Geum.ru

Философское Наследие антология мировой философии в четырех томах том 4

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   52
[ФИЛОСОФИЯ]

Магия и кабалистика были естественным и неизбеж­ным результатом младенческого развития человеческого ума. На первых ступенях своего развития человеческий ум не в силах понять связи между явлениями внешнего мира, и потому для большей части их, особенно явлений сложных, он не может подыскать соответствующей естест­венной причины. Между тем естественная потребность хоть как-нибудь, да объяснить себе окружающий его мир, выйти из мучительного состояния незнания, недоумения заставляет его видеть причину явлений в самом явлении, разбивать явление на две части, из которых одна предпо­лагается производящею другую. Часть будто бы произво­дящая составляет то, что впоследствии получает назва­ние отвлеченной субстанции; часть производимая, види­мая, являющаяся органом наших чувств, образует так называемую материальную субстанцию. Таким образом, весь мир, вся Вселенная раздваивается и населяется мас­сою различных невидимых сил. Сперва каждому отдель­ному предмету соответствовала своя духовная сила, потом, по мере того как ум человеческий привыкал к более тща­тельным наблюдениям и научался подыскивать к види­мым явлениям видимые же причины, число невидимых сил сокращалось все более и более. Наконец, новейший идеализм свел все множество этих единичных сил к од­ной общей субстанции, нераздробляемой и нерасчленяе­мой. Эту идеальную субстанцию он резко отделил от ма­териальной субстанции; последняя, по его воззрениям, уп-

366

равляется своими особыми самостоятельными законами. Прогресс естествознания дал возможность большую часть видимых явлений объяснить естественным образом из дру­гих материальных же явлений, так что для понимания данного индивидуального предмета незачем было раздваи­вать его. Чем легче, чем доступнее был предмет для на­блюдений, чем менее сложности он представлял, тем удобнее устранялось из него присутствие невидимых ду­хов. Дуализм был мало-помалу изгнан, таким образом, из мира явлений неорганической и отчасти из мира явлений органической природы. Область метафизическая все бо­лее и более суживалась; вместе с этим авторитет магии и кабалистики падал все ниже и ниже. Магия была естест­венным, логическим последствием веры в существование невидимых, таинственных сил, населяющих какой-то осо­бенный чудесный мир. [...] Вера в чудесное, вера в дуа­лизм видимых явлений и форм материального мира, из­гнанная в настоящее время почти изо всех областей че­ловеческого знания, все еще довольно крепко держится в одной области — в области антропологических наук. Прав­да, и здесь уже трезвый, естественно-научный взгляд на человека начинает пробивать себе дорогу; однако здесь более, чем где-нибудь, он встречает решительный отпор со стороны мистической рутины, которая, пользуясь слож­ностью и запутанностью явлений нравственного мира, спешит населить его фантастическими силами, супра-на-туральными существами. Борьба с этою мистическою ру­тиною становится тем более затруднительною, что рутина постоянно лицемерит, старательно скрывая свои кабали­стические верования под покровом туманной и неоп­ределенной фразеологии. Эта-то скрытность, эта-то бояз­ливая увертливость и дает возможность мистической ру­тине отстаивать свое право даже при ярком свете совре­менной науки. Невидимые духи магов у современных мистиков называются силами или прирожденными свой­ствами. Грубые воззрения невежественного суеверия они стараются приспособить к более развитому пониманию современников; от такого приспособления они становятся действительно менее грубыми, но ничуть не менее суевер­ными и нелепыми (5, стр. 58—60).

По мнению Гегеля, философия природы есть наука о логических законах (т. е. о законах чистой, отвлеченной логики), осуществляющихся в материальных предметах.

367

А так как все материальные предметы относятся или во времени, или в пространстве к другим внешним предме­там, то философия природы, по определению Гегеля, есть наука о логических законах, осуществляющихся в про­странственных и временных формах бытия. Чистый дух, развиваясь самостоятельно и независимо в отвлеченных формах мышления, создает целый ряд логически разви­вающихся категорий: категория внешности, количества и т. п. Эти бесполезные, отвлеченные категории, реали­зуясь вовне, образуют внешнюю природу, материальный, объективный мир. Таким образом, все богатое разнообра­зие природы втискивается в узкие рамки фантастической системы; законы природы не изучаются, а выводятся a priori из законов человеческой логики; природе навя­зываются цели, совершенно чуждые ей, и вместо того, чтобы изобразить нам ее действительное развитие, с роко­вою, механическою необходимостью определяемое взаи­модействием, он пишет какую-то поэму, в которой обсто­ятельно рассказывает о подвигах и похождениях своего отвлеченного духа в области объективного, материального мира (6, стр. 74).

