Юрский кто держит паузу содержание в поисках радости 4 Чему и у кого я учился 8
| Вид материала | Документы |
- -, 295.46kb.
- Региональный конкурс исследовательских, 228.68kb.
- Рэя Брэдбери «Улыбка», 143.6kb.
- Владимир Васильев Дети дупликатора, 2837.43kb.
- Стратегия и тактика образовательного процесса в рекламной отрасли, 87.05kb.
- Кого кризис выбросит за борт, 180.06kb.
- Карл Роджерс, 5165.04kb.
- До свидания! Как много в этом слове. Расставание и одновременно встреча в будущем., 28.65kb.
- Необходимо постоянно отвечать на вопросы: зачем, чему и как учиться, 140.89kb.
- Конкурс ученических рефератов «Кругозор» Тема: «Семья, как институт воспитания и социализации, 193.22kb.
Раневская
Режим работы был сложный. Зачастую, закончив репетицию в театре, я с кем-нибудь из партнеров ехал репетировать к Раневской. Уже сделали прогон
всех сцен без нее, а она все еще не решалась начать
работать в репетиционном зале. И снова мне говорили: не прилет. Действительно, Фаина Георгиевна болела, чувствовала себя скверно. На наших: домашних встречах жаловалась на память: «Сама повторяю – все помню, а вы приходите – не помню. Почему это? Я знаю. Это от отсутствия суфлера. Я ведь старой школы. Имейте в виду, я без суфлера играть не буду. Должна •быть будка на сцене и в ней суфлер».
– Будки не будет, а суфлер будет. Фай ни Георгиевна.
– Где же вы возьмете суфлера? Это исчезнувшая профессия, так же, как домработницы… Все домработницы пошли в актрисы. Интересно, куда пошли суфлеры?
Сколько раз мы читали текст. Фаина Георгиевна особенное внимание обращала на абсолютную точность текста – до звука, как у автора. В Островском это дается трудно. И Фаина Георгиевна критиковала и себя и партнеров. Я пытался перевести центр внимания от точности слов к точности отношений. Но Раневская говорила, что сама любит импровизацию в тексте, но в Островском это недопустимо. И мы день за днем зубрили: «тебе уж» или «уж тебе». Порой удавалось прочитать сцену целиком. И тут случались минуты настоящего вдохновения у Раневской. Сцену Филицаты и Мавры из четвертого акта они с Сошальской сразу прочли великолепно. Фаина Георгиевна сыграла потрясение, гнев, обиду так мощно, что маленькая сценка ошеломила глубиной и содержательностью. Но все это – сидя в кресле. В комнате. С ролью в руках. Моментами это бывало великое искусство (я не преувеличиваю), но не театр. Нет театра без жеста и мизансцены.
Раневская приехала в театр 12 марта. Это была сорок шестая репетиция пьесы.
Я записал в репетиционном дневнике:
«С 11-ти готовлю актеров к встрече. 12-го – Раневская. Проходим ее выходы в первом и втором актах и сцену с Маврой в третьем.
У Фаины Георгиевны тенденция говорить, держа партнера за руку и притягивая к себе. Хорошо, но псе время так нельзя.
Удалось не упустить вожжи репетиции, но художественных достижений мало. Рядом с ней актеры теряются. Мне самому неловко. И она пока теряется. Приглядка».
В тот же день по телефону у нас вышел спор. Я возражал против монолога Филицаты в четвертом акте «Эка тишина, точно в гробу. С ума сойдешь от такой жизни! Только что проснутся, да все как и умрут опять» н т. д. Тут ошибка: после громогласного ночного скандала, потрясшего дом, после запрета Поликсене месяц выходить из комнаты, после того, как в дом тайно приведен Грознов, не может Филицата жаловаться на сонную тишину. Если в доме и тихо, то это грозовая тишина, чреватая взрывом. Второе и третье явления четвертого акта кажутся мне сценами, абсолютно чуждыми пьесе. Поликсена запросто ходит по дому. Как о знаемом выслушивает сообщение, что Грознов уже здесь, потом спокойно спрашивает: «И Платоша здесь?» Филицата отвечает: «Здесь, у меня в каморке». И тогда Поликсена с нетерпением: «Что ж это бабушка-то так долго?»
Что происходит? Это не четвертый акт «Правды…», а начало какой-то другой пьесы. Приснились нам, что ли, ночные страсти и вечные запреты? Вчера Илагона за то, что в сад проник, чуть не прибили. А сегодня его, между прочим, в дом ввели. Вчера Поликсена клялась ему в любпи, целовала публично, а сегодня и глянуть на него не спешит. И он не спешит.
Филицата говорит: «Снарядила я бабушку к обедне...»
Как так? Да бабушка ее не допустит до себя – это ведь нянька «не доглядела, а то и сама подвела», она сама обвиняемая. Эти два явления должны быть купированы.
– Как вы смеете! – возмущенно басит Раневская. – Это Островский. Он гений! Здесь нельзя менять ни одного слова.
