Ненасытимость

Вид материалаКнига
Тадеуш Мицинский
Антоний Амброжевич —
Кароль Ижиковский
Эмиль Брайтер
Ян Мардула —
Генезип Капен
Ян Лехонь
Перси Звержонтковская —
Тадеуш Шимберский
Теофил Тшчинский
Леон Шиллер
Мариуш Заруский
Стефан Кеджинский
Артур Демонштейн.
Раймунд Мальчевский —
Тадеуш Лянгер (внук).
А. Базилевский
Андрей Базилевский
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   35
16 XII 1927





Примечания


Перевод сверен с критическим собранием сочинений Ст. И. Виткевича в 23 тт. (S. I. Witkiewicz. Dzieła zebrane. T. 3: Nienasycenie. Warszawa, 1992). В оформлении использованы материалы вышеупомянутого собрания (факсимиле рукописей), а также изданий: Jakimowicz I. Witkacy-malarz. Warszawa, 1985; Przeciw Nicości: Fotografie St. I. Witkiewicza / Oprac. E. Franczak, S. Okołowicz. Kraków, 1986; Micińska A. Witkacy. Warszawa, 1990; S. I. Witkiewicz: Katalog dzieł malarskich / Oprac. I. Jakimowicz; A. Żakiewicz. Warszawa, 1990. Приведена фотография Виткевича, выполненная ок. 1939 г. Тадеушем Лянгером (4 с. обл.), и следующие изобразительные работы Виткевича: «Смеющийся мальчик», масло, 1920 (1 с. обл.); авантитул романа «Ненасытимость», пастель, 1934 (форзац); «Портрет [неизвестного лица]», уголь, 1931 (нахзац); «Композиция», карандаш, 1931 (с. 11); «Акт», карандаш, 1922 (с. 273); «Странность бытия», карандаш, 1933 (с. 617).

Ранее на русском языке изданы следующие книги Ст. И. Виткевича: Сапожники: Драмы [Дюбал Вахазар, или На перевалах Абсурда; Каракатица, или Гирканическое мировоззрение / Перевод А. Базилевского; Сапожники / Перевод В. Бурякова]. М., 1989; Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы [Они; Дюбал Вахазар, или На перевалах Абсурда; Каракатица, или Гирканическое мировоззрение; Водяная Курочка; Янулька, дочь Физдейко; Сапожники] / Перевод А. Базилевского. М., 1999; Метафизика двуглавого теленка и прочие комедии с трупами [Драматические игры / Перевод А. Базилевского; В маленькой усадьбе / Перевод Г. Митина и Л. Темина; Метафизика двуглавого теленка; Красотки и уродины, или Зеленая пилюля / Перевод А. Базилевского; Ян Мачей Кароль Взбешица / Перевод Г. Митина и Л. Темина; Безумец и монахиня, или Нет худа без того, чтобы еще хуже не стало / Перевод Л. Чернышевой; Мать / Вольный перевод Н. Башинджагян; Автопародии; Эссе о театре / Перевод А. Базилевского]; М., 2000. Наркотики: [Эссе] / Перевод А. Базилевского; Единственный выход: [Роман] / Перевод Ю. Чайникова. М., 2000. Более подробную библиографию см. в кн.: А. Базилевский. Виткевич: Повесть о вечном безвременье. М., 2003.

В примечаниях сообщены минимально-необходимые данные о публикуемом произведении, прокомментированы малоизвестные польские имена и реалии, дополнительная информация о которых может оказаться существенной для понимания текста. Персоналии, встречающиеся неоднократно, поясняются лишь при первом авторском упоминании. Сведения общеэнциклопедического характера, содержащиеся в доступных на русском языке источниках, не приводятся.

 

Роман «Ненасытимость» («Nienasycenie») создан в 1927—1929 с использованием материалов 1912 года. Выпущен отдельным изданием в 1930; неоднократно переиздавался. Переведен на многие языки. Впервые публикуется на русском языке в полном объеме (ранее опубликованы фрагменты трех глав второй части: Последнее превращение / Перевод А. Базилевского // Сапожники: Непериодический зависимый орган. М., 1990; то же // Польша. 1990. № 11).

