Материал взят из книги Ф. И. Кулешова «Л. Н. Толстой»

Вид материала

Документы

Содержание Партизанское движение Присущие народу воинский дух и патриотизм полнее всего выявлены Толстым в панорамной картине битвы под Бородином. Народное начало – героика и простота – проступает в характере и поведении ротного Тимохина Историческо-философская концепция Толстого. Образ Кутузова. Образ Наполеона является сатирическим Наполеон и Кутузов — не просто разные, а во всем по­лярные характеры Андрей Болконский. Но все же в Болконском, говоря словами Толстого, бы­ло «более себялюбия, чем любви к народу». Пьер безухов Наташа ростова. Героико-патриотический пафос «Войны и мира» со­единен с пафосом обличения.

Подобный материал:

• Вопросы по тексту, 92.32kb.
• Культура средневековой западной европы: особенности, ценности, идеалы  , 680.48kb.
• Л. Н. Толстой "Война и мир"   в 1867 году Лев Николаевич Толстой закон, 133.87kb.
• Материал взят с сайта Письма в Emissia, 82.2kb.
• А. камю с. И. Великовский, 186.95kb.
• Данный материал взят с официального сайта газеты, 1921.29kb.
• Тема Звуки, 62.36kb.
• ru/lib/illic osvobogdenie ot skol shtml, 2349.65kb.
• Текст программы взят из книги: Программы для общеобразовательных учреждений: Информатика., 132.7kb.
• Поурочное планирование темы "Природные ресурсы мира". 10-й класс Чалганская Л. И. Материал, 157.26kb.

Материал взят из книги Ф.И.Кулешова «Л.Н.Толстой».

«Война и мир».

Из истории создания…

Замысел этого произведения восходит к роману «Декабристы». Ещё в 1856 году у Толстого возникла мысль написать повесть, героем которой предполагалось сделать декабриста, возвращающегося в Москву из сибирской ссылки. В конце 1860 года, находясь за границей, Толстой непосредственно приступил к работе над романом «Декабристы». Начальные главы романа содержали описание того, как декабрист Пётр Лабазов (родные и знакомые звали его Пьером) и его жена Наталья Николаевна вместе с дочерью и сыном приехали из Сибири после тридцати лет ссыльной жизни. Пьер умен и образован, бескорыстен и добр, человек в высшей степени гуманный: он «имел слабость в каждом человеке видеть ближнего». Его жена – в девичестве Наташа Кринская – добровольно поехала за Пьером в Сибирь «только потому, что она его любила».

Написав первые четыре главы романа «Декабристы», Толстой прервал работу и долго не

возвращался к ней (отрывки из романа были напечатаны лишь в 1884 году). Размышляя над драматической судьбой Пьера Лабазова, писатель почувствовал необходимость рассказать о самом восстании 1825 года. Явилась потребность углубиться в историю русского общества и, значит, воскресить события Отечественной войны 1812 года, участником которой в юности был герой романа. Толстому показалось совестно писать о торжестве России над Наполеоном, и он отодвинул время действия ещё на несколько лет назад. Толстой говорил об этом так: «…собираясь писать о возвратившемся из Сибири декабристе, вернулся сначала к эпохе бунта 14 декабря, потом к детству и молодости людей, участвовавших в этом деле, увлёкся войной 12-го года, а так как война 12-го года в связи с 1805 годом, то и всё сочинение начал с того времени». В одном из вариантов предисловия к «Войне и миру» Толстой писал: «…от 1856 года возвратившись к 1805 году, я с этого времени намерен провести уже не одного, а много моих героинь и героев через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 года. Развязки отношений этих лиц я не предвижу ни в одной из этих эпох». Хронологические рамки предстоящего повествования, таким образом, вначале определялись очень широко: в задачу входило описание «жизни и столкновений некоторых лиц в период времени от 1805 до 1856 года». В процессе работы эти временны'е границы пришлось сократить: авторский рассказ доведен в «Войне и мире» до начала 20-х годов и, следовательно, охватывает пятнадцать лет жизни России.

Непосредственно к написанию произведения Толстой приступил в октябре 1863 года, а закончил к декабрю 1869 года. Более шести лет писатель отдал «непрестанному и исключительному труду», труду ежедневному, мучительно-радостному, требовавшему от него предельного напряжения духовных и физических сил. На поиски нужного начала Толстой потратил более года. Пятнадцать раз он начинал повествование и оставлял начатое. Пятнадцать вариантов начала!

А ведь и другие страницы и главы «Войны и мира» переделывались по семь, десять, двенадцать раз. Даже название задуманного произведения менялось несколько раз: сначала было заглавие «Три поры», затем – «1805», потом – «С 1805 по 1814 год», ещё позднее – «Всё хорошо, что хорошо кончается»; только в начале 1867 года появилось это всем знакомое название – «Война и мир».

