Книга эта писалась почти четверть века назад. За эти годы многое произошло: пала, казавшаяся нерушимою, коммунистическая система; распался Советский Союз.
| Вид материала | Книга |
- «Крестовый поход» на Советский Союз, 258.27kb.
- Книга размышлений, 2663.1kb.
- Ариадна Васильева Возвращение в эмиграцию, 5238.62kb.
- Служу Советскому Союзу! Аркадия Ночь и море Игнатова Е. Очарованный странник Генделева-Курилова., 2087.82kb.
- Лекция: Советский Союз в годы реформ, 612.2kb.
- 22 июня 1941 г фашистская Германия напала на Советский Союз. Кэтому времени пламя второй, 304.45kb.
- А. Н. Леонтьев "деятельность. Сознание. Личность" предисловие автора эта небольшая, 2356.73kb.
- Около полутора лет назад я получила по почте от одного совершенно незнакомого мне ранее, 836.91kb.
- Германовской Молодежной Конференции 12/25 декабря 1979 г в Св. Троицком монастыре,, 284.68kb.
- Еще о физическом развитии и здоровых зубах Вопросы, вопросы, вопросы, 1974.36kb.
В одном из залов лежала книга отзывов, и, перелистывая ее, я нашел там диаметрально противоположные записи. Один писал: «Мой 7-летний сын рисует лучше Пикассо!», другой: «Мы не можем понять современного искусства из-за того, что мы 40 лет были изолированы от мира». Вообще я был поражен смелостью некоторых записей в этой книге.
На этой выставке не было традиционных экскурсоводов, и эту роль брали на себя студенты из Академии Художеств. Они больше нас, непосвященных, знали о современном искусстве.
Они попытались устроить диспут о Пикассо в своей академии, но, конечно, твелькмейеры и иже с ними запретили его. Тогда диспут решили устроить на физфаке университета. Факультетское начальство благожелательно отнеслось к этому, и в назначенный день (в начале декабря) мы пришли туда. В холле мы увидели плакат, извещающий о диспуте. Однако через несколько минут нам сказали, что парторг запретил эту дискуссию, и мы, студенты из разных вузов, разошлись по домам, гадая, почему нельзя спорить о Пикассо. Нам было ясно, однако, что власти не хотели именно таких дискуссий, инициатива которых исходила не от них. Урок Польши и Венгрии был у них перед глазами.
Да и в самом Ленинградском университете незадолго перед этим произошел такой случай. Была устроена читательская конференция по книге Дудинцева Не хлебом единым. Эта книга – тоже важное событие 1956 года, она во многом повлияла на умы, и не только молодые. Роман этот был опубликован в Новом мире и имел огромный успех, сравнимый разве что с Одним днем Ивана Денисовича впоследствии. И, как в случае с Солженицыным, сначала о Дудинцеве официальная пресса отзывалась хорошо. Но потом была дана высочайшая команда, и пропагандистская машина заработала вовсю в обратном направлении, обвиняя Дудинцева чуть ли не в клевете. Пафос Не хлебом единым – в изобличении консерватизма и бюрократизма. В конечном счете – это антисталинское произведение, хотя и в традиционных рамках «производственного романа».
Читательская конференция в ЛГУ, на которую был приглашен и Дудинцев, замышлялась как кампания против книги. Но выступавшие там студенты и преподаватели не испугались высокого начальства, которое пришло на конференцию (среди них – даже ректор А. Д. Александров). Они защищали книгу и идею борьбы с бюрократизмом. В книге главный герой – отрицательный тип Дроздов. Отсюда родился термин «дроздовщина» (как эвфемизм, заменяющий термин «сталинщина»).
Мой будущий товарищ Револьт Пименов, взяв слово, сказал:
«Дроздовы есть не только на производстве, они есть в науке и политике. Один мой знакомый, занимающий высокий пост, сказал как-то мне о евреях: «Конечно, отвратительно, когда преследуют евреев, но что же делать, если половина их бегала в Москве за этой Голдой Меир. Я считаю, – продолжал Пименов, – такие антисемитские высказывания проявлениями дроздовщины в политике».
