Задания для второго этапа всероссийской олимпиады по литературе
| Вид материала | Документы |
- Приказ 24 ноября 2010г №627-од Об итогах муниципального этапа всероссийской олимпиады, 557.23kb.
- Задания для второго (районного, городского) этапа Всероссийской олимпиады школьников, 68.78kb.
- Задания V этапа XI всероссийской олимпиады школьников по литературе, 38.21kb.
- Инструкция для участников Задания разделены на 7 частей. Максимальный балл за всю работу, 74.05kb.
- Инструкция для выполнения теоретико методического задания, 628.3kb.
- Методические рекомендации подготовки и проведения школьного этапа всероссийской олимпиады, 323.11kb.
- Методические рекомендации по проведению всероссийской олимпиады школьников по литературе, 83.82kb.
- Методические рекомендации и тексты заданий для школьного этапа всероссийской олимпиады, 555.47kb.
- Методические рекомендации по разработке заданий для школьного этапа всероссийской олимпиады, 652.01kb.
- Положение о проведении второго этапа VIII международной Олимпиады по основам наук, 93.09kb.
1 2
2010 – 2011 учебный год
Задания для второго этапа
всероссийской олимпиады по литературе
(муниципальный уровень)
7-8 классы.
Задание 1.
Вам предложены два текста. Определите, какой из них является произведением устного народного творчества, а какой является продуктом индивидуального творчества. Проведите сопоставительный анализ и обоснуйте свой ответ.
Алеша Попович и Тугарин
Из далече-далече, из чиста поля
Тут едут удалы два молодца,
Едут конь-о-конь, да седло-о-седло,
Узду-о-узду да тесмяную,
Да сами меж собой разговаривают:
«Куда нам, братцы, ехать будет?
Нам ехать, не ехать во Суздаль-град?
Да в Суздале-граде питья много,
Да будет добрым молодцам испропитися,
Пройдет про нас славушка недобрая;
Да ехать, не ехать в Чернигов-град?
В Чернигове-граде девки хорошие,
С хорошими девками спознаться будет,
Пройдет про нас славушка недобрая;
Нам ехать, не ехать во Киев-град?
Да Киеву-граду на оборону,
Да нам добрым молодцам на выхвальбу».
Приезжают ко городу ко Киеву,
Ко тому же ко князю ко Владимиру,
Ко той же ко гриденке ко светлоей. Гридня,гридница- помещение для княжеских
Ставают молодцы да со добрых коней, дружинников, княжеская приемная
Оставляют коней своих непривязанных,
Никому-то коней да неприказанных,
Никому-то до коней да, право, дела нет.
Идут они во горенку во светлую,
Да крест они кладут по-писаному,
Поклон они ведут да по-ученому,
Они бьют челом на все четыре стороны,
А князю с княгиней на особинку:
«Ты здравствуй, Владимир стольнокиевский!
Ты здравствуй, княгиня мать Апраксия!»
Говорит-то Владимир стольнокиевский:
«Вы здравствуйте, удалы добры молодцы!
Вы какой же земли, какого города,
Какого отца, да какой матушки?
Как вас молодцов да именем зовут?»
Говорит тут удалый добрый молодец:
«Меня зовут Алешой нынь Поповичем,
Попа Левонтья сын Ростовского.
Да другой-то Еким – Алешин паробок». Паробок- молодой помощник богатыря
Говорит тут Владимир стольнокиевский:
«Давно про тебя весточка прохаживала,
Случилося Алешу в очи видети;
Да перво тебе место – подле меня,
Друго тебе место – супротив меня,
Третье тебе место – куда сам ты хошь».
Говорит-то Алешенька Попович-то:
«Не сяду я в место подле тебя,
Не сяду я в место супротив тебя,
Да сяду я в место куда сам хочу –
Да сяду на печку на муравленку, Муравленый – облицованный глазурью
Под красно хорошо под трубно окно».
Немножко поры да миновалося,
Да на пяту гридня отпиралася,
Да лезет-то чудо поганое,
Собака Тугарин был Змеевич-от.
Да богу собака не молится,
Князю со княгиней не кланяется,
Князьям да боярам челом не бьет.
Вышина у собаки ведь трех сажон,
Ширина у собаки ведь двух охват,
Промеж глаз его да калена стрела,
Промеж ушей его да пядь бумажная.