Тадеуш Мицинский (1873—1918) — писатель, которого Виткевич считал своим учителем в искусстве. Автор многочисленных стихотворений, гротескно-символических философских драм (в т. ч. «Князь Потемкин», 1906), романов «Солнечная Живия» (1912), «Ксендз Фауст» (изданного в 1913 с иллюстрацией Виткевича), сборника новелл «Чернобыльские дубы» (1911). Литературный портрет Мицинского создан Виткевичем в романе «622 падения Бунго», где он выведен под именем Мага Хильдерика. Книга стихов Мицинского «Во мраке звезд» (1902) лирически повествует о духовных перипетиях «узника бытия», отчужденного от абсурдного мира и пытающегося оформить новый смысл. Далее будут упомянуты: трагедия Мицинского из византийской истории «Во мраке золотого дворца, или Базилисса Теофану» (1909), в которой царедворец Иоанн Цимиш, вдохновленный любовницей — императрицей Теофану, — убивает ее мужа Никефора Фокаса и восходит на престол, а также фантастический роман «Нетота (Тайная книга Татр)» (1910), среди героев которого — барон де Мангро — воплощение сил зла (он борется с духовным двойником автора, Ариаманом).

Антоний Амброжевич — один из закопанских друзей Виткевича, состоявший с ним в литературной переписке.

Слонимский, Антоний (1895—1976) — поэт, участник литературной группы «Скамандр» (куда входили также Ю. Тувим, Я. Ивашкевич, Я. Лехонь). Под псевдонимом «И. Поляткевич-Блеф» поместил написанное совместно с Ю. Тувимом стихотворение «Хипон» в газете Виткевича «Лакмусовая бумажка». Завзятый оппонент Виткевича в дискуссии о сущности и смысле искусства; высокомерно критиковал его творчество и теории с либерально-прагматистских позиций: тот жестко возражал. В конце концов Виткевич, некогда друживший со Слонимским, прекратил отношения с ним.

«Прощание с осенью» (1925—1926) — авантюрно-философский роман Виткевича о трагедии несостоявшейся судьбы и самоуничтожении личности. Занимает ключевое место в антиутопической прозе писателя, лейтмотив которой — становление и развитие человеческой души в деградировавшем обществе, живущем в предчувствии катастрофы. Сюжет разворачивается во второй половине XX века в Польше и в отрогах Гималаев. Герой романа, Атаназий Базакбал, «метафизическое существо, лишенное формы действия», до последних минут лихорадочно пытается познать мир и себя (в отличие от «сбрендившего» протагониста романа «Ненасытимость»). Он гибнет в наркотической эйфории в момент иллюзорного прозрения.

Кароль Ижиковский (1873—1944) — критик, писатель. Автор экспериментальной прозы, но при этом — крупнейший интеллектуальный «враг» Виткевича, способствовавший укоренению представлений о нем, как о «гениальном графомане», а о его взглядах — как о «жульничестве и блефе». Полемике с Виткевичем посвятил немало статей, а также значительную часть книги «Борьба за содержание». Порицая сочинения Виткевича, пустил в ход словечко «невразумятица».

Эмиль Брайтер (1886—1943) — литературный и театральный критик из круга друзей Виткевича, адвокат по профессии. Суровый оппонент писателя. Отдавая должное его «театральному инстинкту», теорию считал «намеренно запутанной». Виткевич, в свою очередь, уличал Брайтера в невежестве. Острая полемика между ними привела в конечном счете к разрыву отношений.

Ян Мардула — татранский гураль, благородный разбойник, тип лукавого и смекалистого фольклорного героя; выведен в романе Казимежа Пшервы-Тетмайера «Легенда Татр» (1912).

Каден-Бандровский, Юлиуш (1885—1944), писатель и публицист, некогда адъютант Пилсудского. В его экспрессивно-натуралистических романах из современной истории Польши показана борьба конкурирующих банд внутри «элиты» за власть над «обретенной свалкой». Позиция автора недвусмысленна: эпоха требует «железной руки», но вождь обречен на одиночество и непонимание. Упоминаемый во второй части виткевичевского романа «Барч» («Генерал Барч») — первый из многотомного цикла социально-политических романов Каден-Бандровского, а роман дряхлого Каден-Бандровского «Хам или автомат» — вымысел Виткевича.

Генезип Капен де Вахаз, барон. Именем «Генезип Капен» Виткевич в 1919 подписал эпилог своего первого (1911—1912) романа «622 падения Бунго, или Демоническая женщина» (возможно, «тот» Генезип — отец героя «Ненасытимости», будущий Людзимирский пивовар), а в 1921 — очерк «О закопанском дандизме», где объяснил его смысл так: «Генезип Капен = Genezipe Quapene = Je ne zipe qu’a peine = Едва дышу. Однако я дышу вовсю и буду так дышать до смерти». В первой части «Ненасытимости» автор приводит ту же трактовку имени героя.

Пшибышевский, Станислав (1868—1927) — прозаик, драматург, эссеист, патрон польского модерна (движения «Молодая Польша»). Его агрессивный иррационализм, экстатическая апология «нагой души», истерическая гиперболизация чувств, экзальтированная хаотичность письма стали эталоном декадентского мировыражения. Композиционно-образные шаблоны «пшибышевщины» неизменно служили Виткевичу материалом для пародирования.