– А логика Островского вам разве не дорога? Ведь начиная со следующего явления все отношения восстанавливаются. Мавра и говорить не хочет с Филицатой, а когда заговорила, сразу же пригвоздила: «Ну сбирайся!.. Со двора долой. В хорошем доме таких нельзя держать».
И Поликсена уже не ждет нетерпеливо бабушку, а, напротив, замкнулась и говорить не хочет и с обреченным упрямством твердит: «Я пойду за того, кого люблю». А Мавра Тарасовна твердо держит свое слово и режет страшным текстом: «Только выходов-то тебе немного: либо замуж по нашей воле, либо в монастырь... Хоть и умрешь, боже сохрани, [приданое] за тобой же пойдет, – отдадим в церковь на помин души».
Вот это все из нашей пьесы. Это согласуется с предыдущим. Тут кульминация и развязка близка.
– Все равно менять нельзя.
– Да вы же сами меняли свою роль в первом акте. Знаете сколько.
– Я не м-м-меняла. – Раневская начинает сильно заикаться от гнева и волнения. – Я марала. Я де-де-делала купюры. Это даже Станиславский себе позволял. А он свято относился к гениальным авторам. Ах, какой он был. Чудный! Чудный! Он был святой. Как он играл Крутицкого – какие бездонно-глупые глаза! Невероятно смешно.
Он уважал автора. Но даже он делал купюры, А я писала на пьесе, прямо на библиотечной книжке: «Прелесть) Прелесть!» А вы теперь все хотите переменить.
– Да ничего я не меняю. Ни слова. Я тоже делаю купюру второго и третьего явлений четвертого акта. Разве это преступление?
– Ах, купюру?
– Именно купюру. Это ведь...
– Извините, что я перебиваю вас. Это не от невоспитанности, а от темперамента. Я обдумаю ваше предложение.
Раневская шутит – это хороший знак.
Однажды, еще во время домашних репетиций, Раневская говорила: «Вы взвалили на себя тяжелый груз. Со мной надо очень много работать. Я неспособная. Что вы смеетесь. Я талантливая, но неспособная. – Тут и сама Раневская смеется, не выдержав серьезного тона. – А знаете, почему у меня в моем возрасте есть еще силы играть? Потому что я не растратила себя в личной жизни. Берегите себя. И жене вашей я скажу, чтобы она берегла вас. Тем, кто живет слишком бурной личной жизнью, не хватает энергии для сцены. Это мне сказал один профессор. Мне, правда, показалось, что у него вообще никогда не было личной жизни... Нет... это не так... если я могу играть и зрителям интересно смотреть на меня, то только потому, что у меня были замечательные учителя. Павла Леонтьевна Вульф, ученица Комиссаржевской, какой тонкий, какой чистый человеческий талант! А петь меня учил Владимир Николаевич Давыдов. Он обедал по воскресеньям у Павлы Леонтьевны. Он был страшно одинокий и уже больной. Но добрый, веселый. И он научил меня петь эту песенку.
«Корсетка моя, Голубая строчка. Мне мамаша говорила: «Гуляй, моя дочка!» Я гуляла до зари, Ломала цветочки, Меня милый целовал В розовые щечки».
Раневская замолкает. Как это было спето! Удивительно. Никогда не слышал, чтобы задушевное было так звучно, а звучное так задушевно.
– Фаина Георгиевна, – сказал я, – эту песню вы будете петь в спектакле, обязательно.
– Вам понравилось?
– Очень.
– Нет, нельзя. Этого нет у Островского.
– Я думаю, Островский бы не возразил.
– Ну что вы, что вы! Это нельзя.
Запись в дневнике:
«21/111 – пятница. Репетиция № 48.
Раневская забыла дома роль, очки и деньги. Я суфлирую.
Сцены третьего акта, Полностью разболталось все, что было намечено.
Спор о перемонтаже четвертого акта. Я встал железно и убедил ее в ненужности монолога «Эка тишина, точно в гробу» – в этом месте психологически невозможно (перенести в первый акт).
Сцена с Поликсенон пока оставлена, но должна быть ликвидирована – убежден.
Попытка финала. Все разваливалось, но удержал вожжи. Проба мизансцены – полукруг стульев. Довел до конца. И когда Львов хорошо сне:
«Запрягу я тройку борзых. Темно-карих лошадей...» –
я жестом попросил и Раневская спела; «Корсетка моя...» Все зааплодировали. Появилась надежда.
Пение Фаины Георгиевны – шедевр готовый. Им кончать спектакль.
Артисты поздравляют меня с состоявшимся
экзаменом. Считают, что контакт есть.
Скандала я псе же жду, как грозы. Атмосфера
должна разрядиться в более художественную. Но пусть это будет перед прогоном в конце апреля».
Скандал разразился 14 мая. Раневская посмотрела прогон второй половины первого акта, и ей неожиданно понравилось. Она сказала: «Темпераментно, современно».
Начали с начала, с ее сцены. Фаина Георгиевна репетировала с каким-то испугом. Говорила неожиданно тихо, прятала глаза от смотрящих. Я не останавливал; на прошлой репетиции она резко сказала: «Не сбивайте меня!»