Название

До сих пор литературоведы не перестали спорить о том, как следует понимать вторую половину этого ставшего привычным заглавия, т.е. какой смысл вложен в слово «мир». В сущности, это слово употреблено в двояком его значении: во-первых, им обозначается обычная, невоенная жизнь людей, их судьба в период между войнами, вдали от собственно боевых сражений, в мирных условиях быта; во-вторых, «мир» обозначает человеческую общность людей, основанную на близком сходстве или полном единстве их национальных или социальных чувств, стремлений, интересов. «Жить в миру» - значит жить среди людей, вместе с людьми. Слово «мир» синонимично понятиям «масса людей», «народ», «общество». Именно в этом смысле в старой России употреблялись выражения: «как мир скажет», «крестьянский мир», «мирская (народная) сходка» или «мирской толк».

Известно, например, что Наташа Ростова понимает слово «мир» как внесословное единение всех русских людей.

Жанр


Толстой не дал своему произведению чёткого и однозначного жанрового определения, считая, что созданное им не подходит «ни под какую форму – ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории». Это произведение не укладывалось в ту романную форму, какую ранее знала европейская и русская литература. Л.Н.Толстой писал: «Это не роман, ещё менее поэма, ещё менее историческая хроника. «Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось».

Действительно, «Война и мир» не есть роман в общепринятом понимании этого термина.

Роман дает картину частной жизни частного человека, он является «эпосом частной жизни».

Содержание и сюжет «Войны и мира» никак не сводимы к показу романной истории князя Андрея, Наташи и Пьера, Николая и Сони, и раскрытию интимных переживаний действующих лиц, находящихся в определённых личных отношениях между собой. Толстому тесно в определённых границах романа. Повествование в «Войне и мире» вышло за пределы романной формы и приблизилось к эпопее как наиболее высокой форме эпического повествования. Эпопея в её «чистом» виде даёт изображение народа в целом в трудные для его существования периоды, когда великие события – трагические или героические – потрясают и приводят в движение всё общество, страну, нацию. Несколько заостряя мысль, Белинский сказал, что «герой эпопеи есть сама жизнь, а не человек». В нем просматриваются черты эпопеи. В эпопее даётся изображение народа в трудные периоды его жизни.

Можно сделать вывод, что в произведении Толстого соединились особенности романа и эпопеи одновременно. Толстой изображает частную и народную жизнь, выдвигает проблему судеб человека и русского общества, государства, русской нации, всей России в ответственейший момент их исторического бытия.

«Мысль народная»

В разговоре с женой Толстой сказал: «Чтобы произведение было хорошо, надо любить в нём

главную, основную мысль». И затем пояснил, что в «Войне и мире» он любил «мысль народную, вследствие войны 12-го года».

Заслуга Толстого как автора эпопеи-романа «Война и мир» состоит в том, что он первый так глубоко раскрыл и столь убедительно ярко осветил великую роль народных масс в исторических событиях начала 19-го века.

Ещё герой романа «Декабристы» говорил: «Я того мнения, что сила России не в нас, а в народе». Сила народа и, следовательно, сила России, всей русской нации непосредственно и

наглядно проявилась в Отечественную войну. Толстой был убеждён в том, что «причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска». Понимание народа как решающей силы в битве с внешним врагом дало Толстому право сделать народ подлинным героем своей эпопеи.

Героический характер русского народа, присущие ему стойкость духа, нравственная и физическая выносливость и мужество в соединении с предельной скромностью и простотой – всё это превосходно показано Толстым в эпизодах и сценах сражений с французами ещё задолго до войны 1812 года. Вот как ведут себя солдаты в канун Шенграбенского сражения: «Все лица были спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где-нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки».

Толстой даёт изображение большой массы людей во время изнурительных переходов, на марше и в короткие часы отдыха, показывает русскую армию под Аустерлицем, рисует одну за другой множество массовых сцен, в которых мелькают эпизодические, обычно безымянные персонажи, а в итоге возникает общий портрет солдатско-крестьянской массы, складывается образ коллективного героя – образ народа.

В наиболее высоких проявлениях своего национального характера русский народ выступает на тех страницах толстовского эпоса, где изображена война с полчищами Наполеона в пределах России. Со времени пожара Смоленска началась воистину народная война – оборонительная и потому справедливая.

Партизанское движение, в которое добровольно включились тысячи русских людей из крестьянства и других сословий, Толстой называет «народной дубиной», которая, не спрашивая ничьих вкусов и правил, поднималась, опускалась и без разбора гвоздила французов до тех пор, пока не изгнала их из России. В голосе писателя, когда он «от себя» говорит о партизанской войне, слышно воодушевление и открытый восторг изобретательностью и мужеством народа, его патриотизмом и силой его ненависти к вторгшемуся в русские пределы иноземному врагу. Толстой рассказывает: «Партизаны уничтожали великую армию по частям. … Был начальником партии дьячок, взявший в месяц несколько сот пленных; была старостиха Василиса, побившая сотни французов». Толстой всё время акцентирует глубинные национальные свойства русского народа – несгибаемость его воли перед лицом самого страшного нашествия, патриотизм, готовность умереть, но не покориться завоевателю.

