Geum.ru

И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова

Вид материалаДокументы

Содержание


Н. Гумилев
V. К оценке поэтов «Гиперборея»
В литературном мире. (доклад о новой поэзии)
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   35

Н. Гумилев


Задолго до того времени, когда определилось особенное душевное настроение и самостоятельная поэтика новой школы, еще в эпоху расцвета символизма началась литературная деятельность Н. Гумилева («Романтические цветы», «Путь конквистадоров», «Жемчуга», 1906– 1910). Но уже в ранних стихах поэта можно увидеть черты, которые сделали его вождем и теоретиком нового направления. От других представителей поэзии «Гиперборея» Гумилева отличают его активная, откровенная и простая мужественность, его напряженная душевная энергия, его темперамент. Он сам сознает, в этом смысле, свое одиночество среди молодого поколения:


Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее, надменную,
Моя единая отрада.
Победа, слава, подвиг – бледные
Слова, затерянные ныне.
Гремят в душе, как гром гремят,
Как голос Господа в пустыне…


И дальше:


Я злюсь, как идол металлический
Среди фарфоровых игрушек.


Но, как истинный представитель новейшей поэзии, Гумилев не выражает этой душевной напряженности, этой активности и мужественности в лирической песне, непосредственно отражающей эмоциональность поэта. Его стихи бедны эмоциональным и музыкальным содержанием; он редко говорит о переживаниях интимных и личных; как большинство поэтов «Гиперборея», он избегает лирики любви и лирики природы, слишком индивидуальных признаний и слишком тяжелого самоуглубления. Для выражения своего настроения он создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, он вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпический – «балладную» форму. Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мироощущению, влечет Гумилева к изображению экзотических стран, где в красочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза. Муза Гумилева – это «муза дальних странствий»:


Я сегодня опять услышал,
Как тяжелый якорь ползет,
И я видел, как в море вышел
Пятипалубный пароход,
Оттого-то и солнце дышит,
А земля говорит, поет…


Так поет Гумилев в недавних стихах, в «Колчане», и так же пел он в начале своей поэтической деятельности, в «Жемчугах» (ср. «Капитаны»).

Темы для повествований Гумилева в его балладах дают впечатления путешествий по Италии, Леванту, в Абиссинии и Центральной Африке. Чаще, однако, он говорит о неведомых странах, где земля еще первобытна, где растения, звери и птицы, и люди, похожие на зверей и птиц, вырастают из ее плодородных и неисчерпаемых недр во всем богатстве, во всем своеобразии очертаний и красок, которых нет в холодной и сознательной природе севера. В этом смысле, как автор экзотических баллад, Гумилев справедливо называл себя учеником Валерия Брюсова, хотя у Брюсова гораздо определеннее и ярче индивидуалистическая окраска мечты поэта, породившей эпическое повествование, гораздо отчетливее и ощутимее его единообразный лирический корень: почти всегда это чувство любви. Как Брюсов, Гумилев в своих ранних стихах любит подчеркнутую яркость образов и пышность слов и преувеличенно звонкие рифмы. Он не только хороший поэт, но также великолепный ритор:


И ты вступила в крепость Агры,
Светла, как древняя Лилит,
Твои веселые онагры
Звенели золотом копыт.


В эпоху «Жемчугов» у Гумилева было стремление к несколько преувеличенному и однообразному forte:


Сердце – улей, полный сотами,
Золотыми, несравненными!
Я борюсь с водоворотами
И клокочущими пенами.
Я трирему с грудью острою
В буре бешеной измучаю.
Но домчусь к родному острову,
С грозовою сизой тучею.


В последних сборниках Гумилев вырос в большого и взыскательного художника слова. Он и сейчас любит риторическое великолепие пышных слов, но он стал скупее и разборчивее в выборе слов и соединяет прежнее стремление к напряженности и яркости с графической четкостью словосочетания.

