине Урсул. С.И.Руденко занимался алтайскими курганами с 1929 года и в 1954—1955 годах раскопал первые погребения в Туэкте. Почти каждое лето на Алтае ведут работы археологи Новосибирска и Горно-Алтайска. Постепенно каменные могилы отдают свои тайны. Год за годом в Эрмитаже растет коллекция найденных реликвий. Чьи же останки выдают эти погребения?

Их называют скифами, саками. В древности называли «грифами, стерегущими золото». Теперь все чаще осторожно величают ранними кочевниками. Они были кочевниками-коневодами. Европеоидные по своему типу, они говорили на диалектах североиранской языковой группы и занимали огромную территорию евразийской степи от Карпат до Памира, Тянь-Шаня и Алтая. Это был целый кочевой мир со своей культурой, организацией, занятиями. О них написано уже много и будет написано еще больше. Поэтому нет смысла пересказывать то, что каждый может прочесть. Что же нашли в этих погребениях? Вещи. Вещи, принадлежавшие мертвым, которые, по мнению живых, нужны были им в «ином мире» так же, как и в этом. Одежда, оружие, украшения, предметы домашнего обихода, конская сбруя и многое другое отдал в руки археологов «иной мир» древних могил. Керамика, ткань, кожа, дерево, бронза, золото, железо служили материалом для этих вещей. Они были разными по форме и по назначению. Но искусство объединяло их в одно целое. В искусстве господствовал знаменитый «звериный стиль» кочевников евразийских степей. Тот самый стиль, который оставил свой след в культуре множества более поздних народов, от Китая до Европы. В алтайских курганах он был представлен в наиболее чистой, классической форме. Многочисленные изделия, найденные в погребениях, были украшены изображениями животных. Олени, горные козлы, горные бараны, лоси, тигры, волки, лошади, орлы, петухи, лебеди... Фантазия древнего художника нередко сочетала в удивительных комбинациях зверей и птиц. Поэтому у тигра вырастали крылья, а у орла — звериные уши. Но эти сочетания были столь художественны и гармоничны, что казалось — такие птицезвери существуют и в природе.

Теперь позволю себе привести цитату из книги археолога М.Грязнова. «Кочевники Алтая, — пишет он, — хорошо знали зверей со всеми их повадками и особенностями, так как они много занимались охотой на дикого зверя не только ради промысла, но и в качестве военно-спортивных упражнений. Естественно, что зверей они изображали любовно, проявляя при этом острую наблюдательность охотника. Искусство изображать зверей в их характерных позах, в движении, в ожесточенных схватках с другими зверьми они совершенствовали из поколения в поколение, заимствуя друг у друга и отбирая наиболее удачные изобразительные приемы»9.

Все здесь сказано верно и очень хорошо, но может быть отнесено не только к ранним кочевникам Алтая. Охота была самым ранним занятием человека. И первые, еще неумелые рисунки, сделанные нашим далеким предком на камнях пещеры, изображали знакомых ему животных. В рисунках проявлялись и острая наблюдательность, и знание повадок животных. Но то, что позже назвали «звериным стилем», в этих петроглифах отсутствовало: не было четкости и лаконичности. Некоторые склонны объяснять появление такого стиля влиянием высоких цивилизаций стран Древнего Востока и их художественных культур. Вряд ли можно отрицать такое влияние. Кочевой мир евразийских степей был подвижен и деятелен. Пространства, отделявшие его от других народов, не были особым препятствием. Стремительные лошади легко преодолевали их. И кочевникам были знакомы Передняя Азия, Иран, Индия и Средиземноморье. Оттуда приходили в степи и горы иные сюжеты и иные звери, иное мастерство. Но и это влияние не может объяснить появления «звериного стиля». Его истоки надо искать в самом мире кочевников, в чем-то характерном только для этого мира. Таковой была лошадь. Та лошадь, на которую сажали кочевника, как только ноги его делали первые, еще неуверенные шаги по земле. Та лошадь, которая становилась для него на всю жизнь другом и уходила вместе с ним во тьму и неизведанность «иного мира». Та лошадь, с которой он сливался и от которой был неотделим, когда стремительно преодолевал степные и горные пространства. Та лошадь, чьей силой, совершенными пропорциями он не уставал любоваться. Короче говоря, лошадь для него была всем и через нее он постигал мир с момента рождения и до самой смерти. И в этом многообразном и несущемся ему навстречу мире ничего не было прекраснее той же лошади. Лошадь становилась для него эстетическим мерилом. Для художника, пробуждающегося в нем, не было на всем свете более высокого критерия, чем совершенство лошади. Им мерил он свое достоинство, свои человеческие качества, свое чувство прекрасного. И поэтому во все, что он создавал, он невольно переносил лошадь. Еще связанный миром далекого прошлого, ощущая свои корни в этом прошлом, он, как и его далекий предок, изображал зверей. Он вырезал их в дереве, ковал в золоте, выкраивал в коже, выкалывал на сильных телах воинов. Но это уже были иные звери. Он перенес в них, не нарушая гармонии, стремительность и выразительность лошадиного бега. Он увековечил в них рельефность лошадиных мышц, их экономичную лаконичность и завершенность линий. Именно лошадь и породила особый стиль, «звериный».

Существует удивительное единство художественного изображения в этом стиле. Только человек, ощутивший это единство своими мышцами и телом, смог так точно его передать. Этому единству научила его лошадь, подарившая ему счастье динамичного единения с ней. В каждом звере, сделанном мастером-кочевником, незримо, а иногда и зримо живет лошадь. Живут ее дух, ее линии, ее движения. У оленей по-лошадиному крупно раздуты ноздри, у птиц удлиненные конские глаза... Эти звери украшали конскую сбрую. Лошадей украшали многие народы. Расписные и резные седла, шитые золотом чепраки, тяжелые накидные уздечки, узорчатые причудливые налобники, но ничто так не гармонировало с сильным совершенным телом лошади, как сбруя, украшенная алтайскими древними мастерами.

На Алтае «звериный стиль» сохранялся очень долго. В других местах его «размывали» иные влияния. Как «размывало» греческое влияние позднее искусство причерноморских скифов.

Когда я бываю в Эрмитаже, то захожу в те залы, где хранится коллекция, собранная в алтайских курганах. Я внимательно смотрю на все эти вещи. И каждый раз у меня перед глазами возникает напряженное, стремительное и совершенное тело лошади, несущейся по степи, туда, к синим горам Алтая...