Садился собака он за дубов стол,
По праву руку князя он Владимира,
По леву руку княгини он Апраксии.
Алеша на запечье не утерпел:
«Ты ой еси, Владимир стольнокиевский!
Али ты с княгиней не в любви живешь?
Промеж вами чудо сидит поганое,
Собака Тугарин-то Змеевич-от».
Принесли на стол лебедь белую.
Вынимал собака свой булатен нож,
Поддел-то собака он лебедь белую,
Он кинул собака ее себе в гортань,
Со щеки-то на щеку переметывает,
Лебяжье костьё да вон выплёвывает.
Алеша на запечье не утерпел:
«У моего у света у батюшка,
У попа у Левонтья Ростовского
Была стара собачища дворовая,
По подстолью собака волочилася,
Лебяжею костью подавилася,
Собаке Тугарину не минуть того, -
Лежать ему во далече в чистом поле».
Принесли на стол да пирог столовой,
Вынимал собака свой булатен нож,
Поддел-то пирог да на булатен нож,
Он кинул, собака, себе в гортань.
Алешка на запечье не утерпел:
«У моего у света у батюшка,
У попа у Левонтья Ростовского
Была стара коровища дворовая,
По двору-то корова волочилася,
Дробиной корова подавилася,
Собаке Тугарину не минуть того,-
Лежать ему во далече, в чистом поле».
Говорит собака нынь Тугарин-от:
«Да что у тя на запечье за смерд сидит,
Что за смерд сидит, да за засельщина?»
Говорит-то Владимир стольнокиевский:
«То не смерд сидит, да не засельщина,
Сидит русский могучий да богатырь,
А по имени Алешенька Попович-от».
Вынимал собака свой булатен нож,
Да кинул собака нож на запечье,
Да кинул в Алешеньку Поповича.
У Алеши Екимушка подхватчив был,
Подхватил он ножичек за черешок:
У ножа были припои нынь серебряны,
По весу-то припои были двадцать пуд.
Да сами они да похваляются:
«Здесь у нас дело заезжее,
А хлеба у нас здесь завозные,
На вине-то пропьем, хоть на калаче проедим».
Пошел-то собака из застолья вон,
Да сам говорил таковы речи:
«Ты будь-ка, Алеша, со мной на поле».
Говорит-то Алеша Попович-от:
«Да я с тобой, с собакой, хоть теперь готов!»
Говорит-то Екимушка да паробок:
«Ты ой еси, Алешенька названый брат!
Да сам ли пойдешь, али меня пошлешь?»
Говорит-то Алеша нынь Попович-от:
«Да сам я пойду, да не тебя пошлю».
Пошел-то Алеша пеш дорогою […],
В руку взял шалыгу подорожную Шалыга – род кистеня, посох с загнутым
Да этой шалыгой подпирается. к руке концом.
Он смотрел собаку во чистом поле,-
Летает собака по поднебесью,
Да крылья у коня нонче бумажные.
А втапоры Алеша сын Попович-от, Втапоры – в ту пору
Он молится Спасу-вседержителю,
Чудной мати божьей Богородице:
«Уж ты ой еси, Спас да вседержитель наш!
Чудная есть мать да Богородица!
Пошли, господь, с неба крупна дождя,
Подмочи, господь, крыльё бумажноё,
Опусти, господь, Тугарина на сыру землю».
Алешина мольба богу доходна была, -
Послал господь с неба крупна дождя,
Подмочилось у Тугарина крыльё бумажноё,
Опустил господь собаку на сыру землю.
Да едет Тугарин по чисту полю,
Кричит он, зычит да во всю голову:
Да хошь ли, Алеша, я конем стопчу?
Да хошь ли, Алеша, я копьем сколю?
Да хошь ли, Алеша, я живком сглотну?
На то-де Алешенька ведь верток был,-
Подвернулся под гриву лошадиную.
Да смотрит собака по чисту полю:
«Да где же Алеша стоптан лежит?»
Да втапоры Алешенька Попович-от
Выскакивал из-под гривы лошадиноей,
Он машет шалыгой подорожною
По Тугариновой да по буйной голове.
Покатилась голова с плеч, как пуговица,
Свалилось трупьё да на сыру землю.
Да втапоры Алеша сын Попович-от
Имаёт Тугаринова добра коня,
Левой-то рукой да он коня дёржит,
Правой-то рукой да он трупьё сечет.
