Рассказы Янковского

Вид материала

Рассказ

Содержание Его право Прощай, заимка Последняя экспедиция великого энтузиаста Еленина шивера На речке бобровой

Подобный материал:

• Произведения для 10 а класса выделены, 11.05kb.
• Василий Макарович Шукшин рассказы, 3282.5kb.
• Современные русские писатели евгений Попов Рассказы, 246.11kb.
• «Донские рассказы», 11.38kb.
• Рекомендательная библиография для внеклассного чтения, 151.61kb.
• Образ учителя в художественной литературе, 53.58kb.
• А. П. Чехов Рассказы «Попрыгунья», «Ионыч», «Человек в футляре», «О любви», «Крыжовник»,, 13.99kb.
• Рассказы о русских святых, 11.12kb.
• Яковлев Александр Сергеевич рассказы конструктора Сайт Военная литература, 965.74kb.
• Рассказы о детях и для детей, 79.02kb.

ЕГО ПРАВО

- Если мы подымемся на эту гору, то перед нами откроются дали, которые после падения метеорита не видел, ни один человек. Идем, и Леонид Алексеевич размашистым шагом пошел на лыжах по льду озера Чеко.

Снег и на льду был глубокий. Неловко молодому, здоровому идти сзади по проторенной лыжне и, легко обогнав Кулика, пошел впереди, держа направление на гору. Я знал, что ему и так нелегко, а впереди еще на такую гору надо было лезть.

Заозерный хребет, разрезанный глубокими распадками, был высок, а скалистая вершина, на которую предстояло подыматься, была выше всех.

Подъем был не из легких. Продравшись с большим трудом через молодую поросль сосняка, сбегавшего с первых увалов к берегу озера, мы вошли в тайгу. Лыжи глубоко оседали в снегу. Но вот и полоса тайги осталась сзади. Перед нами, как гигантские ступени, лежали скалистые обрывы-террасы. Кой-где росли кряжистые сосны с распластанными вершинами, точь-в-точь как их южные, крымские сестры. Корявые корни, как щупальцы громадного спрута, сползали в глубокие трещины скал.

Лыжи были оставлены под первой террасой. На коленках, помогая локтями, цепляясь за острые выступы каменных глыб, лезли все выше и выше. До вершины оставалось немного. Метров пятьдесят. Преодолевая особо трудную "ступеньку", я хотел помочь Леониду Алексеевичу, но он, задыхающийся, с покрытым потом лицом, отрицательно покачал головой.

- Лезь, лезь. Я сам.

Ну я и полез дальше. Лез и думал, что вот это упорство, настойчивость, громадная воля и помогли ему дойти до Великой Котловины, до эпицентра катастрофы. Дойти без дорог, без тропы. Голодать, но не бросить работу. Верить в то, во что и в Академии многие не верили...

Передохнув, хотел уже штурмовать последний скалистый выступ, но еще раз взглянул вниз, на Леонида Алексеевича. Он стоял совсем недалеко, прислонившись спиной к каменной глыбе. Видно было, как тяжело подымалась и опускалась его грудь. Необычная бледность покрывала лицо. Глаза были устремлены на вершину горы, до нее оставалось так немного.

Я опустился на камень и начал медленно переобуваться. Над краем небольшой террасы, где я сидел, показались руки, голова Кулика. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Наши глаза встретились.

- Ты бы мог переобуться на вершине, - задыхаясь, проговорил он. Что-то дрогнуло в его голосе, что-то дрогнуло на его лице. Я ничего не ответил, занятый своим делом.

Кулик медленно стал подыматься на вершину.

-Иди скорей!- раздался голос Леонида Алексеевича. - Вид-то какой! Не зря мы сюда царапались.

Я стоял рядом с великим энтузиастом, смотрел на открывшиеся просторы живой и мертвой тайги и думал: он хотел, очень хотел первым достичь этой высоты. Я, конечно, тоже хотел. Но его право быть первооткрывателем в этой стране, его, отдавшего столько лет жизни, сил, трудов Тунгусскому Диву.

Прощай, заимка

29 августа 1930 года. Последний день нашего пребывания на Метеоритной Заимке. В этот день мы не работали на Южном болоте, посвятили его сборам. Только вечером, когда все было рассортировано, собрано и наведен "прощальный порядок" на Заимке.

Кулик сказал мне:

- Сходим, простимся.

Долго сидели на краю болота. Молчали. Даже Чум-Чок как-то присмирел и сидел рядом с нами.