Присущие народу воинский дух и патриотизм полнее всего выявлены Толстым в панорамной картине битвы под Бородином. Один из персонажей «Войны и мира» как бы мимоходом замечает накануне Бородинского сражения: «Нынче не то, что солдат, а и мужичков видал!....Всем народом навалиться хотят..» Мужички – это те тысячи жителей подмосковных деревень, что добровольно вступили в народное ополчение, чтобы «побить француза». В разгар Бородинской битвы, которая явилась кульминационным пунктом военных событий 1812 года и композиционным центром «Войны и мира», солдаты и ополченцы, вся русская армия, численно значительно уступавшая французской, до последнего часа стояла твёрдо на исходных позициях, отражая все попытки неприятеля прорвать линию обороны. О состоянии духа русских воинов легко судить по действиям батареи Раевского, показанной крупным планом: «К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, и чаще и чаще на батарею попадали снаряды, и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался весёлый говор и шутки».

Этот душевный подъем, эта непоколебимая стойкость, вытекавшие из «стыдливого чувства» любви к родине, именуемого Толстым «скрытой теплотой патриотизма», показаны в романе-эпопее через обостренной восприятие Пьера Безухова, оказавшегося очевидцем исторической битвы под Бородином: «Он понял ту скрытую /…/ теплоту патриотизма, которая была во всех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти».

В понимании Толстого народ русский – это «целый, особенный и единый народ», по внутреннему велению «без различия сословий» поднявшийся на защиту отечества. Все русские люди – от представителей старинных княжеских фамилий до тех безвестных подмосковных мужиков Карпа и Власа, которые по собственному почину отказались продавать французам сено и сжигали его, - все и каждый в меру своих возможностей и сил исполняли патриотический долг, ибо чувствовали и сознавали себя людьми «единого корня» и единого языка. Лишь самый верхний слой общества, представители придворных кругов и светской знати – все эти Курагины, Шерер, Жюли – самоустранились от непосредственного участия в общенародном и общенациональном деле, но им вообще были совершенно чужды интересы народа и русской нации, как был чужд сам русский язык, охотно подменявшийся языком французским. Они не есть народ, и Толстой осуждает их.

Исходя из идеи русского народа как «целого и единого» национального организма, Толстой осудил в «Войне и мире» также и бунт богучаровских мужиков во главе с сельским старостой Дроном, пожелавших не выезжать из своей деревни перед самым захватом её вражеской армией. Поведение крестьян расценено писателем как проявление с их стороны корыстных, узкосословных намерений и желаний, чуждых русскому патриотизму.

«Мысль народная» художественно реализуется в романе-эпопее не только показом массового героико-патриотического подвига народа и путём исследования коллективной психологии и раскрытия морального духа огромной массы солдат и крестьянства. Эта мысль воплощена во множестве чётко индивидуализированных образов «Войны и мира», каждый из которых, будучи включён в общий поток исторических событий, сохраняет свой неповторимый человеческий облик.

Народное начало – героика и простота – проступает в характере и поведении ротного Тимохина, чьё личное мужество, проявленное в наиболее критическую для отряда Багратиона минуту, решило исход сражения в пользу русских. Когда всё казалось потерянным, Тимохин, засевший со своей ротой в лесу, так неожиданно атаковал врага – «с такою безумною и пьяною решительностью, с одной шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали». Этого скромного героя, ясно и отчётливо выступающего из массы обыкновенных русских людей, Толстой проводит через десятки боевых сражений и показывает затем в битве под Бородином, где на авторитет Тимохина как выразителя народного духа будет ссылаться князь Андрей.

Одним из наиболее любимых толстовских героев «Войны и мира», несомненно, является капитан Тушин, образ которого создан по любимому принципу толстого: внутренняя красота, нравственное величие человека скрыты под его непривлекательной внешностью. Маленький человек, сутуловатый, худой и физически слабый, бегающий от одного орудия к другому и незлобиво покрикивающий «своим слабым тоненьким, нерешительным голоском» - эти негероические портретные детали всё время подчёркиваются во внешности, жестах, поведении Тушина. А наряду с этим дважды сказано, что у Тушина добрые и умные глаза, приятное, живое лицо.

Всё лучшее, красивое, подлинно героическое раскрывается в Тушине во время сражения у деревни Шенграбен. Тушин действует методично, с поразительной выдержкой и бесстрашием, проявляя самостоятельность и смелую инициативу, находчивость.

Бесстрашный на поле сражения, героически стойкий, инициативный, Тушин конфузится при виде начальства, испытывает чувство робости.

Тушин – не начальствующий над подчинёнными ему солдатами, не командир артиллеристов, а сам боец, солдат, артиллерист. Люди его батареи искренне любят своего капитана, доброго, человечного, и он ценит, любит и уважает каждого из своих солдат, заботится о них, советуется с ними.

Те человеческие, моральные и воинские качества, которые Толстой всегда считал неотъемлемым достоинством русского солдата и всего русского народа, - героизм, сила воли, простота и скромность – воплощены в образе Тушина, являющемся живым, реальным выражением в «Войне и мире» народного духа, мысли народной.