Шимановский, Кароль Мачей (1882—1937) — композитор и пианист. С ранней юности был дружен с Виткевичем; посвятил ему Первую сонату (c-moll), намеревался писать музыку к пьесе «Ян Мачей Кароль Взбешица». Виткевич посвятил Шимановскому драму «Новое Освобождение» (1920). (Кстати, едва ли тот писал кавалерийские марши, как, впрочем, и другие опусы, о которых в романе упомянуто далее).

Ян Лехонь (1899—1956) — поэт, участник группы «Скамандр». Жестко, негативистски полемизировал с Виткевичем-художником и драматургом; рецензируя роман «Ненасытимость», характеризовал его как «отталкивающий», столь же хлестко отзывался о драмах.

Перси Звержонтковская — персонаж, перекочевавший в роман из одноименной утраченной пьесы Виткевича («Перси Звержонтковская», 1924, пост. 1927), в которой демоническая танцовщица вместе со своим импресарио Квинтофроном Вечоровичем участвует в авантюрной вылазке в Малайзию за золотом, открытым ее отцом, капитаном царской армии.

Замойский, Август (1893—1970) — скульптор. Житель Закопане и близкий друг Виткевича; был свидетелем на его свадьбе. Участник движения формистов. Автор обложки к книге Виткевича «Новые формы в живописи и вызванные ими недоразумения» (1919).

Хвистек, Леон (1884—1944) — логик, математик, философ, художник. Теоретик формизма, автор концепции «множественности действительностей в искусстве». С детства был одним из ближайших друзей Виткевича; в романе «622 падения Бунго» выведен под криптонимом «барон Бруммель де Буффадеро-Блеф». Видя в доценте «Хвеоне» — рационалисте и стороннике гносеологического релятивизма — своего антагониста, Виткевич непримиримо полемизировал с ним, в частности, в статье «Леон Хвистек — Демон Интеллекта». Саркастичный, но мягкий Хвистек, как правило, не отвечал на колкости Виткевича, доброжелательно отзываясь о его творчестве. Тем не менее их отношения кончились разрывом.

Формизм. Синкретичное течение польского художественного авангарда конца 1910-х — начала 1920-х годов, участники которого — при различных стилевых пристрастиях — ориентировались на поиск «идеальной формы». Виткевич тесно общался с формистами, участвовал в совместных выставках; его даже считали ведущим теоретиком группы, хотя он полагал это недоразумением. В статье «Баланс формизма» (1922) выступил одним из ликвидаторов объединения, исчерпавшего свой потенциал.

Гиркания. Химерическая страна (имя заимствовано у древней персидской провинции на побережье Каспия, изобиловавшей тиграми), «искусственное королевство», в котором — как явствует из пьесы Виткевича «Каракатица, или Гирканическое мировоззрение» (1922) — воплощены «абсолютные» стремления самозваного монарха-визионера Гиркана IV (упоминаемый в следующей главе король Эдип IV, очевидно, его потомок).

Тадеуш Шимберский (188? —1943) — поэт и драматург. В годы перед первой мировой войной был дружен с Виткевичем, которому послужил прототипом Тымбеуса в романе «622 падения Бунго, или Демоническая женщина», где спародирована драма Шимберского «Атесса».

...как Юдим рядом с Карбовским в «Бездомных» Жеромского... Герой повести Стефана Жеромского «Бездомные» (1899) — одиночка-правдоискатель доктор Томаш Юдим — врач из рабочей семьи — бунтует против привилегий знати, против корысти и лжи, — за право «лечить бедных», за всеобщее равенство и исправление мира. В одном из эпизодов следующей главы использована манера изъясняться, свойственная брату доктора Юдима — пролетарию-революционеру Виктору.

Теофил Тшчинский (1878—1952) — режиссер, музыкальный и театральный критик. Первым отважился поставить пьесу Виткевича («Тумор Мозгович» в Краковском театре им. Словацкого, 1921).

Леон Шиллер (1887—1954) — режиссер и теоретик «огромного театра» — героико-патетического театра больших идей и массового действа-зрелища. Автор монументальных постановок польской национальной классики (в том числе «Дзядов» А. Мицкевича, «Кордиана» Ю. Словацкого, «Небожественной комедии» З. Красинского, «Князя Потемкина» Т. Мицинского). В 1922—1924 был соруководителем варшавского театра «Редута», основанного для поисков новых методов актерской работы.