Что может иметь общего фантастическая поэма с на­учным знанием? Какое другое значение можно придавать ей в настоящее время, кроме значения исторического курьеза? И что станется с нею, если мы отнимем от нее ее метафизическую закваску? То же, что со всякою вол­шебною сказкою, если вы выбросите из нее волшебное и сверхъестественное. Сказка разрушится и потеряет вся­кий смысл, — точно так же разрушится и потеряет всякий смысл и гегелевская поэма о природе (6, стр. 76).

Беда только в том, что уверения Митрофана всегда следует принимать с большою осторожностью. Он уве­ряет, напр., будто читал статью г. Никитина «О пользе философии» и будто в этой статье г. Никитин отрицает всякую философию, как «пустое, филистерское времяпре­провождение», предлагает наплевать на нее и заняться исключительно «жгучими вопросами жизни». А между тем г. Никитин и не думает в своей статье отрицать фи­лософию вообще. Он устанавливает строгое различие меж­ду философиею, как «совокупностью наших научных по­знаний о природе», так называемою философиею природы (или наукою о природе), и философиею, понимаемою в смысле абстрактного «миросозерцания», философиею

368

гг. Лесевича и Козлова, одним словом, философиею, ко­торою можно заниматься, по меткому выражению послед­него, только стоя «на краю зияющей пропасти», отделяю­щей здравый смысл «от фантастики и бессмыслия». Вот к этой-то, и только к этой, философии г. Никитин и отно­сится вполне отрицательно; вот эту, и только эту, фило­софию он и считает «более или менее» бесполезным (и с чисто научной, и с общественной точки зрения) время­препровождением. Но нашему профану нет дела до этих «тонкостей». Г. Никитин, рассуждает он, отрицает пользу философии гг. Козлова и Лесевича, следоват., он отрицает пользу всякой философии вообще. Презабавная логика у наших Митрофанов! (7, стр. 45).

[СОЦИОЛОГИЯ]

Пришло время ударить в набат. Смотрите! Огонь «экономиче­ского прогресса» уже коснулся коренных основ нашей народной жизни. Под его влиянием уже разрушаются старые формы нашей общественной жизни, уничтожается самый «принцип общи-н ы», принцип, долженствующий лечь краеугольным камнем того будущего общественного строя, о котором все мы мечтаем.

На развалинах перегорающих форм нарождаются новые фор­мы — формы буржуазной жизни, развивается кулачество, мироед­ство, воцаряется принцип индивидуализма, экономической анар­хии, бессердечного алчного эгоизма. [...]

Огонь подбирается и к нашим государственным формам. Те­перь они мертвы, безжизненны. Экономический прогресс пробу­дит в них жизнь, вдохнет в них новый дух, даст им ту силу и кре­пость, которых пока еще в них нет.

Сегодня наше государство — фикция, предание, не имеющее в народной жизни никаких корней. Оно всем ненавистно, оно во всех, даже в собственных слугах, вызывает чувство тупого озлоб­ления и рабского страха, смешанного с лакейским презрением. Его боятся, потому что у него материальная сила; но, раз оно потеряет эту силу, ни одна рука не поднимется на его защиту (1, III, стр. 219—220).

Но так как в современных обществах вообще и в России в осо­бенности материальная сила сосредоточена в государственной вла­сти, то, следовательно, истинная революция — действительная ме­таморфоза силы нравственной в силу материальную — может со­вершиться только при одном условии: при захвате революционе­рами государственной власти в свои руки; иными словами, бли­жайшая, непосредственная цель революции должна заключаться не в чем ином, как только в том, чтобы овладеть правительствен­ной властью и превратить данное, консервативное государ­ство в государство революционное.