Не знаю, о чем думал Леонид Алексеевич, а у меня перед глазами, как в калейдоскопе, прошла вся моя экспедиционная жизнь. Тихая грусть и боль за несбывшиеся мечты все больше и больше охватывали меня. И возвращались мы молча. Леонид Алексеевич впереди, я - сзади. Шли по тропе-визиру, которую я так и не успел всю превратить в широкую просеку.

Поздно вечером, когда я собирался пожелать Леониду Алексеевичу спокойной ночи, хотя и знал, что для него эта последняя ночь на Метеоритной Заимке не будет такой, он сказал:

- Посиди еще, - и с усмешкой добавил: - сейчас будет последнее производственное совещание Тунгусской метеоритной экспедиции. Будет докладчик и аудитория, представленная одним человеком.

И Леонид Алексеевич начал "доклад-отчет" о работе и жизни этой экспедиции, о программе будущих исследований.

Я сидел молча, слушал и, глядя на него, чувствовал, что в эти минуты он не видит ни слабого света свечи, ни маленькой этой избушки, ни темных ее стен. Он не видит и меня, единственного слушателя. И мне самому начинало казаться, что это не изба-лаборатория на Метеоритной Заимке, а конференц-зал Академии наук, сотни людей внимательно слушают его, энтузиаста-ученого.

Он кончил говорить, остановился у окна и долго смотрел в темноту осенней ночи. Потом тряхнул головой, подошел ко мне и положил свою тяжелую руку на плечо.

- Ну, вот пока и все. Не горюй. Верь в дело, и мы еще поработаем вместе. И помни всегда, что недалеко то время, когда по этой тропе, что расчищали мы, пройдут тысячи туристов, гордясь новым завоеванием нашей науки.

Последняя экспедиция великого энтузиаста

После окончания работ третьей Метеоритной экспедиции на месте предполагаемого падения Тунгусского метеорита на протяжении нескольких лет никаких работ не производилось. Только в 1937 к 1938 годах удалось осуществить аэрофотосъемку части района катастрофы. И опять чуть-чуть не погиб Леонид Алексеевич при аварии самолета, который садился на Подкаменную Тунгуску около Ванавары. Это было летом 1937 года.

В 1938 году в течение всего июля месяца велась аэрофотосъемка. Несмотря на то, что в съемке оказались разрывы, она подтвердила открытый Куликом радиальный вывал леса вокруг Великой Котловины. Это доказывало то, что эпицентр Тунгусской катастрофы был определен правильно.

В 1939 году была организована четвертая Тунгусская Метеоритная экспедиция. В ее состав вошли: старший научный сотрудник-геодезист Н. С. Апрелев, научно-технические сотрудники И. В. Шпанов и Е. Л. Кулик (дочь Леонида Алексеевича). В качестве старшего рабочего - Н. И. Федоров (художник). Руководил экспедицией Л. А. Кулик.

Эта экспедиция была вызвана необходимостью провести геодезическое обеспечение аэрофотосъемки. Было организовано два отряда: геодезический и геологический. Одновременно Кулик провел некоторые дополнительные исследования на Южном болоте.

Этой работой и была закончена четвертая Метеоритная экспедиция. Выехав из Москвы в июле, экспедиция вернулась в октябре.

Четвертая Метеоритная экспедиция была последней в жизни Леонида Алексеевича.

В 1940 году Кулик предполагал продолжить работу на Южном болоте и провести дополнительные магнитные измерения. Но в этом году экспедицию организовать не удалось, а в 1941 началась Великая Отечественная война.

5 июля 1941 года Леонид Алексеевич вступил в ряды Московской коммунистической дивизии имени Ленина. Президиум Академии наук СССР обратился в Наркомат обороны с просьбой демобилизовать ученого. Ходатайство было удовлетворено, но Леонид Алексеевич отказался выйти из ополчения.

В октябре 1941 года, находясь на передовой, попал в окружение под станцией Павликово, был ранен в ногу, взят в плен и доставлен в село Всходы Смоленской области. В марте 1942 года при отступлении фашистов Кулик был отправлен в город Спасск-Деменск, где заболел тифом и, находясь в невероятно тяжелых условиях, созданных фашистами больным советским пленным, 14 апреля умер и местными жителями похоронен на городском кладбище.

На этом и обрывается эпопея великого патриота, энтузиаста-ученого, гражданина и воина Леонида Алексеевича Кулика.