«Лакмусовая бумажка». Виткевич, противник «деструктивной работы шакалов дадаизма и сознательных шарлатанов», любил поиздеваться над претенциозными имитациями гениальности, ведущими к «неопсевдокретинизму». Вместе с друзьями-художниками он в 1921 анонимно издал в Закопане пародийно-полемическую «однодневку» «Лакмусовая бумажка» — как «противоядие против этих явлений, memento для заблудших художников и предостережение публике». Все тексты четырехполосной листовки: стихи, фрагменты прозы, афоризмы, скетч, — подписаны псевдонимами, намекавшими на значимые имена авангарда (Тристан Тцара, Марсель Дюшан, Тео ван Дусбург). Виткевич, считая эту публикацию акцией протеста против манерного псевдоноваторства, поместил там шутовской «Манифест (Фест-мани)»1, насмехаясь над теми, кто обожествлял ломку канонов, и этим создал новые ограничения. Декларация «чистоблефизма» («пюрблягизма») — один из ключей к парадоксальному пространству виткевичевского мира, полного мрачных предчувствий, но и жизнерадостной игры.

Мариуш Заруский (1867—1941) — генерал, пионер польского горнолыжного и морского парусного спорта, основатель горно-спасательной службы в Татрах. Поэт-маринист, автор рассказов для молодежи о горах и о море. Знакомый Виткевича по Закопане.

Хэвмейер, X. Ю. — герой романа «Свадьба графа Оргаза» (1924), написанного драматургом и прозаиком Романом Яворским (1883—1944) — другом юности Виткевича, его соратником в борьбе против «психического ожирения» обывателей («Давай бесноваться — не время сдаваться!» — напоминал ему Яворский в 1926 г.). Хэвмейер, нью-йоркский миллиардер, хозяин «красного дворца», претендует на роль спасителя мира: изымая из оборота продукты прежней цивилизации (и погребая их в «мавзолее умершей истории» на «острове Забвения»), он надеется вызвать у человечества не скованный стереотипами творческий порыв.

Стефан Кеджинский (1888—1943) — писатель, один из основных поставщиков непритязательного чтива — бульварных фарсов, детективных и сентиментальных романов на рынок коммерческой литературы в межвоенной Польше.

Препудрех-младший — отпрыск «персидского принца» и композитора-авангардиста Азалина Препудреха (герой романа Виткевича «Прощание с осенью»), который после прагматистской революции подвизался в верхах режима как «товарищ Велиал» — «Маг Чистой Нивелистической музыки».

Артур Демонштейн. Его прототип — Артур Рубинштейн (1887—1982) — пианист-виртуоз, друг Виткевича с юности (в своих воспоминаниях назвал его «самым чарующим» из всех встреченных в жизни людей).

Раймунд Мальчевский — такой же «потомок» реального лица, как упоминавшийся Виткевичем ранее Котофей Замойский. Его «дед» — Рафал Мальчевский (1892—1965) — художник, литератор. Сын живописца Яцека Мальчевского. Жил в Закопане, сотрудничал как сценограф с Формистическим театром. Виткевич ценил «гиперреализм» работ Мальчевского, напоминавших ему наркотические видения и сны. В 1924 прошла их совместная выставка в Варшаве.

Тадеуш Лянгер (внук). «Дед» этого закадрового персонажа — Тадеуш Лянгер (1877—1940) — художник, фотограф, близкий друг Виткевича с юных лет. Соавтор его сохранившейся во фрагментах пьесы «Новая гомеопатия зла» (1918), пародийной газеты «Лакмусовая бумажка» (1921), сооснователь учрежденного им Товарищества Независимого театра (1938). Под именем Лямбдона Тыгера выведен в пьесе Виткевича «Ужасный воспитатель». Лянгер — один из последних людей, видевших Виткевича: они вместе выехали из Варшавы 5 сентября 1939 года и расстались в Антополе за несколько дней до смерти писателя. Известны пять фотопортретов Виткевича работы Лянгера.

Корнелиус, Ганс (1863—1947) — немецкий философ, стремившийся в «гносеологическом эмпиризме» соединить позитивизм с неокантианством. Виткевич, с юности хранивший пиетет к работам Корнелиуса, в 30-е годы вел с ним оживленную переписку. В 1937 Корнелиус посетил Виткевича в Закопане.

Бой-Желенский, Тадеуш (1874—1941) — литератор и врач. Прославился книгой сатирических стихов и куплетов «Словечки» (1913), сотрудничал с кабаре краковской богемы «Зеленый воздушный шарик». Театральный критик, переводчик французской литературы (стотомная «Библиотека Боя»). С энтузиазмом писал о «необычайно оригинальном» драматургическом творчестве Виткевича, но его теории оценивал скептически. Виткевич долгие годы приятельствовал с Боем, хотя резко полемизировал с ним по вопросам культуры.