Рассек-то трупьё да по мелку частью:
Разметал-то трупьё да по чисту полю,
Поддел-то Тугаринову буйну голову,
Поддел-то Алеша на востро копье,
Повез-то ко князю ко Владимиру.
Привез-то ко гриденке ко светлоей,
Да сам говорил да таковы речи:
«Ты ой еси, Владимир стольнокиевский!
Буде нет у тя нынь пивна котла,
Да вот те Тугаринова буйна голова;
Буде нет у тя дак пивных больших чаш,
Дак вот те Тугариновы ясны очи;
Буде нет у тя да больших блюдищев,
Дак вот те Тугариновы больши ушища»
Змей Тугарин
Былина
1
Над светлым Днепром, средь могучих бояр,
Близ стольного Киева-града,
Пирует Владимир, с ним молод и стар,
И слышен далеко звон кованых чар –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
2
И молвит Владимир: «Что ж нету певцов?
Без них мне и пир не отрада!»
И вот незнакомый из дальних рядов
Певец выступает на княжеский зов –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
3
Глаза словно щели, растянутый рот,
Лицо на лицо не похоже,
И выдались скулы углами вперед,
И ахнул от ужаса русский народ:
«Ой рожа, ой страшная рожа!»
4
И начал он петь на неведомый лад:
«Владычество смелым награда!
Ты, княже, могуч и казною богат,
И помнит ладьи твои дальний Царьград –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
5
Но род твой не вечно судьбою храним,
Настанет тяжелое время,
Обнимут твой Киев и пламя и дым,
И внуки твои будут внукам моим
Держать золоченое стремя!»
6
И вспыхнул Владимир при слове таком,
В очах загорелась досада,
Но вдруг засмеялся, и хохот кругом
В рядах прокатился, как по небу гром, -
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
7
Смеется Владимир, и с ним сыновья,
Смеется, потупясь, княгиня,
Смеются бояре, смеются князья,
Удалый Попович, и старый Илья,
И смелый Никитич Добрыня.
8
Певец продолжает: «Смешна моя весть.
И вашему уху обидна?
Кто мог бы из вас оскорбление снесть!
Бесценное русским сокровище честь,
Их клятва: «Да будет мне стыдно!»
9
На вече народном вершится их суд,
Обиды смывает с них поле –
Но дни, погодите, иные придут,
И честь, государи, заменит вам кнут,
А вече – каганская воля!» Каганская - ханская
10
«Стой! – молвит Илья.- Твой хоть голос и чист,
Да песня твоя не пригожа!
Был вор Соловей, как и ты, голосист,
Да я пятерней приглушил его свист –
С тобой не случилось бы то же!»
11
Певец продолжает: «И время придет:
Уступит наш хан христианам,
И снова подымется русский народ,
И землю единый из вас соберет,
Но сам же над ней станет ханом.
12
И в тереме будет сидеть он своем,
Подобен кумиру средь храма,
И будет он спины вам бить батожьем,
А вы ему стукать да стукать челом –
Ой срама, ой горького срама!»
13
«Стой! – молвит Попович. – Хоть дюжий твой рост,
Но слушай, поганая рожа:
Зашла раз корова к отцу на погост,
Махнул я ее через крышу за хвост –
Тебе не было бы того же!»
14
Но тот продолжает, осклабивши пасть:
«Обычай вы наш переймете,
На честь вы поруху научитесь класть, Поруху …класть – разрушать, портить
И вот, наглотавшись татарщины всласть,
Вы Русью ее назовете!
15
И с честной поссоритесь вы стариной,
И, предкам великим на сором,
Не слушая голоса крови родной,
Вы скажете: «Станем к варягам спиной,
Лицом повернемся к обдорам!» к обдорам – на восток
16
«Стой! – молвит, поднявшись, Добрыня.- Не смей
Пророчить такого нам горя!
Тебя я узнал из негодных речей:
Ты старый Тугарин, поганый тот змей,
Приплывший от Черного моря!
17
На крыльях бумажных, ночною порой,
Ты часто вкруг Киева-града
Летал и шипел, но тебя не впервой
Попотчую я каленою стрелой –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»
18
И начал Добрыня натягивать лук,
И вот, на потеху народу,
Струны богатырской послышавши звук,
Во змея певец перекинулся вдруг
И с шипом бросается в воду.