Особенности русского национального характера совершенно по-разному воплощены Толстым в контрастных образах крепостных крестьян – Тихоне Щербатом и Платоне Каратаеве. О первом из них в романе-эпопее говорится как о самом нужном, полезном и храбром человеке в партизанском отряде Денисова. Тихон Щербатый был мужиком из села Покровского, который ещё до прихода туда партизан Денисова по-своему справлялся с «миродерами» - убивал французов. Добровольно вступив в отряд Денисова, он проявил «большую охоту и способность к партизанской войне». Действовал он самым обыкновенным топором, которым «владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости». Тактика, которую избрал Тихон Щербатый для уничтожения «миродеров», была проста: он в одиночку проникал в расположение французов и, выследив жертву, либо тут же втихомолку убивал захваченного врасплох врага, либо брал его в плен.

Дух непокор­ности и чувство любви к своей земле, все то бунтарское, стихийно-мятежное и смелое, что писатель обнаруживал в крепостном крестьянстве, он собрал воедино и воплотил в образе Тихона, написанного тепло, с добродушно-любов­ным чувством.

Этот образ крестьянина-партизана из-под Гжатска не­сет в себе лишь одно из начал русского народного харак­тера, лучшее, наиболее привлекательное — бунтующее, свободолюбивое, вместе сусанинское и потенциально разинское. Другая же сторона мужицкой души, противопо­ложные качества народного характера сконцентрированы в Платоне Каратаеве. Этот персонаж, появившийся в «Войне и мире» позже всех других героев, отнюдь не про­тивостоит Тихону, а необходимо дополняет его и делается понятен и оправдан в сопоставлении с ним.

Платон Каратаев есть правдиво реалистическое худо­жественное воплощение психологии и своеобразного миро­созерцания патриархального крестьянства, долго жившего под гнетом рабства, бесправия и социального угнетения, в невежестве, дикости, духовной темноте, в состоянии «за­битости и неподвижности», характеризовавшей русскую историческую действительность. Пассивность перед проявле­нием зла, непротивление насилию, смирение и фаталисти­ческая покорность судьбе — вот что было «историческим грехом» патриархального крестьянства на Руси и что так рельефно, с такой жизненно-бытовой и психологической правдой показано в Каратаеве.

Каратаев привык верить в то, что решительно все в жизни людей совершается «не нашим умом, а божьим су­дом», и он охотно, спокойно и радостно вверяет себя, свою человеческую судьбу воле всевышнего, власти провидения. Какие бы события ни происходили — мелкие или значи­тельные, в непосредственной близости или на расстоянии от него,— Каратаев безучастен, равнодушно безразличен, словно они вовсе его не касаются. Всегда он чувствует се­бя довольным, везде и всюду ему удобно, хорошо, покойно. Ни на что он не ропщет, ни на кого не жалуется, никого не обвиняет и, разумеется, не помышляет о каком бы то ни было протесте. Он детски незлобив, кроток, добр, с неизменной ласковостью относится к каждому человеку, ко всем. И с такой же добротой, так же уважительно и ласково он гладит и кормит собаку, говорит о птицах, о природе, о «божьем мире». Для него не существует нрав­ственной антитезы добра и зла, хорошего и плохого, ибо для него все — благо, во всем — торжество добра: все яв­ления и предметы, весь зримый и «запредельный» мир воспринимается в радужных красках, в одинаково свет­лых тонах. На самостоятельные активные поступки и дей­ствия Каратаев не только не способен, но ему просто не приходит в голову мысль о необходимости что-то делать по заранее обдуманному намерению; он просто живет, т. е. ест, говорит, ложится спать, встает и отдается мелким за­ботам безо всякой цели, руководствуясь только инстинкта­ми жизни, как все живое в природе. Трудно себе предста­вить Платона Каратаева храбро борющимся против вра­га — с топором в руках, как Тихон Щербатый, или с ружьем, как сотни тысяч русских солдат в Отечественную войну. В нем оттенены, выставлены отвлеченно общечело­веческие, как бы внесословные нравственные качества — доброта, кротость и всепрощение. И в то же время в Ка­ратаеве явственно виден русский патриархальный мужик, взятый Толстым из живой жизни.

В сюжете романа-эпопеи образ Платона Каратаева ва­жен еще потому, что в значительной мере именно он яв­ляется носителем тех фаталистических идей, которые вхо­дят необходимым элементом в толстовскую философию истории.

Историческо-философская концепция Толстого.

Ко времени создания «Войны и мира» у Толстого име­лась своя историческо-философская концепция, твердо сложившаяся система исторических взглядов, противоре­чивых и своеобразных, но для него несомненных; была им выработана собственная философия истории, которую он признавал «нераздельной частью» своего общего миросозерцания. В чем суть толстовской филосо­фии истории? Она может быть сведена к следующим по­ложениям.

Каждый человек живет для себя сознательно, и в своей личной, частной деятельности он свободен в определении своих желаний, поступков, устремлений. Каждый отдель­но взятый человек действует, живет, поступает по зако­нам разумной целесообразности, т. е. ставит перед собой совершенно конкретные, ясные, жизненно практические или нравственные, материальные или духовные цели и за­дачи, для достижения которых он самостоятельно, по своему усмотрению и воле, выбирает наиболее верные пу­ти и средства. В осуществлении субъективных намерений и интересов он не ограничен чужой волей, чьим-то произ­волом или предопределением. Человек в своих действиях руководствуется реальными интересами и побудительны­ми мотивами, и его деятельность вполне сознательна и свободна. В этих границах человеческого бытия нет фата­лизма. В одном из вариантов предисловия к «Войне и ми­ру» Толстой говорит об этом очень определенно: «Фата­лизм для человека <...> вздор...»