Гротгер, Артур (1837—1867) — исторический живописец, автор героико-символических рисунков на темы освободительной борьбы (в т. ч. циклов «Варшава», «Полония», «Война»), сильно воздействовавших на формирование польского национального самосознания.

 

За содействие в работе благодарю проф. Януша Деглера, Польскую комиссию по делам ЮНЕСКО, Фонд им. З. Любич-Залеского.

 

А. Базилевский


«Имя трагедии» — мнимость

Генезип почти слышал внутри себя свист проносящегося времени...


«Ненасытимость» — гибрид антиутопии и романа воспитания, где действуют потомки и двойники прежних персонажей Виткевича. Тут слиты конфликтующие точки зрения: аналитика-повествователя, исследующего «боль несостоявшейся жизни», и протеичного героя, который, вступая во взрослый мир, ускользает от самого себя. Действие романа разворачивается в эпоху «мнимых революций» и глобального «псевдоморфоза», когда европейская цивилизация угасает, уступая ассимилирующему натиску Востока. На примере негативной эволюции героя раскрыта катастрофическая перспектива общественного развития. Вместе со всей страной — а это Польша на исходе XX века, захваченная китайским воинством, — герой, «молодой бычок», погружается в духовное небытие.

Неутолимая жажда движения, ненасытимость опытом, знанием, страстью, формой предстает в романе как универсальный механизм психики и как принцип организации текста. Двухтомный роман — история упрощения и омертвения души главного героя, его пути от «Пробуждения» к «Безумию» (соответственно заглавиям томов) — адресован прежде всего шизоидам, которые — надеется автор — сразу все поймут. Пикникам же рекомендуется читать его «после большой дозы мескалина».

Автора занимает драматургия аффектов и духовных прорывов — ему важны моменты, когда человек «оказывается лицом к лицу с собой», вне «заурядности будничных связей». Речь идет о юноше, вступающем в неразрешимо-противоречивое взрослое существование, о трагедии человека, утратившего индивидуальность, прежде чем ее найти.

Роману внешне придана строгая структура, части поделены на главы. На деле же композиция фрагментарна, ее контуры размыты отступлениями, комментариями повествователя, заполняющими чуть ли не полкниги (порой «весь вкус романа — в отступлениях», — замечал Виткевич). Это пространная фантазия, где властвуют диспропорции в раблезианском стиле. Сюжет прочерчен пунктирно, его заслоняют иронически-дистанцированные рассуждения по поводу событий, из которых многие лишь бегло упомянуты. «Роман слишком длинен, чтобы его конструкция действовала непосредственно... Роман не подчиняется требованиям, вытекающим из понятия Чистой Формы...» — такова позиция Виткевича-прозаика.

В «Ненасытимости» он словно задался целью подкрепить примером собственный тезис о том, что роман не является произведением искусства. Здесь бесконечно варьируются одни и те же риторические пассажи и психологические выкладки. Не щадя читателя, Виткевич громоздит многостраничные синтаксические курганы; одних только круглых скобок ему не хватает — в ход идут и квадратные, и угловые... Текст выстроен в режиме нанизывания фрагментов, в согласии с виткевичевским афоризмом: «...Чтобы непосредственно выразить метафизическую странность бытия и ее производные, надо бредить».

У изображенного Виткевичем мира нет четких очертаний, он пульсирует, двоится, расползается на глазах: «Измерения менялись ежесекундно — все постоянно колебалось между бробдингнагизмом и лилипутизмом, как в пейотлевых галлюцинациях». Создан символико-метафорический ряд, зачастую передающий не картину происходящего, а ее воздействие на наблюдателя: «Огненный язык высшего знания лизнул кору мозга, похотливо обнаженную, воспаленную от невысказуемых мыслей». Повествователь осмысляет апокалиптические видения, нахлынувшие на него «в точке столкновения противостоящих сил прошлого и будущего».

В соответствии с установкой на «нейтрализацию» реальности, Виткевич рисует гипотетический мир на исходе XX века: упомянуто, что дневник главного героя — «Записки шизофреника» — издан в 1997 году. Однако в антиутопии есть элементы памфлета.

Мир охвачен «хронической полуреволюцией». В Африке и Южной Америке — народовластие, Европу сотрясают кризисы. Красная Россия, устоявшая перед внешней интервенцией, пала под ударом внутренней контрреволюции: восстановлена монархия, свирепствует белый террор. К реставрации разрушенной системы приступает армада «китайских коммунистов» и «большевизированных монголов» под водительством мандарина Ванг Танг Цанга, наставляемого японскими советниками. На пути «подвижной китайской стены» — Польша, вечный бастион Европы, последний оплот «поверхностно большевизированных государств запада, которые не имели охоты большевизироваться окончательно в остром китайском соусе». Новые спасители мира — уже у границ догнивающей белой цивилизации.