19
«Тьфу, гадина! – молвил Владимир и нос
Зажал от несносного смрада, -
Чего уж он в скаредной песне не нес,
Но, благо, удрал от Добрынюшки, пес, -
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»
20
А змей, по Днепру расстилаясь, плывет,
И, смехом преследуя гада,
По нем улюлюкает русский народ:
«Чай, песни теперь уже нам не споет –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»
21
Смеется Владимир: «Вишь, выдумал нам
Каким угрожать он позором!
Чтоб мы от Тугарина приняли срам!
Чтоб спины подставили мы батогам!
Чтоб мы повернули к обдорам!
22
Нет, шутишь! Живет наша русская Русь,
Татарской нам Руси не надо!
Солгал он, солгал, перелетный он гусь,
За честь нашей родины я не боюсь –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
23
А если б над нею беда и стряслась,
Потомки беду перемогут!
Бывает, - примолвил свет-солнышко-князь, −
Неволя заставит пройти через грязь,
Купаться в ней – свиньи лишь могут!
24
Подайте ж мне чару большую мою,
Ту чару, добытую в сече,
Добытую с ханом хозарским в бою, −
За русский обычай до дна ее пью,
За древнее русское вече!
25
За вольный, за честный славянский народ,
За колокол пью Новаграда,
И, если он даже и в прах упадет,
Пусть звон его в сердце потомков живет –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
26
Я пью за варягов, за дедов лихих,
Кем русская сила подъята,
Кем славен наш Киев, кем грек приутих,
За синее море, которое их,
Шумя, принесло от заката!»
27
И выпил Владимир, и разом кругом,
Как плеск лебединого стада,
Как летом из тучи ударивший гром,
Народ отвечает: «За князя мы пьем –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
28
Да правит по-русски он русский народ,
А хана нам даром не надо!
И если настанет година невзгод,
Мы верим, что Русь их победно пройдет –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»
29
Пирует Владимир со светлым лицом,
В груди богатырской отрада,
Он верит: победно мы горе пройдем,
И весело слышать ему над Днепром:
«Ой ладо, ой ладушки-ладо!»
30
Пирует с Владимиром сила бояр,
Пируют посадники града,
Пирует весь Киев, и молод и стар,
И слышен далёко звон кованых чар –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
Задание 2
Напишите статью «Былина» для литературоведческого словаря.
Укажите в статье имена русских художников, композиторов, создавших произведения по мотивам русского героического эпоса.
Задание 3
Разработайте и представьте свою версию диалога Змея Тугарина и Алеши Поповича.
2010 – 2011 учебный год
Задания для второго этапа
всероссийской олимпиады по литературе
(муниципальный уровень)
9 класс
Задание 1.
Представьте, что в типографии рассыпался набор и надо восстановить текст стихотворения, расставив недостающие слова.
Определите размер стихотворения.
Арсений Тарковский
К СТИХАМ
Стихи мои, птенцы, наследники,
Душеприказчики, истцы,
Молчальники и ………
Смиренники и ……….
Я сам без роду и без ……….
И чудом вырос из-под …….
Едва меня лопата ………….
Швырнула на гончарный ……..
Мне вытянули горло ………
И выкруглили душу ……….
И обозначили …………..
Цветы и листья на ………..
И я раздвинул жар ………….
И в печь пошел, как …………
И принял в ней закал свой ……..
И как пророк ………..
Скупой, охряной, ……………
Я долго был землей, ………….
Упали мне на грудь ………….
Из клювов птиц, из глаз ……..
длинное, Даниил, рук, нечаянно, собеседники, березовый, травы, круг, былинные, спине, неприкаянной, гордецы, времени, а вы, племени, мне, заговорил, розовый
Задание 2
Проанализируйте рассказ Алексея Ремизова «Белое знамя»
АЛЕКСЕЙ РЕМИЗОВ
Белое знамя
Чувствовал я такую убитость, на край света ушел бы… Трудно живется. И знаешь, коли пришла беда – Бог посетил, да уж так подойдет, страшно: не надо и Бога самого, и пусть лучше безо всякого Бога, только бы хоть как-нибудь, хоть мелко, ну, хоть свиньей пожить, только бы покой достать. Знаешь, навалит на тебя, принимай, все бери и неси – пришла беда, Бог посетил! − терпеливо и кротко неси, все это знаешь, тысячу раз переслушал и передумал, ладно, хорошо это все, после хорошо, когда вынесешь, а пока, хоть на край света…
До края света далеко, – до Парижа доехал.