Как все поэты «Гиперборея», он пережил поворот к более сознательному и рациональному словоупотреблению, к отточенному афоризму, к эпиграмматически строгой словесной формуле. Лучшие из «экзотических» стихотворений в «Колчане» («Об Адонисе с лунной красотой...», «Китайская девушка», «Болонья») могут быть примерами словесной четкости и строгости:


Нет воды вкуснее, чем в Романье,
Нет прекрасней женщин, чем в Болонье.
В лунной мгле разносятся признанья,
От цветов струится благовонье.
Лишь фонарь идущего вельможи
На мгновенье выхватит из мрака
Между кружев розоватость кожи,
Длинный ус, что крутит забияка.
И его скорей проносят мимо,
А любовь глядит и торжествует.
О, как пахнут волосы любимой,
Как дрожит она, когда целует…


Но действительно до конца муза Гумилева нашла себя «военных стихах». Эти стрелы в «Колчане» – самые острые; здесь прямая, простая и напряженная мужественность поэта создала себе самое достойное и подходящее выражение. Война, как серьезное, строгое и святое дело, в котором вся сила отдельной души, вся ценность напряженной человеческой воли открывается перед лицом смерти – таково настроение этих стихов. Глубоко религиозное чувство сопутствует поэту при исполнении воинского долга:


И воистину светло и свято

Дело величавое войны,

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.


Смерть на войне, после подвига и героического напряжения, открывшего всю душу, представляется поэту простой и нетрудной.


Есть так много жизней достойных,

Но одна лишь достойна смерть,

Лишь под пулями, в рвах спокойных,

Веришь в знамя Господне, твердь…


…Свод небесный будет раздвинут

Пред душою, и душу ту

Белоснежные кони ринут

В ослепительную высоту…


Есть у Гумилева и стихи, посвященные пафосу боя, пафосу победы, когда перед лицом смерти восходит «солнце духа». Здесь индивидуальная жизненная сила, в своей последней напряженности, сливается с надъиндивидуальным, достигает бесконечной, мистической высоты:


Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мирно бьётся в груди моей…


Военные стихи Гумилева и рядом с ними военные стихи Ахматовой, отражающие войну в душе «оставшихся», в женской душе, – это самое лучшее и самое значительное, что создала до сих пор в русской поэзии мировая война. Если боязнь переживания простых и ярких, непосредственных чувств и мажорных слов и вызывает сомнения в их художественной ценности в слишком утонченном сознании некоторых эстетических критиков, Гумилев в праве ответить таким судьям:

Победа, слава, подвиг – бледные

Слова, затерянные ныне,

Гремят в душе, как громы медные,

Как голос Господа в пустыне…


V. К оценке поэтов «Гиперборея»


Мы всмотрелись внимательнее в произведения трех наиболее значительных поэтов «Гиперборея» и обнаружили в них явление новое, целостное и художественно замечательное. Не случайная близость объединила молодое поколение, не случайная вражда оторвала их от символистов, а внутреннее родство и единство настроения и направления между собой и внутреннее расхождение с «учителями», симптоматичное для новой литературной эпохи. Наиболее явные черты этого нового чувства жизни – в отказе от мистического восприятия и мистического углубления явлений жизни и в выходе из лирически погруженной в себя личности поэта-индивидуалиста в разнообразный и богатый чувственными впечатлениями внешний мир. С некоторой осторожностью мы могли бы говорить об идеале «гиперборейцев», как о неореализме, понимая под художественным реализмом точную, мало искаженную субъективным душевным и эстетическим опытом передачу раздельных и отчетливых впечатлений преимущественно внешней жизни, а также и жизни душевной, воспринимаемой с внешней, наиболее раздельной и отчетливой стороны; с тою оговоркою, конечно, что для молодых поэтов совсем не обязательно стремление к натуралистической простоте прозаической речи, которое казалось неизбежным прежним реалистам, что от эпохи символистов они унаследовали отношение к языку, как к художественному произведению.

Для того чтобы производить суд над новым литературным направлением, для того чтобы высказать оценку его достижений уже не историческую, а не эстетико-психологическую, нужно измерить его значение по шкале ценностей, установленной личным мировоззрением того лица, которое решается на такой суд. С этой точки зрения можно предположить, что определяющим моментом оценки бытия будет отношение самого критика к принятию или отвержению мистического опыта, как переживания отдельной человеческой души. Но если исходящая из этой области оценка всегда будет приемлема только для одинаково верующих, могут быть намечены иные направления критического подхода к молодой поэзии, оценивающие ее достижения и общее направление ее развития изнутри, с ее же собственной точки зрения.