[...] Но захват власти, являясь необходимым условием револю­ции, не есть еще революция. Это только ее прелюдия. Революция осуществляется революционным государством, которое, с одной

369

стороны, борется и уничтожает консервативные и реакционные элементы общества, упраздняет все те учреждения, которые пре­пятствуют установлению равенства и братства; с другой — вводит в жизнь учреждения, благоприятствующие их развитию.

Таким образом, деятельность революционного государства должна быть двоякая: революционно-разрушительная и револю-ционно-устроительная.

[...] Если первая преимущественно опирается на силу мате­риальную, то вторая — на силу нравственную (1, III, стр. 224—225).

На Западе, как и у нас, мы замечаем два течения: одно — чи­сто утопическое, федеративно-анархическое, другое — реалистиче­ское, централизационно-государственное. [...]

Несостоятельность так называемого анархического принципа по отношению к революционной борьбе сознается самими анархи­стами; но, не решаясь отказаться от него вполне, они вводят в него такие поправки и изменения, которые подрывают его в кор­не. [...] Революционная партия все яснее и яснее начинает созна­вать, что без захвата государственной власти в свои руки невоз­можно произвести в существующем строе общества никаких проч­ных и радикальных изменений, что социалистические идеалы, не­смотря на всю их истинность и разумность, до тех пор останутся несбыточными утопиями, пока они не будут опираться на силу, пока их не прикроет и не поддержит авторитет власти.

В связи с таким сознанием необходимо должна измениться и самая форма организации революционных сил. По мере того как политический элемент борьбы выдвигается на первый план, все сильнее и сильнее чувствуется потребность, с одной стороны, более централизовать революционные силы, с другой — облечь большею тайною их деятельность. [...]

Мы не сомневаемся в успехе этой работы, мы верим, что ре­волюционные силы, скрывшись под легальную почву, кончат тем, что взорвут ее, разрушат величественное здание «буржуазного об­щества» и под его обломками погребут старый мир (1, III, 230— 231).

Мы уже говорили в одной из предыдущих хроник, что внима­ние современных исследователей главным образом обращено в на­стоящее время на северные, полярные страны и Африку. Особенно полюбилась им Африка. Англия, Америка, Франция, Германия, Италия и даже Россия шлют туда своих ученых и соперничают друг с другом в открытиях и исследованиях. Однако до последнего времени все эти открытия и исследования производились без вся­кого общего плана, без всякой системы [...]. Огромная и часто со­вершенно бесполезная потеря денег, потеря людей, несоразмер­ность затраченных усилий с достигнутыми результатами, с одной стороны, с другой — постоянно возрастающий интерес к африкан­ским «тайнам» навели некоторых ученых и промышленников на мысль о необходимости централизовать научно-промышленную эксплуатацию Африки, подчинить ее одному общему плану, одной общей системе. Мысль эта почему-то очень понравилась бельгий­скому королю, и по его инициативе во второй половине прошлого года состоялась в Брюсселе международная географическая кон­ференция для обсуждения вопроса о наилучших и наиболее целе­сообразных средствах цивилизовать Африку. Сам король предсе­дательствовал на ней. В своей вступительной речи его величество

370

заявил, что «цель, соединившая под его председательством уче­ных-географов Европы, заслуживает самого полного внимания всех истинных друзей человечества. Эта цель — проложить европейской цивилизации путь в единственную часть света, в которую она (на беду европейским купцам и промышленникам!) еще не проникла, рассеять тот мрак, ту тьму, в которой прозябают ее народы, одним словом, эта цель — организовать правильный крестовый поход на Африку — поход вполне достойный «эпохи прогресса»» (2, стр. 126— 127).

Африканцы могут быть теперь спокойны: цивилизация их страны обеспечена благодаря великодушию и нежной заботливо­сти бельгийского короля и европейских ученых. Это великодушие и эта нежная заботливость «белых людей», без сомнения, тронет нецивилизованные сердца «черных варваров» и произведет бла­готворное впечатление на их «детские» умы. Это тем более вероят­но, что «варвары» уже имели много случаев весьма основательно познакомиться с конкретными представителями и истолкователями этих возвышенных чувств европейских просветителей. Подвиги солдат Беккер-Паши [...] не скоро, конечно, изгладятся из воспоми­наний туземцев (.2, стр. 129).