Но поскольку деятельность отдельного человека, сво­бодная и сознательная, не согласована с такой же дея­тельностью другого человека, то общий результат дейст­вий всех людей, всего человечества получается непредви­денным, как бы случайным и потому не поддающимся рациональному объяснению. Дело в том, что у людей обычно бывают разные цели и стремления в жизни, про­является их разномыслие, а нередко прямая противопо­ложность понятий и поступков, и никто из живущих в данное время людей - ни каждый человек в отдельности, ни все вместе взятые люди — не задумываются над тем, каким будет общий итог их индивидуальных усилий, ка­кою окажется сумма разрозненных, вполне сознательных и свободных действий. Вот отчего эти действия, взятые в их совокупности, выглядят стихийными, порой кажутся неразумными и всегда трудно объяснимыми.

Жизнь людей, человеческая деятельность, если охва­тить ее всю, похожа на жизнь и работу пчел или муравь­ев, представляется роевой, образующейся бессознательно, стихийно и, как стихия, вечно куда-то текущей, безостано­вочно движущейся. Должен быть какой-то закон, по которому живет, развивается, движется человечество, и, вероятно, существуют определенные общечеловеческие, исторические цели, во имя достижения которых веками живут, сменяя друг друга, многие поколения людей. Од­нако людям доныне остаются неизвестны конечные цели истории и неведом, не разгадан общий вечный закон, на­правляющий всю деятельность, стихию жизни людей, весь ход истории. Остается признать наличие внешней по отно­шению к людям воли, присутствие силы, которая руково­дит человечеством, историей, и эта сила — провидение, фатум.

«...Ход мировых событий предопределен свыше, зави­сит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях...». «Фатализм в истории неиз­бежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем)» — к такому заклю­чению приходит Толстой. Он не раз повторяет мысль о том, что исторические события совершаются толь­ко потому, что должны совершаться, и что чем более мы стараемся разумно объяснить исторические явления, тем они становятся для нас непонятнее. Чтобы удовлетвори­тельно объяснить явления истории, надо проникнуть в суть связи между человеком и событием, а для этого необ­ходимо познать «историю всех, без одного исключения всех людей, принимающих участие в событии», ибо все люди стихийно участвуют в общественно-историческом процессе и, значит, бессознательно творят историю. А поскольку сделать это не представляется воз­можным, то опять-таки поневоле приходится признать фатализм в истории.

Итак, есть «две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлечен­нее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы». Иными словами: «Человек сознательно живет для себя, но слу­жит бессознательным орудием для достижения историче­ских, общечеловеческих целей».

Это подводит к постановке и решению вопроса о роли личности в истории. Общая формула, часто варьируемая автором «Войны и мира», звучит так: «...стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, т. е. в деятельность всей массы людей, участвовавших в собы­тии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима...» Роль выдающейся личности в истории ничтожна. Сколь бы ни был гениален человек, он не может но своему желанию направлять движение исто­рии, диктовать ей свою волю, предопределять ход истори­ческих событий и распоряжаться действиями огромной массы людей, живущих стихийной, роевой жизнью. Чело­веческий разум бессилен управлять стихийно образую­щимся мощным потоком людской жизни, волей и судьбой народа, ибо мы еще не проникли в сущность законов, ко­торыми управляется человеческая жизнь в целом. Пола­гаться на всесилие разума нельзя, не должно: «Если до­пустить, что жизнь человеческая может управляться разу­мом,— поясняет Толстой,— то уничтожится возможность жизни».

Рационалистическому взгляду на общественную жизнь и на роль личности в истории Толстой противопоставляет мысль о ни­чтожности роли человека в исторических событиях. Чело­век неизбежно ограничен в своих реальных возможностях прямого влияния на ход истории. Поэтому несостоятель­ными являются претензии так называемых исторических героев или великих личностей на точное знание совер­шающихся и могущих совершиться событий, на собствен­ную безошибочность и свою исключительную роль в ка­честве полновластного распорядителя жизнями массы людей, вершителя народных судеб, всесильного «делате­ля» истории. Историю творят люди, массы, народ, а не человек, возвысившийся над народом и взявший на себя право по собственному произволу предуказывать направ­ление событий. Толстой пишет: «Фатализм для человека такой же вздор, как произвол в исторических событиях».

Из этого не следует, будто Толстой совершенно отри­цал какую бы то ни было роль человека в истории и что он сводил ее к нулю. Хотя фатализм в истории неизбежен, все-таки человек волен внести свою долю усилий в общее развитие человеческих событий. Человеку принадлежит определенная — пусть самая ограниченная, ничтожно ма­лая — свобода выбора собственных поступков, действий, поведения, жизненного шага, и тем самым он может быть лично причастным к этим событиям и хоть как-то влиять на их ход. Толстой не вовсе отрицает роль личности — маленькой или великой - в истории. Он признает за каждым человеком право и даже обязанность действовать в границах возмож­ного, сознательно вмешиваться в совершающиеся истори­ческие события. Тот из людей, кто, пользуясь «каждым мо­ментом свободы», не только непосредственно участвует в событиях, но и одарен способностью, чутьем и умом про­никать в ход событий и схватывать, постигать их общий смысл, заслуживает имени подлинно великого человека, ге­ниальной личности. Таких — единицы. К ним принадлежит Кутузов, а его антиподом является Наполеон.