Тут вскочил с места ректор А. Александров и заявил, что Пименов был в свое время исключен из университета, но потом признал, что именно он – то высокопоставленное лицо, о котором говорил Пименов...
Словом, полемика была жаркая и совсем не предусмотренная свыше. Конференция стала победой книги Дудинцева, После ее окончания к Пименову подходили люди и жали, ему руку. Тут-то он и познакомился с неким неофициальным марксистским кружком (о котором речь впереди).
Аналогичным образом прошла такая же читательская конференция в Московском университете. Странно то, что первоначально я узнал об этих конференциях не от их участников, а из Литературной газеты, которая глухо высказала упрек комсомольским организациям этих вузов за то, что они плохо «подготовились» к этим собраниям.
И вот теперь власти боялись, что дискуссия о Пикассо выльется в дискуссию об искусстве вообще, а то и о политике.
После того, как они сорвали ее в ЛГУ и всем стало ясно, что получить помещение для подобной дискуссии невозможно, явилась мысль устроить ее независимо от властей – на открытом воздухе. И студенты из Академии Художеств собрались 14 декабря на площади Искусств – перед Русским Музеем в Ленинграде. Но в тот вечер дождь помешал им, к тому же собравшихся было мало. Они разошлись, решив перенести диспут на неделю вперед – на вечер 21 декабря – и договорившись широко оповестить все вузы об этой дате. Оповещение было, конечно, устное, через друзей, знакомых, и знакомых знакомых. И мы в своем библиотечном своевременно узнали об этой дате, причем многие наши студенты узнали об этом независимо друг от друга.
Но прежде чем говорить об этой знаменитой «демонстрации на площади Искусств», я должен рассказать об одной встрече, важной для меня, определившей всю мою жизнь.
В самом начале декабря в нашу 111-ю пришел молодой человек. Внешне – наш ровесник, а на самом деле 25-летний преподаватель математики из другого института. Он хотел познакомиться со мной, потому что он прочитал фельетон о Ереси в Вечернем Ленинграде, а там ведь фигурировала моя фамилия. Кроме того, он слышал обо мне от общего нашего знакомого-эсперантиста.
Он попросил меня рассказать о журнале Ересь и показал мне свою статью. Это было письмо в газету Вечерний Ленинград, где Револьт Пименов – так звали этого математика – говорил о нечестных методах полемики газеты с рукописными изданиями. В самом деле, писал он, газета издается многотысячным тиражом и может писать что угодно о Ереси, «беря на себя роль инквизитора», а авторам Ереси не предоставляется возможность отвечать. В этой связи он напоминал Вечернему Ленинграду о славных традициях прогрессивной русской журналистики, о том, что и оппоненту надо дать возможность отвечать на критику.
Это его письмо, в общем, невинное, но и необычное, конечно, не было газетой опубликовано. Более того, его сочли там довольно опасным и переслали в КГБ (о чем он сам узнал, уже находясь в тюрьме).
С этим курносым блондином в очках я сразу почувствовал некую духовную близость, общность, хотя разница в годах и играла свою роль. В первую же встречу меня осенила мысль: вот человек, который ответит на все мои вопросы, который познакомит меня с настоящими людьми, с какой-нибудь организацией! Меня после приезда в Ленинград не покидала догадка, что какие-то оппозиционные организации существуют, не могут не существовать. И я, конечно, мечтал разыскать их. И теперь мне показалось, что этот пришедший ко мне человек – посланец некоей тайной организации.
Но я, естественно, не мог сразу спросить его об этом.
Как и когда-то с С. В. в Курске, мы беседовали с Пименовым, гуляя. Он рассказал мне, что ректор университета Александров, уважая его как математика, тем не менее сказал недавно: «Таких людей, как вы, на Колыму ссылать надо» и запретил ему появляться в пределах университета.