Прежде всего, если видеть в поэтах «Гиперборея» представителей нового реализма, снова принявшего в поэзию все богатство и разнообразие внешнего мира, необходимо поставить вопрос о том, в какой мере в их произведениях мы действительно имеем дело с объективной, реалистической поэзией? Исчезла ли в поэтическом восприятии жизни молодого поколения та субъективность, та келейность, то спазматическое искажение зрительных способностей, которое отличает лирику поэтов-индивидуалистов? Конечно, нет. Индивидуалистическая искушенность слишком глубоко вошла в самое восприятие жизни того поколения, которое воспиталось на символизме. Есть мир Ахматовой, очень личный и очень женский, есть мир Мандельштама, немного абстрактный, чрезвычайно культурный, с характерным гротескным искажением взаимного положения и величины предметов, есть мир Гумилева, напряженный, экзотически красочный, патетический и мужественный, но нет действительного выхода в мир из своей одинокой души в мировую жизнь, нет действительного смирения, подчинения отдельной личности объективной правде мира и вещей. В частности, некоторые продукты душевного разложения, сопровождающего индивидуалистические течения новой поэзии, различные виды декадентского эстетизма и аморализма вошли непреодоленными в построение новой поэзии. Приведем отрывок из стихотворения Ахматовой, в изображении одного художественного кабаре дающей формулу декадентского мироощущения, не чуждого и молодому поколению поэтов:


Все мы бражники здесь, блудницы.
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам…

…Навсегда забиты окошки.
Что там – изморозь иль гроза?..

О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.


Мы не считаем возможным возникновение нового и широкого реалистического направления вне выхода из индивидуалистически искаженного, уединенного восприятия жизни на вольный воздух жизни настоящей и непосредственно воспринимаемой, вне отказа от личной оторванности и смирения перед объективной жизненной правдой. Конечно, такая поэзия не будет уже лирической по преимуществу; во всяком случае, некоторая двойственность поэтов-акмеистов проявляется уже в том, что в форме лирического стихотворения, по существу своему личного и музыкального, они предприняли опыт создания поэзии живописной и устремленной к внешнему миру.

С другой стороны, высокая сознательность поэтов молодого поколения в обращении со словом, графичность и точная размеренность словосочетания кажутся сперва достижением по сравнению с музыкальной неопределенностью очертаний поэзии намеков и настроений. Преимущество молодых поэтов в том, что душевное содержание как будто до конца воплотилось в слове; отсюда – соблазн художественной завершенности поэтических слов. Но это формальное совершенство, это художественное равновесие в стихах поэтов «Гиперборея» достигается рядом существенных уступок и добровольным ограничением задач искусства, не победой формы над хаосом, а сознательным изгнанием хаоса. Все воплощено, оттого что удалено невоплотимое, все выражено до конца, потому что отказались от невыразимого. Именно стремление к тому, чтобы выразить невыразимое, чтобы сказать о несказанном, вызвало художественный переворот в эпоху символизма, поэзию намеков и иносказаний. Ныне сужение душевного мира опять дает возможность быть графичным, четким и рассудительным. У Ахматовой это сужение проявляется в отказе от погружения в единую, целостную и хаотическую глубину души, в любви к переживаниям ясным, раздельным и, по необходимости, периферическим; у Мандельштама – в полном исключении личности поэта из его поэзии, в растворении ее в созерцании чужих художественных культур; у Гумилева – в исключительной любви к экзотической балладе, как к объективному, неиндивидуальному выражению душевного опыта; у младших «гиперборейцев» – в тесноте кругозора, в душевном обеднении, в миниатюрном, игрушечном характере всех переживаний. Между тем, одной художественной завершенностью еще не измеряются значительность и ценность поэтического произведения. Всякое искусство, и поэзия больше других искусств, живет не только своей художественной действенностью, а целым рядом внехудожественных переживаний, вызываемых переживанием эстетическим. Конечно, все в искусстве должно быть художественно действенным, в плавном течении художественных восприятий не может быть провалов в область невыразительного; но то, что действует на нас эстетически, то, что выражено в произведении искусства и переживается нами под влиянием художественных воздействий, само по себе может быть рассматриваемо и понимаемо не только с художественной точки зрения, и действительно не только с художественной точки зрения воспринимается и понимается. Когда в стихах в художественно действенной форме рассказано о чувстве любви, о благочестивой молитве, о душевном падении и одиночестве, художественное восприятие создает в сознании слушателя эстетические образы, которые, раз создавшись, выходят из сферы искусства, вступают в мир наших привычных симпатий и антипатий и подлежат оценке по своему смыслу, как ценности иного, внеэстетического порядка – философские, моральные, религиозные или индивидуально-жизненные. Даже в живописи, в самом предметном из искусств, смысловые ассоциации и оценки играют большую роль; ошибкой импрессионистов и их последователей, ошибкой чрезвычайно типичной и распространенной, было именно желание изгнать до конца из живописи смысловые ассоциации, желание относиться ко всякой живописной задаче, как к сочетанию линий, красок и форм, без всякой мысли о сущности предмета изображаемого. Между тем, выразительность портрета, высокая значительность, возвышенный пафос религиозной живописи – это тоже задачи искусства, как такового, и трактовать художественное задание портрета или образ Мадонны, как орнамент или красивый ковер, значит суживать задачи живописи как искусства. С этой точки зрения должны мы подойти к художественному различию между символизмом и новейшей поэзией. Поэты-символисты, стоявшие у пределов искусства, действительно не могли до конца передать в стихах невыразимого содержания души и только намеком и иносказанием подводили слушателя к предчувствию душевной тайны. Но в этой намеренной незавершенности своих произведений, нарушающей, по мнению теоретиков акмеизма, царственное равновесие произведения искусства, символисты несравненно богаче, интереснее и содержательнее, как поэты, чем «гиперборейцы»; и если бы Александр Блок владел искусством выразительного слова в менее совершенной форме, чем младшие «акмеисты», он все же был бы неизмеримо значительнее их, как поэт, дающий предчувствие до конца невоплощенных и невоплотимых душевных миров огромной напряженности и неизмеримого протяжения.