Реакций не было. Кончилась сцена, и наступила тягостная пауза. Я попросил еще раз сначала. Начали так же. Через три фразы Фаина Георгиевна остановилась. Опять пауза. И тогда она сказала, что отказывается от роли.
Объявили перерыв, и мы с Фай ной Георгиевной остались в зале вдвоем.
– Я не современна, – сказала она горько. – Я не из этого спектакля.
– Фаина Георгиевна, этот спектакль, ее и он будет, не только результат вашей инициативы, но он весь вокруг вас. Вы и есть истинно современная актриса. Баше мышление, ваши парадоксы, ваша острота, невероятность поведения ваших героинь при полной органике. Вот это и нужно, это и есть, а вы себя гасите, мучаете, критикуете непрерывно…
– Я поеду домой.
– Умоляю, не делайте этого. Я в цирке воспитан – нельзя уйти с неполучившимся трюком, надо добиться, чтобы вышло. Надо найти потерянное в роли. Ведь было же все.
И тут скандал разразился. Фаина Георгиевна заявила, что я хочу сделать из Островского цирк, а из нее клоунессу, что она не позволит мне учить ее, что над ней издеваются, заставляя ее репетировать без суфлера, что она не привыкла так работать и играть не будет.
– Вот ключ, – в отчаянии сказал я. – Гнев – вот ключ к сцене, который вы сами нашли, а теперь выбросили. Филицата вспоминает и гневается на всех, ее не остановишь. Она не Зыбкиной рассказывает, а всему миру.
– Неправда. Филицата добрая!
– Но нельзя добро играть через непрерывно добрую улыбку. Добро в данном случае – активный гнев на зло. Вы злитесь на меня сейчас. Но вы же не злая!
– Я не злая. Но животных я люблю больше, чем некоторых людей.
Фаина Георгиевна вошла в азарт. Я много услышал про себя и справедливого и несправедливого.
Потом мы все-таки начали снова репетицию. Первая попытка, вторая, третья... и... пошло. Мы, зрители, хохотали в голос – такой наив был в гневе няньки, столько неожиданностей было у Раневской.
Репетиция кончена. Все возбуждены. Идет дело! Если бы так на спектакле! Актеры не расходятся. Вспоминают смешные истории. Рассказывают. Показывают, вес в ударе. Весело.
Раневская явно довольна, но продолжает говорить в сердитом тоне – все равно вы циркач, а я мхатовка.
– Это когда же вы во МХАТе работали?
– Я не работала. Но меня пригласил туда Владимир Иванович Немирович-Данченко,
– А почему же не взял?
– Потому что я пришла к нему и назвала почему-то Василием Степановичем. И ушла. Он, наверное, решил, что я сумасшедшая. Я рассказала об этом Качалову. А он стал хохотать. Я, говорит, понимаю, почему ты назвала его Василием, – ты обо мне думала. Но Степанович-то откуда взялся?
Раневская выходит на середину зала. И начался небывалый концерт. Она вспоминала великих актрис, которых видела. Не просто вспоминала, но показывала.
Вот Сара Бернар. И звучно полились французские стихи в чарующей интонации.
Вот Ермолопа, мучительно переживающая свое несовершенство после гигантского успеха.
Раневская показывает Комиссаржевскую в «Иванове», пересказывая и оживляя впечатление П. Л. Вульф. Показывает Савину.
– Фаина Георгиевна, сядьте, вот кресло.
– Нет, нет, Я помню Таирова в лучшие его годы.
Она рассказывает о своей первой роли у Таирова. Она играла драматическую судьбу проститутки. В главной сцене она позволила себе в монологе вольную и рискованную импровизацию. Зал замер. Потом овация. А она замерла: как отнесется к этому режиссер – ведь это дебют. Быть или не быть ей в театре.
Фаина Георгиевна замечательно показывает, как прибежал в антракте взволнованный Таиров, н принял все, и просил повторять и работать у него. А потом они расставались. Судьба вела ее дальше – по многим театрам, в кино...
Дружба с Эйзенштейном... Ахматова – самый близкий человек на многие годы... и звучит ее интонация.. . Сосед по дому Твардовский.., вот их встреча ранним утром, разговор. Все показано великой актрисой, которая сейчас при мне вспоминает...
Оживают люди – в подробностях, деталях, недоступных живописцу, доступных только актеру; в динамике, в движении.
Вот Шостакович – наивный мудрец, великан музыки с маленькой высыхающей рукой. Это он в больнице.
Вот Пастернак... Качалов… Встреча с Бабелем, единственная, но незабываемая...
Скрипнула дверь... Шофер мается: когда же поедет Раневская? Уже четыре часа. Мы начали в одиннадцать. И около полутора часов длился монолог Фаины Георгиевны.
Она уезжает.
Мы еще сидим. Утомленные, возбужденные и удивленные. И еще... счастливые. Гордые за нашу профессию, в которой человек может все. В пустом пространстве, только из воспоминаний и воображения человек творит жизнь – трогающую, реальную. Как в поэзии, нет... как в музыке, нет... как во сне, нет, нет... как в театре! Как в Театре!
Даже ради только одного такого всплеска таланта Раневской стоило затевать наш спектакль.