Социальная наука, понимаемая в обширном значении этого слова, т. е. в смысле изучения явлений социальной жизни вообще (независимо от того направления, в котором производится это изу­чение), проходит через те же фазисы развития, как и всякая на­ука вообще. Вначале она имела чисто догматический характер; она признавала или отрицала явления социального мира не на основании рационального, критического анализа их, а просто на основании или какого-нибудь априористического положения, усвоенного на веру, или темного, бессознательного чувства (1, I, стр. 403).

Теперь разве какой-нибудь невежда решится назвать утопи­стами современных представителей отрицательного направления, хотя их идеалы, в сущности, те же, что были и у отрицателей-дог­матиков. Сущность та же, но форма изменилась и упростилась. Формы общежития вообще сведены к формам экономической жиз­ни; доказано, что последние обуславливают собою первые, что, каковы экономические отношения, таковы будут отношения со­циальные, политические, нравственные и всякие другие; доказано, что экономические отношения, в свою очередь, обуславливаются отношениями труда к производству. Таким образом, социальный вопрос со всею его запутанною сложностью свелся к вопросу об отношениях труда к производству, т. е. к рабочему вопросу. Такое сведение, очевидно, должно было значительно упростить задачу и поставить ее на чисто реальную, практическую почву.

Анализ существующих отношений труда к производству пока­зал, что они не соответствуют истинным требованиям разумного общежития; порабощая труд настоящего поколения труду прошед­шего (капиталу), они создают вредные привилегии для наименее трудящихся классов общества и делают крайне бедственным и не­обеспеченным существование классов наиболее трудящихся. Сле­довательно, они не только не выгодны для большинства (так как трудящиеся классы составляют большинство), они противны осно­вам всякого разумного общежития, потому что они противны инте­ресам труда. [...] Нереальность же и вредность этих отношений

371

зависит от того, что реальные, фактические отношения труда к производству постоянно искажаются и уродуются под влиянием преданий и привилегий, унаследованных от давно прошедших времен. Труд есть, всегда был и будет единственным источни­ком всякого производства; следовательно, он должен иметь на него и все права; но на самом деле между ним и производством стоит посредник, который [...], не принимая сам ни малейшего личного участия в производстве, присваивает его всецело себе, уделяя труду лишь то, что найдет для себя выгодным (1, I, стр. 405—406). Я полагаю, что все явления политического, нравственного и интеллектуального мира, в последнем анализе, сводятся к явле­ниям экономического мира и «экономической структуре» общества, как выражается Маркс. Развитие и направление экономических начал обуславливает собою развитие и направление политических и социальных отношений вообще, кладет свою печать на самый интеллектуальный прогресс общества, на его мораль, на его поли­тические и общественные воззрения. Отсюда, оставаясь верным этой исходной точке, я, встречаясь с каким-нибудь фактом, с ка­ким-нибудь крупным явлением из общественной жизни, с какою-нибудь социальною теориею, с каким-нибудь нравственным прави­лом и воззрением, стараюсь прежде всего вывести его из данных экономических отношений, объяснить его разными хозяйствен­ными расчетами и соображениями. Отсюда для каждого [...] долж­но быть понятно, почему, с этой точки зрения, мне должны ка­заться странными и недальновидными те историки, которые отно­сят, например, французскую революцию к разрушительным нача­лам вольнодумной философии XVIII в., тогда как, с моей точки зрения, самые эти разрушительные начала суть не более как про­дукт, как результаты данных экономических отношений. Это не значит, что я отвергаю историческое значение идей и ставлю ни во что умственный прогресс; нет, это значит только, что я не­сколько иначе смотрю на историческую роль идей, чем смотрят на нее барды безграничного всемогущества человеческого интел­лекта. Идея (я говорю, разумеется, об идеях из области общест­венных и нравственных наук) всегда является воплощением, вы­ражением, если хотите, теоретическою реакциею какого-нибудь экономического интереса; прежде, чем она возникла, этот интерес уж существовал, она явилась для него и ради него. Справедливость этой мысли особенно ярко обнаруживается именно на философии XVIII в. [...] Для того, чтобы победить в практической жизни, эко­номический интерес нуждается в двух вещах: в материальной силе и в организации этой силы. Материальная сила представ­ляется, по большей части, людьми невежественными и непроница­тельными, неспособными к стройной, целесообразной организации. Потому для победы того или другого общественного элемента не­обходимо, чтобы на его сторону стала часть интеллигентного мень­шинства. Это интеллигентное меньшинство придает материальной силе соответствующую организацию и направляет ее к определен­ной цели. Отсюда само собою становится понятным, как важна для социального прогресса вообще победа той или другой идеи, распространение среди интеллигенции того или другого воззрения, той или другой морали. Отсюда сама собою становится понятной и та роль, которую играют идеи в истории человеческого разви­тия. [...]