Здесь должна состояться решающая битва Запада и Востока. Польша, выведенная в романе, не приняла участия в крестовом походе против России, занимая позицию «активного невмешательства в дела русской контрреволюции». Ее государственное устройство определено как «псевдофашистско-фордовская галиматья». Это единственная в мире страна, которая убереглась от большевистского соблазна и сохранилась в относительной первозданности благодаря изощренной политической и финансовой игре отца нации — «генерал-квартирмейстера» Эразма Коцмолуховича. Этот «Буцентавр», помесь солдафона и коня Сивки, распираемый демонической энергией («в нем было все, включая рога и копыта»), слывет единственным, кто способен остановить «желтую лавину». Между тем бесшабашный «Коцмолух» — «единственный человек на свете, который абсолютно ничего не принимает всерьез».

Польша — «страна компромисса», край иллюзорного благополучия, обеспеченного учреждениями типа «Лиги Защиты Войны». Это резервация прошлого, населенная выродившейся аристократией, заблудшими интеллектуалами, лжесверхчеловеками (им, неподражаемым, все «tryn trawa — morie ро kolieno»). И тут подспудно нарастает ускорение распада, «однако силой таинственной инерции все эти противоречия держались, как взвесь из тертых вшей в тепленькой водичке, слегка подслащенной». Обитатели-экспонаты паноптикума (Острогский, Тенгер, Бенц, Абноль...), добровольно ввергшиеся в кабалу «абсолютной ненасытимости», — словно полости размытых кристаллов, заполненные мнимым веществом. Эпоха бешено мчится к краху: это яснее всего в «симфонии холодного безумия» — представлениях театрального «Храма Сатаны» Квинтофрона Вечоровича в Хаизовом предместье.

«Все происходящее было мнимым, — подчеркивает повествователь. — В этом состояла суть эпохи». «Мнимые люди, мнимый труд, мнимая страна». «Кто правил на самом деле, не знал никто». По команде сверху вспыхивает инсценированный путч: Коцмолухович расправляется с потенциальной оппозицией, ликвидировав им же некогда созданный «Синдикат Национального Спасения», и становится единоличным диктатором. В обществе слепцов жизнь затянута пеленой демагогических идей, искусство отмирает, его служители убивают время в бесплодных спорах. Все запутано, неясные черты будущего затмевают настоящее, тянется пауза: «Было ясно, что все это плохо кончится, никто, однако, этого не ожидал».

Между тем все шире разворачивается секта, распространяющая идеи Мурти Бинга — «великого ересиарха древних верований Востока», таинственного «малайца с острова Балампанг». Подспорье муртибингистов в борьбе за утверждение догмата всеобщей относительности — синтезированный китайскими химиками «странный наркотик — давамеск Б2», который азиатские торгаши продают на каждом углу. Избавляя от тревоги, он внушает иллюзию гармонии. Радужные галлюцинации гасят боль бытия. Сторонники новой веры, приняв концентрат адаптированного знания, теряют способность «соединять мгновения жизни в цельную конструкцию». У них парализована воля, подавлено чувство ответственности, «происходит полное распыление личности».

Посланец Мурти Бинга, миссионер Джевани, выполняет задачу бескровного завоевания Европы: суррогатом тайного знания утоляется метафизический голод во имя социальной стандартизации. В мнимом мире ко двору шарлатанская «система асимптотического единства». Угасающая западная культура нейтрализована усеченной ориентальной мистикой. «Морбидезин» — алкалоид отупляющего зелья — готовит психику к радостному приятию любого кошмара и оптимистическому бездействию. Одурманенные люди добровольно превращаются в бесстрастные автоматы, всецело подчиненные «дисциплине прижизненной смерти».

В армию роботов, пройдя через несколько стадий падения, вливается и главный герой романа — Генезип Капен де Вахаз. Этот восемнадцатилетний красавчик с «душой шизотимика в теле циклотимика» подобен своей стране, которой предстоит измениться или исчезнуть. Имя героя говорит о его принадлежности к тому же вымирающему виду раздвоенных, неопределенных натур, что и Дюбал Вахазар (тиран из одноименной «неэвклидовой драмы»). В то же время псевдонимом «Генезип Капен» Виткевич когда-то подписал роман «622 падения Бунго». Возвращение к этому имени указывает на отстраненность автора от героя, который поначалу бессознательно, а затем и осознанно приспосабливается к больному миру, перестает удивляться, сочувствовать, испытывать стыд, становится винтиком в механизме абсурда.