Образ Кутузова.

Кутузов изображен в «Войне и мире» как народный герой и великий полководец. Толстой воплотил в нем все те лучшие народно-национальные, нравственно-психологические и воинские качества, которые в разной степени присущи многим другим положительным героям романа-эпопеи — от Тушина до Болконского. Он художественно осмыслен как выразитель идей народа, живое, реально конкретное олицетворение его духовной силы и талантли­вости, носитель национальных и человеческих черт рус­ского характера. Безоговорочно положительная авторская оценка личности Кутузова, его исторической роли и вели­ких заслуг в освободительной Отечественной войне, как и, с другой стороны, резко отрицательная оценка Напо­леона, дается в эпопее с народной точки зрения, в свете основной «мысли народной» и в соответствии с общей ис­торико-философской концепцией Толстого.

Этот образ включен в эпическое повествование как твердо и четко сложившийся характер, без его предысто­рии и внутренней эволюции, без сколько-нибудь заметного развития, изменений. В нем все время акцентируется мо­ральное, человеческое величие и красота. Кутузов неизменно прост и скромен, ему свойственно естественное чув­ство правды и органическая нелюбовь ко всякой фальши, неискренности, к показной позе и напыщенной фразе. Он образован, начитан, наделен тактом превосходно воспи­танного человека, стоящего «с веком наравне» в своем интеллектуальном, духовном развитии, но никогда не вы­ставляет своих знаний, образованности, высокой общей культуры, а как будто даже стыдливо прячет все это, ни­чем не подчеркивая своего превосходства над другими. Обладая глубоким и гибким умом и огромным опытом жизни, в особенности военной, Кутузов лучше других сво­их современников понимает смысл и значение тех собы­тий, в которых ему отведена историей такая ответствен­ная и трудная роль, и несравненно лучше других сознает размеры опасности, нависшей над Россией, народом, ро­диной.

С именем и деятельностью Кутузова, естественно, свя­заны почти все военные события, батальные картины, сце­ны и эпизоды толстовской эпопеи. Ему принадлежала важная роль уже в войне, которую царская Россия вела в 1805—1807 годах за границей, но там русской армией но­минально командовал царь Александр I, а все планы сра­жений разрабатывались немецкими штабными офицерами типа Вейротера или Пфуля, вследствие чего не могли во всей полноте проявиться военный гений Кутузова и яркое своеобразие его личности. Все высокие качества Кутузо­ва — как военного стратега и тактика и как человека — раскрылись в ходе освободительной Отечественной вой­ны, когда он стал главнокомандующим русской армией.

Избранием на пост главнокомандующего Кутузов все­цело был обязан воле народа, наперекор желаниям царя. Толстой показывает, с каким недоверием и плохо скры­ваемой неприязнью относились к Кутузову и царь, и его свита, и представители петербургской знати, и те много­численные наемные военные теоретики-иностранцы из верховного штаба, мнением которых так дорожил русский самодержец и которых искренне недолюбливал и презирал Кутузов. Царю поневоле пришлось внять «мнению народ­ному» и официально одобрить назначение популярней­шего в армии и народе полководца. Свою судьбу в траги­ческие дни нашествия наполеоновских армий Россия и народ вверили именно Кутузову, потому что верили в не­го, любили его и доверяли ему безусловно. Кутузов, носивший в себе народное чувство, был, по выражению Толсто­го, выбран «в представители народной войны», и этим избранием скреплялись единение и общность инте­ресов народа, армии и Кутузова как исторического героя.

Кутузов выглядит пассивным созерцателем сражений, боев, военных событий, непрестанно сменяющихся перед его глазами. Толстой рисует его человеком старым и отто­го подверженным физическим немощам. Внешне он об­рюзгший, неповоротлив и толст, дышит тяжело. На него находит сонливость, и он действительно способен вдруг вздремнуть, кажется, в самый неподходящий, ответствен­ный момент. Порой создается впечатление, что он излиш­не спокойно, равнодушно и даже безучастно относится к тому, что вокруг него происходит, что он плохо, невнима­тельно вслушивается в словесные донесения адъютантов или гонца с поля боя, лениво реагирует на то, о чем докла­дывают штаб-офицеры и генералы, и даже на замечания царя отвечает неохотно, с едва скрываемым неудоволь­ствием. Кажется, что Кутузов лишен инициативы, ничего сам не делает и не предпринимает, во всем полагается на судьбу, веря, подобно Платону Каратаеву, что все «совер­шается не нашим умом, а божьим судом».