372

Вы говорите: «Умственная, нравственная, политическая, од­ним словом, все явления общественной жизни находятся в нераз­рывной связи между собою». Но я спрашиваю вас: какая это связь: связь ли это со-существование или причинная связь? Если первая, то где же коренная причина, породившая все эти явления? Если вторая, то которое же из этих явлений следствие, которое причина? Ведь невозможно же, чтобы А было причиною В и в то же время В — причиною А. Одно, следовательно, из двух: или А есть следствие, а В — причина или В — следствие, а А — при­чина, которое же из двух? Неужели вы не понимаете, что в этом и весь вопрос и что сказать: будто А обуславливает В, а В обуславливает А, — это значит сказать величайшую бессмыслицу, которую нельзя оправдать даже таким городническим либерализ­мом, как, например: эти идеи не про нас, нам рано знать то, что знают другие (3, стр. 63—65).

Все те формы, все те явления общественной жизни, — встре­чается ли она с ними в политической, юридической, экономиче­ской или нравственной области, — в которых обнаруживается тен­денция уравнять индивидуальности и установить гармонию между потребностями и средствами к их удовлетворению, должны быть рассматриваемы, с ее точки зрения, как прогрессивные. Наоборот, те формы и те явления, в которых обнаруживаются противополож­ные тенденции или только одна из указанных тенденций, должны быть рассматриваемы как регрессивные, и к ним она должна отно­ситься отрицательно. [...] Показав зависимость юридических, поли­тических и др. форм общественного быта от форм экономических, [...] она1 свела их к двум категориям: к первой она отнесла все те разнообразные формы экономических отношений, в основе кото­рых лежит частное, индивидуальное право, к второй — (...] общественное, коллективное право. [...] Очевидно, что только экономические формы второй категории и построен­ные на них общественные учреждения имеют прогрессивный ха­рактер; формы же первой категории со всеми из них вытекаю­щими последствиями абсолютно регрессивны (1, II, стр. 208—209).

И Мальтус, и Дарвин исследуют законы, один — жизни эконо­мической, другой — жизни органической, и тот, и другой пользу­ются при этом одною и тою же физиологическою истиною о зави­симости жизни и размножения организма от условий питания. Вся разница только в том, куда они применяют эту истину и зачем применяют. Один применяет эту истину к сфере экономических, общественных отношений, другой — к сфере отношений органиче­ских; один имеет в виду только интересы истины, интересы на­уки, другой — только интересы эксплуататоров и лавочников. Как видите, разница не велика, но если часто «гора рождает мышь», то иногда бывает и наоборот: мышь рождает гору; в настоящем случае так именно и произошло. Дарвин, применив указанную истину к некоторым явлениям органической природы, пришел к великим, гениальным обобщениям, которых достаточно для того, чтобы обессмертить его имя в науке. Пастор Мальтус, вздумав этою истиною объяснить некоторые явления экономической жизни, пришел к нелепым абсурдам, которых слишком даже много, чтобы сделать его имя на веки бесславным.

Но почему же это так вышло? Ведь и в гражданском общест­ве, и в природе живые существа борются вечно и безуспешно

373

борются, почему же наука, объясняя все этою борьбою, приходит к блистательным выводам, когда дело идет об .органической при­роде, и доходит до нелепых абсурдов, когда дело идет о законах общественного развития, экономической жизни?