ЕЛЕНИНА ШИВЕРА

После выстрела глухарь не полетел вниз, "ломая сучья", как обычно говорят охотники, а начал планировать с высоченного северного "дуба" - лиственницы. "Далековато. Не надо бы стрелять. Зря только погубил птицу", - подумал я, следя за ним. Неожиданно глухарь остановился в воздухе, как будто натолкнувшись на невидимую преграду, и стал падать.

Побежав, я остановился на краю обрыва. Далеко внизу билась на шивере вся в пене глухая таежная речка Чамба. Сколько ни вглядывался, внизу на галечнике не было видно лежащего глухаря.

"Что за чудеса? Куда он делся? Может быть, в речку упал? Тогда пиши пропало".

Было досадно. Приближался вечер, и большие куски глухарятины, поджаренные на рожнах у костра, были бы как нельзя кстати. И вот вместо предвкушаемого "богатого" ужина, уплывшего невесть куда, придется ограничиться кисленьким брусничным чаем, разрешив себе съесть два-три сухарика и никак не больше. Они были на исходе. "Придется заняться рыбалкой. Соль еще есть. Значит, не так-то уж плохо дело. А на одном чае - дюжбы не хватит. Путь впереди не близкий", - размышлял я, сидя на самом краю обрыва. А глаза по-прежнему обшаривали каждый кусочек берега в надежде заметить темный комочек.

Взглянув прямо под ноги, под обрыв, увидел: на узенькой терраске, метрах в четырех, чуть в стороне, лежала большая птица. Лежал мой глухарь!

Хотел спрыгнуть на терраску, но благоразумие взяло верх. Стена отвесная. "Спрыгнуть-то спрыгну, а обратно как вылезу? Да и площадочка не так уж широка. Как бы не оборваться. Лететь хоть и не так высоко, но метров сорок-пятьдесят будет. Этак и кости все переломать можно", - мелькнула мысль.

Несколько минут потребовалось для того, чтобы сделать таежную лестницу из вершинки сосны. Оставив понягу, топор и ружье наверху, спустился по лестнице на терраску. Очутившись на ней, выбросил глухаря на край обрыва.

Уже поставил ногу на ступеньку, собираясь покинуть эту маленькую площадку, но тут мое внимание привлекли камни, торчащие в стене обрыва. Их было много. Один из них удалось расшатать и вытащить. Тяжелый. Ничего подобного раньше не видел. Серовато-матовая корка покрывала его. Острие ножа оставляло на ней еле приметный след. Постучал камень о камень. Не раскалывается. "Брошу его вниз. Должен же расколоться. Все равно надо спускаться к речке. Найду осколки и рассмотрю".

С силой брошенный, он ударился о каменистый берег и разлетелся на осколки, ярко вспыхнувшие в лучах вечернего солнца. Быстро, выбравшись на обрыв, приторочив глухаря к поняге, пошел искать пологий спуск к речке. Минут через двадцать уже стоял под терраской. Осколки нашел сразу. Приглядевшись внимательно, вынул из кармана спичечный коробок и положил на него осколок.

- Вот ведь какая ценность! - сказал я вслух. Снял понягу, с благодарностью взглянул на глухаря и, отойдя от подножья обрыва к неумолчно шумящей шивере, расположился на таежный ночлег.

Так было найдено первое на речке Чамба ценное месторождение, названное Елениной шиверой.

ЛЮЧЕТКАН

Весь вечер мы писали письма. Надо было воспользоваться представившейся возможностью отправить их на "Большую землю" с возвращавшимся в Ванавару старым эвенком Лючетканом. Наступила пора "веснованья". Скоро разбушуются таежные речки, вода помчится через мысы, затопляя низкие участки тайги. Вступит в силу закон "веснованья". Кого где застанет эта пора, там и приходится пережидать все время. И только когда успокоются и войдут в берега бурные речки, откроется путь по тайге.

Было уже темно, когда, тщательно упаковав всю корреспонденцию, оседлал бойкого экспедиционного коня Карько. Напутствуемый добрыми пожеланиями и заботливым предупреждением Кулика быть осторожным, особо осторожным при переезде через ручей Чургимо у водопада, вскочил на коня, и Карько маховитой рысью вынес меня к первой низинке. Осторожно поцокивая подковами, перешел по настилу через нее, и вновь мы понеслись по просеке-тропе, проложенной среди мертвой тайги. Близ ущелья, где сжатый черными скалами ручей срывался с них и падая с высоты, превращался в водопад, перевел коня на шаг. Начинался крутой спуск в объезд ущелья.