Говорили мы с ним и о «легальных методах борьбы». Причем степень взаимопонимания была такая, что не требовалось уточнять: борьбы с кем? или с чем?
Легальные методы... Это было для меня внове, я был более настроен на что-то нелегальное – листовки, тайные организации, программы... Но Пименов разъяснял мне, что время сейчас такое, что можно выступать на собраниях, диспутах, писать письма в редакции, депутатам. Главное – не бояться. Он, например, разослал письма депутатам Верховного Совета СССР, предлагая им выразить недоверие правительству в связи с вводом войск в Венгрию. И поставил свою фамилию и адрес, как он всегда делает. И никто его не трогает: ведь он пишет депутатам, за которых голосовал. (На самом деле почти все письма были пересланы – депутатами или их секретарями – в КГБ, и за Пименовым уже следили и не арестовывали только потому, что не было еще команды «хватать». Кажется, только один депутат, врач академик Бакулев, имел мужество вступить в переписку с Пименовым по «венгерскому вопросу», а главное – не переправил его письмо «органам»).
Я с интересом выслушал его доводы в защиту легальности, но полностью не был с ним согласен. Пименов сказал мне, что есть у него ряд вполне легальных статей, например, статья «Об историческом романе», которую он уже послал в журнал Вопросы истории. Эта статья – об эсерах, о правильном освещении истории этой партии. Он предложил мне собрать моих друзей но библиотечному институту, а он прочитает нам эту статью.
Он совсем не считал, что на это чтение нужно приглашать каких-то «проверенных» людей. Однако я решил подать своим приятелям эту встречу под более острым соусом. Я сказал им (каждому отдельно): «Хочешь послушать лекцию на тему «Легальные методы борьбы?». И все 6 или 7 человек ответили согласием. И опять же никому из них не надо было объяснять, какой именно борьбы. Такое было время, что мы понимали такие вещи с полуслова, хотя с каждым из этих студентов у меня была разная степень приятельских отношений. Один из них попросил разрешения привести на «лекцию» студента из другого института, и я согласился.
Теперь вопрос упирался в помещение. Хотя лекция будет «о легальных методах», но провести такую лекцию в нашей «ночлежке» было, конечно, немыслимо – все-таки было тут что-то крамольное («борьба»). Поэтому я пошел на хитрость: взял у вахтера ключ от одной из аудиторий института под видом занятий эсперанто. Туда, в большую аудиторию на 2-м этаже, и пришли Пименов со своим манускриптом и мои приятели, которые потом будут фигурировать в приговоре Ленгорсуда как «антисоветская группа библиотечного института».
Мои друзья (не без моих намеков) восприняли Пименова как «товарища из Центра» (центра некоей нелегальной организации) и сразу атаковали его заявлениями, что никакая легальная борьба в СССР невозможна. Ему даже не дали прочитать его статью об эсерах, а только спорили, спорили. Я думаю, что он и сам не предполагал, что дело здесь зайдет так далеко. Он защищал как мог легальность, а «бибмальчики» (так нас иногда называли) требовали нелегальных (не уточняя, каких именно) методов.
Особенно горячился самый старший из нас – Виктор Кокорев. Он говорил, что у него есть связи с рабочими и что «рабочие нас поддержат». (Тщательный анализ его поведения и показаний на следствии не оставил впоследствии сомнений в том, что он уже тогда был связан с КГБ.)
Потом заговорили о дискуссиях в связи с Пикассо, о предстоящем диспуте на площади Искусств, причем некоторые говорили «диспут», другие – «демонстрация». Демонстрация в защиту или против чего? – этого никто не мог толком сказать. Пименов говорил, что такой диспут – тоже вещь легальная, надо только не допустить, чтобы он перерос в политический митинг. Надо, чтобы власти не имели оснований запретить его. Для этого нужно, чтобы все выступающие говорили только о Пикассо, а никак не о политике.