Все это как будто дает основание видеть в Кутузове приверженца фаталистических взглядов на жизнь, на ис­торию, на роль личности в происходящих или предпола­гаемых событиях. К тому же сам автор говорит о Кутузо­ве нечто такое, что как будто подтверждает фатализм ве­ликого полководца: «Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному че­ловеку, и знал, что решают участь сраженья не распоря­жения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти». И еще: «...он вообще ничего не гово­рил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые про­стые и обыкновенные вещи».

Но Кутузов, разумеется, не фаталист, не пассивный, бездеятельный созерцатель, уповающий на волю и муд­рость провидения, хотя его внешний облик и некоторые поступки, как выше отмечалось, дают повод судить о нем с невыгодной стороны. В приведенных авторских суж­дениях о Кутузове нет отрицания его деятельной, це­ленаправленной, руководящей роли в военно-историче­ских событиях кануна и времени Отечественной войны. Толстой ведь говорит о том, что Кутузов не только следил за «неуловимой силой, называемой духом войска», но и «руководил ею, насколько это было в его власти», а выра­жение «не играл никакой роли» означает только то, что Кутузов не разыгрывал из себя воображаемую всесильную личность, якобы способную по своему желанию решать «участь сраженья» и произвольно «руководить сотнями тысяч человек, борющихся со смертью», а всегда и везде оставался «простым и обыкновенным» человеком.

Тут каждое слово Толстого полемически направлено на развенчание Наполеона, вообразившего себя великим человеком и все могущим историческим героем, и в защи­ту подлинно человеческого величия, присущего Кутузову. Толстой говорит о Кутузове: «Простая, скромная и пото­му истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляю­щего людьми, которую придумала история».

Кутузов не бездеятелен, а осмотрителен и осторожен в своих решениях, распоряжениях, поступках. Примени­тельно к нему правильнее говорить не о фатализме взгля­дов и вере в провидение, а об умении полководца терпели­во ждать и хорошо обдумывать каждый свой предстоящий шаг. «Терпение и время — вот мои воины-богатыри!»,— говорит о себе Кутузов в одном из внутренних монологов, хорошо зная, что «не надо срывать яблока, пока оно зе­лено». Но когда он убежден в нужности таких действий, чувствует и понимает их уместность и разум­ность, то действует быстро, энергично и твердо.

Когда русской армии во время заграничной «кампа­нии» 1805 года угрожало окружение французскими вой­сками, Кутузов, совершив тщательно продуманный ма­невр, вывел ее из-под удара, быстро принял решение отка­заться от битвы под Веной, понимая безнадежность защи­ты австрийской столицы, и почти одновременно, обманув неприятеля, внезапно напал на дивизию Мортье и разбил ее. Маневры, тактика Кутузова оказались наиболее верно продуманными, поставленная задача была удачно осу­ществлена. Другой пример — боевая операция в районе немецкой деревни Шенграбен. Кутузов предусмотритель­но послал туда отряд Багратиона, разработал план дейст­вий, которым враг был введен в заблуждение, и хотя военная ситуация была очень тяжелой для отступающей русской армии, Кутузову удалось спасти жизнь тысячам подчиненных ему солдат, перехитрить неприятеля.

Известно, что Наполеон называл Кутузова «хитрой старой лисой». Во всех трудных и сложных обстоятель­ствах Кутузов оказывается находчивым, изобретательным тактиком, проявляет волю и решимость действий, прони­цательность и способность почти безошибочно предвидеть возможный исход, результат навязанного ему сражения или задуманной им военной операции. Это подтверждает­ся знаменитым аустерлицким сражением. Кутузов, как известно, был против такого сражения. Он превосходно понимал, что русским войскам, измученным длительными переходами, будет не под силу одержать хотя бы частич­ную победу над французами. Моральный дух в наших войсках был сильно поколеблен рядом неудач, солдаты и офицеры не столько сознавали, сколько чувствовали не­нужность боев и потерь на войне за тысячи верст от Рос­сии, в чужих землях, где, как позднее скажет Андрей Бол­конский, нам нечего было делать и незачем воевать. Так ли в точности думал и чувствовал Кутузов, ничего об этом в «Войне и мире» не говорится, но совершенно очевидно, что он был не согласен с той «диспозицией», которую на бумаге так педантично разработал Вейротер. Этот план сражения одобрил сам царь, о чем Кутузов хорошо знал. И ему пришлось подчиниться, взять на себя руководство ходом битвы. Кутузов под Аустерлицем был пассивен, ворчлив, недоволен, но без рассуждений исполнял при­каз русского монарха. Самые худшие предположения и предчувствия Кутузова сбылись: сражение под Аустерли­цем было проиграно.

Кутузов получил относительно полную свободу дей­ствий с момента вторжения французов в Россию. Став главнокомандующим и по воле народа взяв на себя всю тяжесть ответственности за спасение страны, Кутузов изо дня в день направлял все действия русской армии «к од­ной и той же цели, состоящей в трех делах: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) побе­дить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько воз­можно, бедствия народа и войска». В этом он видел свою обязанность военачальника, свой человече­ский, нравственный и патриотический долг перед народом и собственной совестью.