А помню, как впервые попал я в Париж, ну, как домой, так мне все было близко, и все, как свое, московское. И я все ходил и смотрел: позанимаюсь, как дома, посижу, погнусь у стола, и смотреть – всякую диковинку хотел высмотреть. А диковинки там со всей земли собраны, есть посмотреть чего! Да и так, если и нет ничего, там себе придумают: последний твой сарай палэ у них называется, дворец по-нашему, палац, и самый грязнеющий постоялый двор за отель идет, − гостиница! И есть, на Бульварах видел, туфельки из перьев самой маленькой птички райской, из перышков ее тоненьких сшиты, в окне стоят, семьдесят пять тысяч франков цена, тысяч тридцать по-нашему! Прочитал молитву Богородичну, на сто дней, по-ихнему, отпущение грехов себе получил, лазил и не раз на собор к колоколам, чудищ смотрел,* − и у нас такие на Спасской башне стоят, только попригляднее. А под Иаковой башней тоже чудища, те зеленые, как и во дворике в Клюни, − без доброго слова мимо пройти невозможно: понятливо так глядят, понятливые. И когда все, кажется, пересмотрел и перетрогал, просто по улицам стал ходить, камни топтал. В камне своя чана есть, душа: проживет камень много веков и если за эти сотни лет кругом него жизнь кипит, получает камень чану свою, и оттого ему ничего не делается, ни сжечь, ни извести его нельзя. И вот когда ходишь по улицам и топчешь эти камни, а камни там ценные, − ведь нигде на земле не прошло так близко и недавно так столько нашего кровного и всего! − эта чана, эта душа, скрытая в них, и в тебе зарождается. В мае было, а в мае там всякий вечер всенощную служат в честь Божьей Матери, и всякий вечер ходил я в их церковь. Как заслышишь колокол, так у нас в Новгороде, да и во Пскове на вече сзывали вечевой наш колокол, и так где-то в сердце и вздрогнет, и чаю не допьешь, вылетишь из отеля, − всякий вечер Божьи органы слушал. И помню, когда уезжал, все прощался, расставаться не хотелось, мимо Клюни ехал, шапку снял: «Прощайте, звери каменные, камни мои ценные!» − и собору поклон положил: там, у колоколов на кровле, чудища все осанну орали каменным своим гласом и один, такой носатый, бестия, успел-таки зайчатину клыком прихватить, сам подкрикивал.
Все то же и теперь, и в этот раз, так же огоньки на Сене-реке горят и знакомо все, вышел я на улицу – и не наша улица, не наши дома, не наши названия, а словно в Таганке, так знакомо все до последнего камушка. По этой Таганке иду, а что-то жутко, тревога растет, − это от убитости моей все стало таким, враждебно все – иду, руки стиснуты и зорко вглядываюсь, Господи, как проклятый, иду! − и одни эфиопы, в Париже страсть эфиопов сколько, учиться приезжают, одни они, черные, мурины, чем-то близким кажутся, может быть, цветом своим отверженные от нас, чувствуют они проклятость свою, и оттого смотрят так, так жалобно и ласково. Знай язык ихний, заговорил бы… А жил один эфиоп в нашем отеле, а в отеле при входе полочка такая есть: ключи от комнат вешают, и письма полученные хозяйка выставляет под твой номер, − не утерпел я, думаю, узнаю хоть фамилию эфиопскую, и посмотрел, Ку-ку оказалось, такая фамилия Ку-ку ихняя. И этот самый Ку-ку первый стал со мной раскланиваться, − почуял, знать! Идешь по улице стиснутый весь, тревога растет, шум, гам, стук стоит, кричат, выкрикивают и все слышится: «Раки живые! Раки живые!» − будто наш разносчик кричит, и тревога еще больше и уж не смотришь, одно только и смотришь, как бы под автомобиль не попасть, музыка играет в кафе, прежде, бывало, услышишь и всегда зайдешь, кафе-о-ле, кофию спросишь, дадут тебе большущую рюмку – в рюмках, не в чашках подают – и сидишь, пьешь, слушаешь и легко, а теперь и калачом не заманишь, дальше, куда-то все дальше, пройдешь мимо Клюни, мимо садика со зверями каменными, которые звери так понятливо смотрят, поздороваешься со зверями и дальше – да куда же? − на край света!