– Опасность сейчас слева, а не справа, – говорил Пименов. – Нельзя дать спровоцировать себя.
– А если все же кто-нибудь заговорит там о политике? – спросил кто-то.
– Тогда давайте стащим его со скамейки!
Предполагалось, что выступать на площади Искусств будут, стоя на садовых скамейках. Так и порешили.
И – говорили мы – диспут на площади будет пробным камнем в нашем споре с Пименовым. Или он пройдет нормально – и тогда возможна легальная деятельность, или нам не дадут говорить – и тогда Пименов неправ.
На площадь Искусств решено было идти всем, но порознь. И приводить с собой друзей.
О 21 декабря у нас в институте знали многие. Я спросил одну студентку, пойдет ли она туда. «Но я же не хочу, чтобы меня арестовали!» – ответила она. Другую девушку я пригласил-таки пойти со мной и в назначенное время ждал ее на ул. Бродского. Но она не пришла (тоже испугалась, видимо). Я шел по улице Бродского по направлению к площади Искусств и уже издали заметил большое скопление людей. Возле садика, где и предполагалась дискуссия, маршировала взад-вперед рота солдат под командой офицера. В самом оадике другая рота стояла по стойке «вольно» и как бы выжидала чего-то. Была масса студентов, и они все прибывали. Напряженно всматривались в нас люди в штатском, но в хромовых сапогах. Наконец, на лавочках отдыхали пенсионеры, не подозревавшие вовсе о происходящем и удивлявшиеся необычному наплыву публики и военнослужащих. Я увидел нескольких милиционеров, они подошли к сидящим на лавочке пожилым людям: «Ваши документы! Пройдите!» Люди поднимались и уходили, недоумевая, почему нельзя сидеть на лавочке. Но, конечно, никто не рисковал протестовать. Раз велят – надо уходить.
В тех местах, где студенты собирались в большие группы, милиция и люди в штатском вклинивались в них и, требуя документы, выгоняли с площади. Так постепенно вся публика рассеивалась с площади и из садика, а приходящие вновь, увидев милицию и солдат, тут же уходили.
Вдруг я увидел, как милиционеры заламывают назад руки молодому человеку, который громко цитирует статью Советской Конституции о свободе «уличных шествий и демонстраций». Кажется, это был студент университета Александр Гидони. Он был, конечно, арестован.
Да, мы готовились ко многому, но к тому, что мирная дискуссия о Пикассо будет упреждена милицией и войсками – к этому мы не были готовы.
Впоследствии я слышал, что разгон несостоявшейся дискуссии был согласован ленинградским начальством с Кремлем и что Булганин якобы сказал:
«Начинается как в Польше, а кончится как в Венгрии».
Через несколько месяцев, уже будучи под стражей, я спросил своего следователя лейтенанта Кривошеина:
– Почему вы нарушили Конституцию, не разрешив нам собраться на площади Искусств?
– Лучше нарушить Конституцию, чем допустить кровопролитие, – ответил он.
Мы были очень возбуждены происходящим на площади и еще не знали, что же теперь предпринять, как из уст в уста стало передаваться: «Герцена, 38» Идите на Герцена, 38!» Мне и моему приятелю сказал это подошедший длинноволосый студент. (Длинные волосы тогда носили, в основном, студенты из Академии Художеств.)
Не зная, что это за адрес, мы, тем не менее, пошли к улице Герцена. Оглянувшись, мы видели, что толпа растекалась с площади маленькими ручейками. Большинство ручейков текло в нашем направлении.
Сколько пришло людей на площадь Искусств 21 декабря 1956 года между 6 и 7 часами вечера? Самое малое человек 500, но было бы, думаю, и 1000, если бы не милиция и войска, отпугнувшие многих.
«Вот тебе и «легальные методы борьбы»! Нет, Пименов не прав», – только эта мысль безотвязно вертелась в голове, пока мы шли на Герцена, 38.