Похрапывая, прядя ушами, косясь на огромную наледь и низвергающиеся потоки воды, Карько, осторожно ступая, перешел ручей, стремительно несущийся между больших камней, и, почувствовав под ногами тропу, самостоятельно перешел на рысь, а вскоре я расседлывал его у избушки на пристани Хушмо.

На полянке, против избы, горел небольшой костер. На шкуре оленя, поджав под себя ноги, с неизменной трубкой в зубах сидел Лючеткан.

Глядя на него, трудно было сказать, сколько ему лет. Он и сам не знал. Сухое лицо его было покрыто сеткой мелких и глубоких морщин, но окруженные морщинами узкие глаза смотрели по-молодому живо, весело, даже лукаво. Несколько коротких волосинок росли на подбородке, немного больше на верхней губе, но их никак нельзя было назвать усами.

Когда его спрашивали о годах, он улыбался, отчего еще больше появлялось морщинок.

- Шибко много, - говорил он.

- А сколько много?

- Совсем не знаю, - следовал ответ.

- Может быть, восемьдесят?

- Однако, восемьдесят, - кивая головой, отвечал он.

- А может быть, девяносто? - допытывался спрашивающий.

-Однако, верно, девяносто, опять соглашался Лючеткан.

- А может быть, сто?

- Нимади? - переспрашивал он. - Может, и нимади.

Но, когда называли цифру более ста, старый эвенк не соглашался.

- Сто, больше нет.
На этом обычно и заканчивался разговор о летах Лючеткана.

Когда закипела в котелке вода, я бросил в нее порядочный кусок плиточного чая, зная, что эвенки любят пить очень крепкий чай. В избушке на столе разложил сухари, сахар и поставил банку со сгущенным молоком.

- Пойдем, Илья Потапович, чай пить!

- Пошто чай тынаколе (пить) изба? Лучше эду (здесь). Вкусней будет, - ответил Лючеткан, перемешивая русские и эвенкийские слова. Пришлось мне со своим угощением перекочевывать к костру. Сделал это охотно, так как сам любил посидеть у костра. Низкие, темные, рваные тучи быстро неслись на север. Казалось, что если они еще немного спустятся, то зацепят за вершины громадных лиственниц и елей, сохранившихся живыми по берегам речки.

- Такой облака это время ветер за собой тащит. А на ветре и тепло приедет. Торопить надо, однако дорогу кончать будет, - задумчиво сказал Лючеткан, наливая в чашку ароматный чай.

- Да, весна не за горами, - ответил я, и разговор завязался. Давно уж выпит чай, а мы все сидим и разговариваем.

Часто Илья Потапович, как бы забывшись, начинает вставлять в свою речь такое количество эвенкийских слов, что становится невозможным понять, о чем он рассказывает. Я сказал ему об этом.

- Думаешь ты, я это так говорю, я нарочно. - И он рассмеялся, заметив на моем лице недоумение.

- Как жить будешь наше место, слов наших не понимай. Что не понимай, спрашивай. Быстро понимай будешь.

Этот метод преподавания эвенкийского языка мне; понравился, и на этом первом уроке я узнал многие слова и, переспрашивая, тщательно записывал их в блокнот.

Но о чем бы мы ни говорили, о чем бы ни рассказывал Лючеткан, вновь и вновь возвращались к одной теме - поискам метеорита, чему я был очень рад. Старый эвенк должен был знать много интересного, важного о падении Тунгусского Дива.

- Какой такой большой забота у длинный люча (русский)? - так он называл Кулика. - Огонь с неба бог Огды бросил, тайгу кончал, шибко плохо делал. А тайга богатый был. Какой дела люча? - эвенк замолчал.

Я только хотел начать рассказывать, для чего мы ищем метеорит, как Лючеткан продолжил свои размышления.

- Заимка, маленько дальше, чум наш стоял тот год. Кузня у меня там был. Маленько не кончал нас огонь. Три день как аргишили оттуда. Этим спасался. Только ушли - все кончал огонь.

Сижу и слушаю рассказ о том, как шли они от этого места, как огонь "кончал" много оленей у Акулины и Ивана. Как чум будто птица улетел, ветер-буря его таскал, как Иван от испуга говорить перестал, а Василий, что с ним был, не шибко испугался. Все видел, все слышал.

И много в ту ночь у костра я услышал от Лючеткана, услышал то, что до сих пор манит и зовет меня в те места, что на долгие годы связало с Тунгусским Дивом.