Как главнокомандующий, в распоряжении которого находились жизнь и судьбы сотен тысяч русских людей, Кутузов в продолжение всей войны делал все для того, чтобы, уничтожая врага, по возможности избегать соб­ственных потерь в прямом бою и в дни отступления в глубь России, говоря при этом, что «за десять французов он не отдаст одного русского», потому что для него солдаты его армии, русские люди, весь русский на­род— это «чудесный, бесподобный народ». Он по обыкновению уклонялся от сражения, если был убежден, что оно приведет лишь к ненужному кровопро­литию, к гибели людей. Толстой подчеркивает гуманность чувств и побуждений Кутузова, прилагавшего свои силы «не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, что­бы спасать и жалеть их».

Внешнее, бросающееся в глаза спокойствие и предель­ное напряжение всех внутренних сил — все это особенно разительно проявляется в Кутузове в дни, предшествую­щие Бородинскому сражению и в ходе этой исторической битвы. Едва ли не на всех, кто тогда видел Кутузова, он производил впечатление недостаточно деятельного, черес­чур медлительного и нерешительного в своих действиях командующего. Вспомним, каким он выглядит в Бородин­ском сражении у Толстого: «Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом на покры­той ковром лавке. <...> Он не делал никаких распоряже­ний, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему». В действительности же, как это явствует из дальнейшего авторского рассказа, Куту­зов не только следил внимательно за общим ходом сраже­ния, но вникал во все детали битвы, во все случайные по­вороты и неожиданности происходящего вблизи и на даль­них флангах военного поединка с неприятелем: «...общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокой­ное внимание и напряжение, едва превозмогавшее уста­лость слабого и старого тела». Несоответствие между ка­жущейся пассивностью главнокомандующего и деятель­ной работой его военной мысли превосходно раскрыто в следующих уточняющих описаниях образа действий и по­ведения Кутузова: «Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось под­чиненными; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших инте­ресовало его».

Обратим внимание на эту мысль: Кутузов отдает при­казание лишь тогда, когда этого требуют обстоятельства, ни в чем не стесняет инициативы и самостоятельности действий подчиненных; он внимательно наблюдает за вы­ражением их лиц, чтобы безошибочно уловить настрое­ния, и таким путем следит за состоянием духа войск. Ибо — повторим здесь еще раз толстовскую формулу — Кутузов своим «долголетним военным опытом <...> знал и старческим умом понимал», что участь сражения в ко­нечном счете решает «неуловимая сила, называемая ду­хом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это было в его власти».

Следил и руководил — значит был деятелен, энергичен и проницательно мудр. Толстой страстно полемизирует в «Войне и мире» как с официальными историками, так и с мемуаристами, усиленно распространявшими мнение о пассивной роли Кутузова в военных событиях Отечествен­ной войны. Показывая полную несостоятельность подоб­ных мнений, Толстой выступил в защиту Кутузова как исторического и военного деятеля: «Он, тот медлитель Ку­тузов, которого девиз есть терпение и время, враг реши­тельных действий, он дает Бородинское сражение, обле­кая приготовления к нему в беспримерную торжествен­ность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет про­играно, в Бородине, несмотря на уверения генералов в том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение - победа».

Это утверждение основано на том, что именно Кутузов «один понимал значение совершавшегося события», он один видел в этом событии глубокий народный смысл и ни разу не изменил своему взгляду на Бородин­скую битву как победу русских над французами. Толстой ставит в «Войне и мире» вопрос: «...каким образом тогда этот старый человек, один в противность мнению всех, мог угадать так верно значение народного смысла события?..» Для автора эпопеи этот вопрос имеет риторическую фор­му. Толстой тут же сам отвечает: «Источник этой необы­чайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его».

Через все произведение проходит мысль о том, что Ку­тузов постоянно чувствовал свою кровную связь с жизнью своей страны, своего народа, что все его действия и мысли вытекали «из чувства, которое лежало в душе главно­командующего, так же, как и в душе каждого русского человека», и что он всегда «всем русским су­ществом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каж­дый русский солдат». Оценивая деятельность и историческое значение Кутузова как руководителя осво­бодительной народной войны, Толстой говорит на пред­последних страницах романа-эпопеи: «...трудно себе пред­ставить историческое лицо, деятельность которого так не­изменно и постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с золей всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую по­ставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была на­правлена вся деятельность Кутузова в 12-м году».

Кутузов, являющийся одним из любимых толстовских героев и наиболее полным художественным воплощением «мысли народной», изображен в «Войне и мире» в тесной связи его человеческой судьбы с исторической судьбой народа и страны. Кутузов был необходим «для спасения и славы России». И когда он столь блистательно исполнил перед народом свой долг руководителя вооруженной борь­бы, долг русского патриота и человека, недавнее напряже­ние воли в нем ослабло, он почувствовал себя больше не­нужным, старым, больным. Наступил конец исторической роли Кутузова, и настал час его смерти. «Представителю русского народа,— пишет Толстой,— после того, как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на выс­шую степень своей славы, русскому человеку, как русско­му, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер».


Опоэтизированный в романе-эпопее Кутузов — как ис­торический деятель, как народный полководец и как на­циональный русский характер — контрастно противо­поставлен Толстым почти всем другим историческим ли­цам изображаемой эпохи. Прямой художественной антитезой ему является, в частности,