Впрочем, я полагал, что легальные и нелегальные методы можно как-то совмещать. К этому же пришел и Пименов после событий на пл. Искусств. Но нельзя забывать и того, что, допустим, человек пишет критические письма в редакции, подписывая их и указывая свой адрес. А завтра он идет договариваться с другим о листовках. Но ведь после писем в редакцию за ним будут следить! И выследят его связь с тем «нелегальным», кто готовит листовки. Этот момент не был никем продуман.
До конца последовательны были в своей сугубо легальной деятельности такие, люди, как Орловский и Пирогов. Но, разумеется, и в этом случае они не могли быть застрахованы от обысков и арестов. (А кто в нашей стране от них застрахован?)
И вот, наконец, Герцена, 38. На стене доска: «Выставочный зал Союза Ленинградских художников». Заходим. Картины по стенам. «Осенняя выставка», говорит кто-то. В большом зале – солидная публика в партере, кто-то выступает – идет обсуждение этой выставки, – говорит о колорите и перспективе. А молодежь все прибывает с площади Искусств. Берет слово пожилой человек, называет свою фамилию и профессию: «милиционер-пенсионер». Говорит о том, что надо рисовать кукурузу, что ее можно изображать по-разному, потому что в разных колхозах к ней по-разному относятся. Смех в зале, хотя человек говорил на полном серьезе.
Просит слова студент Иванов, один из пришедших с площади. И когда он говорит: «студент» – приличная публика сразу же как-то настораживается. Иванов говорит о Пикассо, об изоляции от Запада и – без особого акцента – о «сорока годах рабства мысли». Галерка (это все студенты) бешено аплодирует ему, партер явно недоволен.
Берет слово девушка, называет себя: Юлия Красовская, студентка консерватории. Горячо и взволнованно рассказывает она, как студенты хотели говорить о Пикассо, им не предоставляли нигде помещения, они решили собраться на площади, а там их встретила милиция.
«Так я себе и представляла аракчеевский режим!» – заканчивает она свое выступление под гром наших аплодисментов. Обсуждение на этом заканчивается, девушку окружает молодежь... Завтра ее фраза об аракчеевском режиме облетит все вузы Ленинграда, о ней узнают все музыканты, писатели, художники.
«Аракчеевский режим»! О Юля Красовская! Когда этой ночью Госбезопасность арестует тебя в твоей собственной квартире, арестует всего лишь за одну эту фразу, ты, быть может, поймешь, что аракчеевскому режиму куда как далеко до этого террористического и лицемерного «самого холодного из чудовищ».
Красовскую продержали в тюрьме только 12 дней, ее определенно продержали бы и больше, если бы не глухой ропот интеллигенции в Ленинграде, безусловно дошедший до властей. Говорят, она вышла из тюрьмы надломленной, избегала общения. Как бы там ни было, теперь всю жизнь за ней будет ходить досье, и при случае ей всегда вспомнят эту роковую фразу.
Через несколько дней мы встретились снова с Пименовым. Говорили о поражении «легальных методов», об арестах Гидони и Красовской – эти имена были у всех на устах, о том – что же дальше? Нас было на этой второй встрече с Пименовым человек семь, и почти у каждого были связи в других институтах, так что всякую информацию можно было уточнять и проверять.
Помню, Пименов был очень удручен неудачей с демонстрацией. Конечно, этот разгон, эти аресты сильно подтолкнули нас в сторону конспирации. Зрела мысль о создании организации, о печатных изданиях (газета? журнал?).
Но вся наша конспирация не стоила и ломаного гроша, поскольку внутри нашей группы был по меньшей мере один осведомитель КГБ... Помню, однажды на такой встрече с Пименовым кто-то сказал, что если в России собираются трое, то один должен быть «стукачем». Пименов обвел всех глазами: «Нас здесь семеро... значит...»