Но надо было спать. Надо было дать отдохнуть Лючеткану. Впереди у него трудный путь.

Напоил Карько. Привязал его, на случай сильного ветра, под защиту избы.

- Ну, пойдем, Илья Потапович, адиголь. Так по эвенкийски будет "спать"?

- Так, так, - подтвердил он и опять рассмеялся. Наверное, мой выговор показался ему смешным. Но это ничего, он понял сказанное мной слово.

- Адиголь буду эду. Изба шибко душно. - Встряхнув оленину, постелил ее и лег спиной к огню, прикрыв грудь и голову старенькой паркой.

- Спокойной ночи, Илья Потапович! - сказал я. И, к моему изумлению, он ответил:

- Спи и ты спокойно.

Подтопив печурку, подложил под голову седло и удобно устроился на нарах...

Проснулся от сильных порывов ветра. "Как-то старый эвенк?" - с тревогой подумал я.

Лючеткан спал у потухшего костра. Осторожно, чтобы не разбудить, накинул парку, скатившуюся с него. Подошел к Карько. Он спокойно похрустывал сеном и, узнав меня, тихонько заржал.

Ветер крепчал, выл, визжал и стонал в вершинах живых и мертвых деревьев. Но это был не леденящий ветер севера. Влагу и тепло нес он.

"Однако дорогу кончать будет", - вспомнил я слова эвенка. Да, весна прилетела на крыльях этого ветра. Этот год был необычным для нас. Первый раз мы встретили ее в городе Ленина, собираясь в экспедицию, и она теплым дождем провожала нас на перроне вокзала. В Тайшете - догнала, но мы ушли от нее, и вот сегодня встречаю третий раз, уже в стране Великой Тайны. Повернулся лицом к ветру. Почувствовал теплое, знакомое ее дыхание.

-Здравствуй, Весна! Здравствуй еще раз! - громко сказал я, а ветер, передавая ее привет, ласково трепал мои волосы.

Рано утром Лючеткан отправился в путь. Сверток с письмами он положил в сумку из выделанной кожи тайменя, привязал ее к поняге.

Крепко пожал я руку старику.

- Дожидай пора красный лист. Приду помогать камень искать. Жалеть надо длинный люча, жалеть надо русский ребят. Майки, борони бог, сколько терпеть будете, - на прощанье сказал Лючеткан.

На повороте реки, покрывшейся в одну ночь темными пятнами, в последний раз показалась фигура эвенка. Он приостановился, поднял ружье. Блеснул огонь, и грохот выстрела слился с выстрелом и моего прощального салюта.

НА РЕЧКЕ БОБРОВОЙ

Таежный край. Из года в год колесил я по нему с понягой и ружьем за плечами. Немало пройдено пешком и на лодке. Один, с четвероногим другом, и вдвоем с женой Еленой, и со студентами - будущими охотоведами, и с юными краеведами-романтиками. И нет силы, могущей оторвать меня от тайги, пока я жив.

Вот и в тот раз надолго отправился я в таежный заход. Нужно было проверить, как прижились новоселы-бобры и есть ли молодое племя,

Меня не слишком тревожила мысль о том, как пережили зверьки весеннее таежное половодье, когда речки выходят из берегов и разливаются от хребта до хребта, вынуждая бобров на время покидать затопленные жилища-норы; не особенно боялся я и урона, который могли нанести поголовью бобров хищные звери и птицы. А вот "акулы пресных вод" - громадные щуки - вполне могли уничтожить малышей-несмышленышей, бобрят. Помнил я, как во время первых разведок участков, пригодных для выпуска бобров, мы с охотником-рабочим ГОХ Семеном Петровичем Рукосуевым были поражены размерами щук, обитающих в водоемах Бобрового заказника.

"Такому чудищу ничего не стоит заглотить бобренка", - сказал тогда Семенушка, задумчиво глядя на более чем полутораметровую щуку. Добыли мы ее на жерлицу, а на крючок ее была посажена, по выражению товарища, "бабушка" - очень крупная сорога. Как мы воевали с этой громадиной - целый рассказ.

- А ты не забыл, как такое чудище чуть не утопило тебя? Хорошо не растерялся, успел выпустить из рук жерлицу, а то - был и нет. Стоило ей вцепиться зубами в твою руку, и пиши пропало. Сдернула бы тебя с лодки. А там знаешь, какая глубина, - напомнил я Семену о происшествии, чуть не стоившем ему, жизни.