Потому, что в первом случае эта борьба является фактом пер­воначальным, основным фактором, с которого начинается органи­ческая жизнь, которым объясняется и из которого выводится вся история органических форм. Там — это почти единственный фактор органического развития, это неизбежное и необходимое условие органического прогресса или того, что обыкновенно называют этим именем. Напротив, в гражданском обществе — это факт производ­ный, продукт известных экономических отношений; не он их объ­ясняет, не они из него выводятся, а наоборот: он из них выво­дится, он ими объясняется. [...]

Факт борьбы sä существование, будучи в гражданском обще­стве фактом производным, совсем не имеет в нем ни того значе­ния, ни той всеобщности, которую он имеет в природе. В послед­нее время вошло в моду все объяснять борьбою за существование и все ею оправдывать; ее видят везде, даже там, где нет и тени ее. Всякая война — это борьба за существование; всякое варварство, всякое мошенничество — это борьба за существование; наконец, весь наш экономический прогресс — это продукт борьбы за суще­ствование. Боже мой, как все теперь становится ясно и просто! [...] Экономический прогресс, а следовательно, и цивилизация возни­кают впервые именно там, где борьба за существование прекра­щается, где люди совсем перестают между собою бороться или на­чинают бороться, но уже не за существование, а за богатство, т. е. правильнее, за капитал. Что такое капитал, почему и как люди начинают за него бороться? — Вот вопрос, в котором исчерпы­вается вся сущность социальной науки. Но уже этих вопросов ни­коим образом нельзя разрешить простою ссылкою на известные отношения условий питания к условиям размножения организ­ма. [...] .

Борьба за капитал и борьба за существование, проистекая из различных психологических мотивов (которые здесь, конечно, не место разбирать), приводят и к результатам совершенно раз­личным. Борьба за существование совершенствует организм, раз­вивая в нем те органы и свойства, которые всего полнее приспо­собляют его к данным условиям окружающей его жизни. [...] Напротив, борьба за капитал не имеет никакого отношения к усо­вершенствованию общественной организации; правда, она способ­ствует экономическому прогрессу в смысле накопления богатств и усовершенствования производства (насколько последнее зависит от первого). Но ни накопление богатств, ни усовершенствование производства никогда не могут служить ни критерием, ни ко­нечною целью гражданского прогресса, ни мерилом совершенства общественной организации. [...] Очевидно, что общество, в кото­ром, положим, выделка кружев и производство шелковых и дру­гих дорогих тканей доведены до высочайшей степени совершен­ства, а большинство народонаселения ходит в рубищах и лох­мотьях, что такое общество не может похвалиться сколько-нибудь удовлетворительною общественною организациею. Высокое эконо­мическое развитие страны и высокая (в смысле совершенной) общественная организация, конечно, могут совпадать, но это со-

374

впадение не необходимо, не неизбежно. Совершенство обществен­ной организации всегда, это правда, сопровождается и высоким экономическим развитием страны; но нельзя сказать, чтобы это было и наоборот: последнее совсем не предполагает первого, оно возможно и без него. Для примера достаточно указать на Англию (1, II, стр. 112—115).



Между миросозерцанием сумасшедшего и миросозерцанием той среды, из которой он вышел, всегда существует самая тесная, неразрывная связь. Его занимают те же вопросы, он разрабатывает те же темы, которые занимают и разрабатываются окружающими его людьми; он никогда не выходит Из круга и χ интересов, и χ мыслей. «Среда» доставляет ему весь тот психический материал, весь тот умственный фонд, из которого его больной мозг строит свои болезненные представления и черпает свои idees fixes. Идеи-сумасшедшего отличаются от идей породившей его среды не по своему содержанию, а по характеру своего развития и в особенно­сти по своим отношениям к прочим факторам психической жизни человека. Как ни один человек не может видеть во сне ничего такого, чего бы он сознательно или бессознательно не передумал и не перечувствовал наяву, так точно ни один психически боль­ной не может формировать свои идеи независимо от данных, со­знательно или бессознатель­но усвоенных от окружаю­щих его идей. Поэтому по ха­рактеру сумасшествия и по содержанию бреда больного всегда можно определить ха­рактер и миросозерцание сре­ды, из которой он вышел (1, III, стр. 37).