История непроснувшейся души начинается в горном городке Людзимире (читай: Закопане). Возвращение в отчий дом — первый шаг духовного нисхождения. Юноша, окончив школу, грезит о высоком предназначении, но скоро, забыв туманные мечты, погрязает в безысходном флирте со стареющей демонической дамой. Пока деспотичный отец, почтенный владелец пивоваренного завода, лежит на смертном одре, наследник отправляется искать впечатлений. Он сталкивается с роковой хищницей — увядающей русской княгиней Ириной Всеволодовной ди Тикондерога (с иной ее ипостасью мы встретимся в итоговой пьесе Виткевича «Сапожники»). Связь с этой «дикой распутницей и псевдоматерью», некогда любовницей его папаши, оборачивается для Генезипа затяжной опустошающей болезнью — предвестием безумия.

Уготованная Генезипу карьера продолжает его психическое разрушение. Будущее предопределено: старый Капен загодя исхлопотал для него место при бывшем своем однокашнике Коцмолуховиче. После разрыва с Ириной герой отправляется в «региональную столицу К.» (прототип ее, конечно же, Краков). Здесь — уже курсантом юнкерского училища — Генезип обретает нового отца в образе верховного вождя и новый предмет вожделений. Он переживает унизительную неразделенную страсть к актриске, аманте главнокомандующего — вновь русской, Перси Звержонтковской (ранее воплотившейся в героине одноименной пьесы Виткевича).

Генезип безуспешно пытается стать любовником Перси; на почве неутоленной страсти он совершает нелепое убийство: этим отмечен рубеж обвала в иррациональное — инфантильного Зипчика не стало, «родился постпсихотический Зипон». Его «ненасытимость» жизнью обретает пошлейший вид: живущий в подсознании двойник, «тип со дна», окончательно подчиняет героя себе. Вскоре ему встречается посланец Джевани — вестник полного погружения в психическое небытие. Во время беспорядков Генезип ранен. Он попадает в госпиталь, где профессор Бехметьев, спец по тибетской медицине, накачивает его психотропами. Сестра милосердия Элиза Балахонская — девушка, которую он когда-то знал, — оказывается последовательницей муртибингизма. Все подталкивает «молодого бычка» к тому, чтобы и он принял «таблетку счастья».

Генезип женится на Элизе и в первую брачную ночь, уже привычно следуя бессознательному импульсу, душит женушку, а наутро хладнокровно рапортует Коцмолуховичу о готовности искупить содеянное. После участия в подавлении антиправительственного мятежа и совершенных от скуки убийств Генезип вполне усвоил абсолют насилия, утратив остатки индивидуальности. Он превращается в образцового офицера-исполнителя, идеальный объект для манипуляций. Происходит и «последнее превращение»: Капен присоединяется к сторонникам «новой веры», дающей блаженство благодаря наркотическому препарату. Взросление завершено. Генезип, пройдя все стадии деградации, стал «безыдейной канальей, социальным паразитом, а-метафизическим потребителем».

На протяжении всего романа длится тотальное «раздавдевствление» подростка Капена. Его несублимируемый метафизиологический эротизм беспрерывно штурмует и наконец разрушает цитадель «даймониона», удерживавшего героя от сумасшествия. Оргиастические эксцессы в горах, в палаццо Тикондерога на Пограничной улице и в предместье Яды, а потом «тортюры» на улице св. Риторика — прелюдия к общему крушению. «Угрюмый работник глубин — хладнокровный безумец» обосновался в теле бывшего мальчишки. Зипкин вороной конь, Эвтаназий, уверенным аллюром влечет его к единственному выходу — смерти. Подпоручик Капен равнодушно сопровождает на фронт своего боготворимого некогда «сверхотца».

Борьба за самого себя героем проиграна. Проиграна и борьба Польши против китайцев. Великая битва не состоялась. Перед решающим сражением главком принимает давамеск и отдает приказ не сопротивляться. «Квартирген», трижды меченый — осколком «своего» снаряда, щепкой с бруствера, выстрелом верного присяге офицера, сорвавшим с него эполет, — не желает кровопролития. Его политикой и прежде было уклонение от действия, выжидание до крайнего предела. Подобно Дюбалу Вахазару, он носит титул «Его Единственность», но суть его столь же призрачна, потому-то он и стал персоной мифической, объектом культа. Он — воплощение жажды власти, невольник инстинктов, — чует неизбежность капитуляции перед историей. Расстреляв полки фанатиков обороны, вождь слагает оружие. После церемониального банкета, устроенного противником, и прощальной садо-мазохистской оргии с Перси ему торжественно отсекают голову как «последнему индивидуалисту».