- Уничтожать этих страшилищ надо, а то добра не видать нашим будущим поселенцам, - нахмурил брови Семен.

На лбу таких щук не рос "мох", как заверяли нас старожилы, но кожа междуглазья была грубая, неровная, складчатая и выпячивалась большим взбугрением, что придавало громадине неприятный, даже противный вид. Мясо было совсем невкусное, даже моя собака Лада отворачивалась от него. Но таежные зверьки, наверное, говорили нам спасибо за угощение, оставленное им. А "на память" мы водружали возле реки шест с насаженной на него головой чудовища. Но на этот раз мне не везло ни них. Может быть, потому, что уделять много времени добыче именно таких щук я не мог, работы было невпроворот, и рыбалкой занимался попутно. Не успеешь спустить на воду блесну, как шнур уже рвется из руки. И попадали в те дни рыбины, как на подбор. Меньше семидесяти и больше девяноста сантиметров - не было.
Да и много ли нам с Ладой было нужно. До последнего дня проплыва в нашем небогатом меню основным блюдом была свежая, соленая и копченая щучина. В редкие дни, когда я не уставал до упаду, готовил рыбные котлеты. Готовил впрок, и потом несколько дней мы питались ими. И мне кажется, что вкуснее котлет, которые мы ели на бобровой речке, я никогда в жизни не ел. Несколько раз готовил "заливное" из щуки, которое, очень любила Лада.

И только один раз повстречал я тогда чудище. Выло это так. Приближался вечер. Надо было подыскивать место для лагеря. Из узкого пролива выплыл на широкий, глубокий, длинный плес. Запасы рыбы кончились. Решил попутно поблеснить. Не успел отпустить блесну на полшнура, как ее чуть не вырвало из рук. "Не иначе, как корягу зацепил", - с досадой подумал я. Рывок был настолько силен, что лодка почти сразу приостановила" движение. Начал подгребать к месту задева. Последовал новый рывок. Щнур впился в пальцы. Лодка качнулась. Шнур ослаб, и я остался без блесны, а она была последняя. Будто и добротно была сделана, а вот якорьки на них слабые. "Городские эти блесна не годятся для нашей таежной рыбы. Дюжить не будут", - такую оценку им дал Семенушка, рассматривая перед моим походом рыбоснасти. И он оказался прав. Якорьки ломались, да и красивые поводки были непрочными.

Выбрав место для лагеря, я решил поохотиться на эту самую "акулу". Первым делом занялся изготовлением блесны. Инструменты - подпилок, нож, топор. Из ружейной гильзы смастерил надежную, самую что ни на есть таежную блесну. С собой были кусочки проволоки. Из них свил поводок, прикрепив к нему самодельный якорек из больших жерличных крючков. Выгрузив все из лодки, сел в нее вместе с Ладой и оттолкнулся от обрывистого берега. Начи щенная песком до блеска, весело "играя", ушла блесна под воду. Раз проплыл по плесу - нет хватки. Второй и третий заплыв - тоже впустую. Даже небольшие щучки не хватали блесну. "Неужели так напугало их это чудовище?" - подумал я и решил не тратить зря времени, вернуться к лагерю, половить мелочи и расставить жерлицы. И вдруг - рывок. Молниеносный и страшно сильный. "Снасть крепкая, надежная. Не уйдешь!" - торжествовал я притормаживая скользящий в руке шнур. А чудовище стремительно неслось против течения. Понеслась и лодка, увлекаемая громадной рыбиной. Шнур весь. Привязанный к упруге, он натянулся, как струна. "Все равно затомлю тебя", - бормотал я и начал с веслом в руках переходить на другой конец лодки, чтобы иметь возможность управлять ею. Когда дошел до середины, щука бросилась в сторону. Лодка резко накренилась. В тот же момент, потеряв равновесие, я вылетел за борт. Когда очутилась в воде Лада, я не успел заметить, но к берегу мы плыли вместе. С большим трудом вскарабкавшись на берег помог выбраться Ладушке и, захватив ружье, побежал за скрывающейся лодкой. За поворотом нашел ее, полную воды, застрявшую в небольшом заломе. Щуки не было.

По-видимому, она или очень глубоко заглотила блесну, или уж такая громадная была пасть, что могла перекусить шнур за проволочным паводком. Но я и этим результатом "охоты" был доволен. Вывел из строя еще одно чудище. Еще одним страшным врагом молодых бобров стало меньше. Щука, заглотившая такую снасть, конечно, скоро погибнет. Только трофея, поднятого на высоком шесте, не было.