Поздно я приехал, май кончался – последние майские дни. Только что прошел Праздник Господен и по вечерам за всенощной выносили Дарохранительницу и крестным ходом обходили с ней церковь, по церкви: впереди девочки, фатою покрытые, с белоснежным знаменем – на знамени вышита шелками Божия Матерь, за ними народ со свечами, мужчины одни, − свечи большие, как наши рублевые, а за народом балдахин несут и под балдахином идут священники, главный в обеих руках Дарохранительницу несет, перед балдахином мальчики с красными фонариками на высоких шестах.
Услышал я звон у св. Сюльпиция, так и толкнуло меня, вечевой звон, всякий вечер когда-то я слушал его, вечевой наш звон, да скорее по знакомой улице, по Таганке нашей – и с закрытыми глазами дорогу найду!
Крестный ход вышел, играли в Божьи органы, шли со свечами – свечей было много, словно у нас на двенадцать евангелий, на Спасные страсти. Я так и стал и смотрел, во все глаза смотрел, и тут-то и увидел, над согнутыми спинами, над головами, над дорогими свечами, какое белое, снегово-белое, плыло белое знамя Богородицы.
И я увидел, как старые бабушки, старушки в черном – им не полагается в крестном ходу со свечкой идти, − жались они в проходе и все внучат счастливых своих, девочек, покрытых фатой, уряжали и прихорашивали – передавали им это знамя белое, которое и сами носили когда-то в свои счастливые годы, и плакали, за внучат просили Матерь Божию, за детей, за тех, кто идет на смену им, за весь свой великий народ.
Впереди меня стояли две барышни, так не очень казисто одеты, шляпки, поди, по франку, сначала-то я и не заметил, а тут увидел: и так они молились – сама держится за спинку стула и все ниже голову наклоняет и долго-долго так стоит, нагнувшись, прижмется лбом к спинке, и брови сдвинуты крепко.
И о чем это они так молились? и к знамени белому поворачивали голову и смотрели так, провожая белое знамя, чего они просили? или тужили о чем?
Трудно живется… Божия Матерь – белое знамя – Она и тут, Она у всех, Она Матерь Божия, Ее они просили помочь: трудно живется, тревожно, − утром проснешься и подумать страшно, что-то ждет тебя, − неверные дни и часы, и минуты неверные. Дома что-нибудь случилось, болен ли кто, или свое, личное свое горе, неудача ли, беда ли настигла – пришла беда, Бог посетил! − да, да, так это, верно, а вынести-то трудно, помощи они просят, сил уж видно нет, посмотрят на знамя и опять опустят голову и в спинку стула уткнутся, да долго-долго так, словно и не дышат, нет, дышат, по спине видно – мурашки по спине бегают, видно.
Погасили свечи, поставил священник Дарохранительницу на престол, унесли белое знамя, стал народ расходиться – все бабушки в черном, старые старушки, и я пошел за ними и как-то, точно в первый раз, − раньше-то, тогда-то я все диковинки смотрел, а тут людей увидел живых, и уже шел прямо, не таясь, не сжимаясь.
Трудно живется… Какой-то старик у Люксембургского сада еле слышно, от старости у него и всякий голос пропал, сипло выговаривал, а сам, поди, думал, что выкрикивает, названия газеты – Биржовки нашей, и тут же кричали, словно их резали:
− Биржевая! Биржевая! − кричали на всю улицу.
И старика никто не слышал. Старик едва на ногах стоит, и куда он пойдет? − не покупают у него, и газет у него штуки три, куда ему деваться, на ночь глядя, ведь скоро ночь!
Трудно живется…
Нет, не проклятый, как свой, ходил я по улицам, я снова обошел все знакомые улицы, сызнова прошел Париж и там, у самых нарядных и богатых домов, где со всей земли собраны были диковинки, и в отдаленных кварталах у бедноты и нищеты, и проголоди всякой, и там, и там, столько попалось беды и такой тревоги, и такой измученности и тесноты, я взобрался на холм к Святому Сердцу **– на версты тесно жались дома, и глиняные горшки на трубах торчали, как обрубки молебно простертых рук. И я вспомнил, как те две барышни, те у св. Сюльпиция, провожали Белое знамя, и как похожи были лица их на эти дома, тесно прижатые друг к другу с обрубками молебно простертых рук.
1913 г.