Генезип же — среди тех, кто новой системе не опасен. Он — в числе прочих высших офицеров — приближен к азиатскому владыке Вангу, от казненного псевдопапаши к нему переходит Перси, которая, впрочем, ему теперь безразлична. На пиру он прошел обряд посвящения: его потчевали крысиными хвостами в соусе из давленых клопов и тараканов. Когда-то в детстве он мечтал распахнуть клетки в зоопарке и спускал с цепи собак; теперь он сам — цепной пес, но ему и не нужна свобода. Этот «окончательно сбрендивший умеренный кататоник», образцовый служака — один из тех, кому предписано смешаться с азиатами в гибридную желто-белую расу, перед которой, согласно проектам китайских социотехников, откроются невиданные горизонты.

Вторжение революционной орды приносит бесплодному западу блаженство неиндивидуального бытия. В китаизированной Польше «множество преступников начало новую жизнь», а люди искусства и науки получили привилегии от «Министерства Механизации Культуры». Массы — «князья, графья, крестьяне, рабочие, ремесленники, армия, женщины и т. п.» — расчетливо использованы для улучшения породы завоевателей. Вскоре все ко всему привыкли, поддавшись коллективному отупению: «Все расплылось в нечто, польским языком невыразимое. Может, какой ученый, глубоко китайский по духу «чинк», увидев это  н е  п о - к и т а й с к и, мог бы впоследствии описать это по-английски. Да и то сомнительно».

Используя стереотип «желтой опасности», воплотивший давние фобии европейской культуры, Виткевич на примере Польши демонстрирует скорбное будущее: мир, где разум подавлен биологическим экстазом, а индивидуальный поиск подменен готовой идеологией. Утрата чувства трагизма, упразднение мышления, установление психического шаблона — признаки унификации, в которой для Виткевича заключено абсолютное зло. Повествователь признается, что для него Генезип да и другие герои романа — неразрешимая загадка. Они добровольно отреклись от единственной бесспорной ценности — самопознания и постижения мира, погружаясь в неясную тоску и мрак физиологических вожделений. Бунтующее авторское «я» — полемический противовес их аморфному бытию.

Генезипа Капена и иже с ним губят страсть к удовольствиям, отвращение к мысли-действию («Что выйдет к тридцати годам из пижонов, которые в семнадцать не могут позволить себе радикализм?» — сокрушается повествователь). Преодолеть депрессию можно только интенсивной работой мозга — «ставить цели за пределами жизни» (следуя завету Капена-старшего). А иначе — как в романе «Единственный выход» — останется лишь констатировать: «Какое наслаждение с чистой совестью выжрать натощак стакан водяры без оглядок на здоровье тела и духа, с той убежденностью, что именно в психофизическом самоуничтожении и заключается высшая цель твоего бытия»... Автотерапия интеллектом до поры до времени удавалась Виткевичу, но не его героям, слышащим, как и он, «свист проносящегося времени».

Его посмертную славу составили драмы, о которых современники высказывались, к примеру, так: «бредни лунатика в последней стадии прогрессивного паралича»1, или: «Вавилонская башня на курьих ножках»2. Доставалось и прозе Виткевича с ее «декадентской гнилью» (читая, кстати, понимаешь — почему, и возникает неловкость, что — издавая эти тексты — волей-неволей вносишь в мир еще частицу хаоса). Однако все искупается тем, что здесь звучит голос мятущегося, страдающего человека. Фрейдовато-пшибышевский антураж слетает, как ветхий саван, с проблемы, составляющей, по Виткевичу, «имя трагедии» целых поколений, — «неспособность к настоящим большим чувствам». Виткевич — очень «русский» (напрашиваются многие параллели) польский писатель — обремененный совестью, взысканием любви, надеждой сдержать падение человечества (пересилить «общий сдвиг в сторону тьмы» — как назвал он это в «Наркотиках»). Он жаждал прильнуть к животворному истоку, которого не находил.

«Могол» (как сказал бы он сам) первого поколения авангарда, Виткевич вступил в искусство позже, чем многие его сверстники, зато с готовым футурологическим прогнозом, согласно которому по мере общественного «прогресса» неизбежен упадок духовности. В своих сочинениях он предъявил варианты грядущей катастрофы: показал, как метафизика переходит в идеологию и технику тотального оболванивания — рождая звериную псевдорелигию власти, комфорта и успеха, вновь и вновь воспроизводя мнимые «империи добра», для которых достоинство, независимость и сама жизнь иных народов — досадные мелочи («a mełoczi k czortu!»). К тому моменту, когда он стал известен, все было вновь открыто уже не раз, а описанное им будущее в который раз стало бывшим (хотя, увы, не прошлым). Он предвидел все — быть может, кроме новых информтехнологий. Остается уповать, что не все его пророчества сбудутся.

 

Андрей Базилевский