В акмеизме ли будущее нашей поэзии? Несомненно, за последние годы и в самом символизме, и вне его наблюдается поворот в сторону нового реализма. Но мы хотели бы, чтобы этот новый реализм не забыл приобретений предшествующей эпохи: чтобы он основывался на твердом и незыблемом религиозном чувстве, на положительной религии, вошедшей в историю и в быт и освещающей собою всю жизнь и все вещи в их стройном взаимоотношении. Нам грезится, что новая поэзия может стать более широкой – не индивидуалистической, литературной и городской, а общенародной, национальной, что она включит в себя все разнообразие сил, дремлющих в народе, в провинции, поместье и деревне, а не только в столице, что она будет вскормлена всей Россией, ее историческими преданиями и ее идеальными целями, совместной и связанной жизнью всех людей, пребывающих не в уединенной келье, а в дружном соединении друг с другом и с родной землей. Будем ли мы иметь возможность после войны приветствовать такую литературу, одновременно религиозную и подлинно реалистическую, зависит от событий исторической жизни, в которых литературе суждена лишь очень частная роль. Но если литературное будущее, которого мы ждем, не в поэтах «Гиперборея», в них все-таки ясно выразились потребность времени, искание новых художественных форм и интересные достижения.


Печатается по: В. Жирмунский Преодолевшие символизм // Русская мысль. 1916. Кн. 12. Отд. II. С. 25 – 56. 31 октября 1916 г. Виктор Максимович Жирмунский (1891 – 1971) прочитал републикуемую статью как доклад под названием «О новой поэзии» на собрании Неофилологического общества. «По свидетельству присутствовавшей на этом заседании Марии Лазаревны Тронской <…> доклад об акмеистах собрал многочисленную аудиторию; в первом ряду сидела Анна Ахматова, которая, едва В. М. Жирмунский кончил говорить, воскликнула: “Он прав!”» (Эткинд Е. Г. Память и верность (Вместо предисловия) // Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973. С. 7). Ср. также в позднейшей записной книжке Ахматовой: «Первое настоящее об акмеизме: “Преодолевшие символизм” Ж<ирмунского> дек<абрь> 1916 г.» (Записные книжки Анны Ахматовой. М. – Torino, 1996. С. 377). Вместе с тем, роль, которую Жирмунский в своей статье отвел Кузмину, поздней Ахматовой казалась преувеличенной. Ср. в тех же записных книжках: «В. Жирмунскому. (Ошибка о Кузмине)» (С. 171).