Кто-то рассказал о событиях в Академии Художеств. После 21 декабря ЦК КПСС вызвало в Москву Твелькмейера (того, кто экзаменовал меня) – дать отчет об участии его студентов в «демонстрации». Не доехав до Москвы, Твелькмейер умер в поезде от разрыва сердца – так велик был его страх перед ЦК.
Что касается нас самих то мы не испытывали страха – хоть КГБ и держал нас под своим контролем, готовясь в любой момент захлопнуть мышеловку (мы ведь не предполагали этого)... Но перед легальными, открытыми действиями бессилен любой осведомитель. Тут он не принесет пользы, ведь человек сам, сознательно, преодолев свой страх, «выдавив из себя раба», ставит, например, свою подпись под петицией, и ему не нужна конспирация.
Мы не отвергли полностью легальные методы. Именно в это время мы (и не только мы) инспирировали кампанию писем в разные издательства с просьбой издать роман Не хлебом единым Дудинцева, который до этого был напечатан только в журнале. Мы, будущие библиотекари, уже сейчас проходившие практику в разных библиотеках Ленинграда, особенно сетовали в своих письмах на то, что не в силах удовлетворить читательский спрос на эту книгу и просим издать ее отдельным изданием. Ответов мы, как правило, не получали. Однако, видимо, не одна тысяча – подобных писем пришла в издательства, и вот уже в августе 1957, на нашем суде, друзья, оставшиеся на свободе и попавшие на чтение нашего приговора, показывали нам издали книжку в зеленом переплете, и через головы и винтовки конвоя мы разобрали надпись: Не хлебом единым. И это воспринималось как маленькая победа, хоть мы и были в застенке.
Не менее популярно было в то время и другое произведение, написанное в том же 1956 году – это рассказ А. Яшина Рычаги. С высоты сегодняшнего дня этот небольшой рассказ, может быть, лаже емче и значительнее, чем роман Дудинцева. В Рычагах описывается партийное собрание в колхозе. Каждый из партийцев прекрасно понимает официальную ложь, между собой они смело критикуют местное партийное начальство, но узнав, что их разговоры случайно подслушала старуха-уборщица (которая в рассказе как бы символизирует народ), чувствуют себя неловко: нельзя же вести откровенные разговоры при народе! Когда же парторг официально открывает собрание, то все пятеро преображаются: они снова лояльные партийцы и делают то, над чем смеялись перед собранием, – принимают ходульные резолюции. Собрание кончается, и они снова люди, а не «рычаги», как их назвал секретарь райкома. Словом, это была первая художественная попытка изобразить двойственность советской жизни: люди говорят не то, что думают, и это естественно с их точки зрения.
Неудивительно, что альманах Литературная Москва, в котором был напечатан этот рассказ Яшина, после двух номеров перестал выходить в свет. Я думаю, что такой рассказ мог быть напечатан только в 1956 году – не раньше и не позже.
В другом рассказе – Собственное мнение Д. Гранина – мы знакомились с нравственной эволюцией молодого человека, который прятал свою смелость до лучших времен, когда сам станет начальством. А пока этому начальству поддакивал. И вот он постарел, и сам стал начальством, а где же его смелость? Вписавшись в систему и войдя во вкус привилегий и власти, он стал таким же бюрократом, каких когда-то тайно ненавидел. Этот рассказ наводил на мысль, что нельзя оставлять свой протест на «потом», что «потом» никогда не будет, если не будет «теперь».
Историк С. Дмитриев записал в своем дневнике в 1957 г.: «Воистину, велик и значителен рассказ Яшина «Рычаги». Значителен и велик не как явление художественно-литературное, а как явление самостоятельного движения мысли. Автор, вероятно, и не подозревает, какую страшную и всем известную правду, всеми замалчиваемую правду, он выговорил, выразил. С авторами так бывает. Правду отразил и роман Дудинцева («Не хлебом единым»). Тоже отнюдь не великое и не новое слово в художественной литературе. Но слово, за которым есть