<Б. Э.>


В ЛИТЕРАТУРНОМ МИРЕ. (ДОКЛАД О НОВОЙ ПОЭЗИИ)


31-го октября состоялось третье в нынешнем сезоне собрание нео-филологического общества, под председательством проф. Ф. А. Брауна. Доклад прив<ат>-доц<ента> Петроградского университета В. М. Жирмунского посвящен был характеристике нового направления русской поэзии – молодым поэтам группы «Гиперборея», объединенной принципом «преодоления символизма». Докладчик поставил себе задачу – констатировать и описать это явление. В русском символизме можно установить три поколения, три волны: первая – Бальмонт и Брюсов, вторая – Вяч. Иванов, А. Белый и А. Блок, третья – М. Кузмин. Первое поколение стремилось к освобождению от аскетической морали, выдвигая на первый план напряженность и яркость личности; это – лирика индивидуалистическая. Второе – более подлинно-символическое; поэзия становится религиозным служением, мистическая взволнованность – главная идея, стихотворная техника проникнута мелодичностью, которая предопределяет расположение и выбор слов, заметна большая близость к эстетике раннего немецкого романтизма. М. Кузмина как представителя третьего поколения докладчик называл «последним русским символистом», в творчестве которого уже открылся путь к преодолению символизма.

Непосредственно за М. Кузминым и под сильным его влиянием выступает новое поколение, творчество которого определяется новым «чувством жизни». Оно, в общем, характеризуется равнодушием к сложным религиозным переживаниям, его поэтическая техника основана не на мелодичности, а на графичности, – поэзия становится скорее живописной, чем музыкальной, исчезает лирическая напевность, вместо которой новое значение приобретает рациональный элемент, выражающейся в общей эпиграмматичности стиля (сближение с французским классицизмом). Докладчик напоминает манифест «акмеистов», которым из области поэзии изгонялась мистика, романский дух предпочитался германскому и учителем провозглашен был французский поэт Теофиль Готье. Далее докладчик перешел к главным представителям этой новой поэтической школы – Ахматовой Мандельштаму и Гумилеву. В поэзии Ахматовой есть элементы вечные, не укладывающиеся в схему – их докладчик оставляет в стороне. Другие элементы хорошо выражают новое движение. Ее стихи не напевны – мелодия не предопределяет слов; рифмы не назойливы, – они затушеваны то неполным торжеством звуков, то неодинаковостью логического ударения; стихотворная речь приближается к разговорной, походит на грациозную causerie: преобладает эпиграмматичность в виде «общих суждений», настроение передается не непосредственно, а через предметы внешнего мира, ясно и раздельно воспринимаемого; религиозность – спокойная, замкнутая в формах быта, стихотворения часто походят на маленькие новеллы, вместо женственного, неизменно женское. – Поэзия Мандельштама в первый период была близка к символизму. Мир – игра теней, прозрачный сон (близость к философскому идеализму). Отсюда кукольность изображения, искаженная перспектива, страх перед жизнью. Все это передается в тоне «сдержанного лиризма». Потом лирика пропадает, – поэт делается «посторонним наблюдателем», – являются абстрактные сентенции, графичная строгость, тяготение к чужим культурам, преувеличенность деталей, сообщающая гротескных характер образам (сближение с Гофманом). В поэзии Гумилева докладчик тоже отметил разные периоды: от первоначальных экзотических баллад, изобилующих пышной риторикой и тонкостью рифм, к последующим сборникам, где Гумилев проще, лиричнее. Особенно выделяются его военные стихи, проникнутые большим религиозным чувством. В заключение докладчик характеризует новую школу как неореализм, не лишенный, однако, субъективности: у каждого поэта – свой мир, действительного слияния с миром нет. Достигнуто большее, по сравнению с символизмом, формальное равновесие, но путем целого ряда уступок, – уничтожение невыразимое, внутренний мир беден, смысловые ассоциации ослаблены. Докладчик думает, что грядущая литература захватит более широкий круг, вместит в свой круг провинцию и деревню, станет народной, национальной.

В прениях больше всего указывали на одностороннее толкование поэзии Ахматовой, а также на чрезмерную общность признаков, положенных в основу схемы.


Печатается по: Б. Э. <Б. Эйхенбаум>. В литературном мире. (Доклад о новой поэзии) // Биржевые ведомости. Утренний выпуск. 1916. № 15901 (3 ноября). С. 5.


Л. Гроссман