Geum.ru

Вовавшее при королевских (императорских, царских) дворах и имевшее целью возвысить конкретное лицо (или группу лиц) в связи с личной приязнью монарха к фавориту

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3   4   5   6

Фаворити́зм (фр. favoritisme) — социокультурное явление, существовавшее при королевских (императорских, царских) дворах и имевшее целью возвысить конкретное лицо (или группу лиц) в связи с личной приязнью монарха к фавориту.

Для фаворитизма характерно делегирование некоторых (или даже большинства) полномочий монарха фавориту или его ставленникам. Фаворитизм получил наибольшее распространение при абсолютной монархии.

Причина фаворитизма кроется в намерении монарха сосредоточить верховную власть в руках очень небольшой группы людей, часто не обладавших выдающимися качествами, однако, лично преданных.

В 18-м веке фаворитизм в связи с правлением женщин приобрел иные черты. Фавориты безмерно одаривались титулами и поместьями, имели огромное политическое влияние. Часто неспособны к государственной деятельности императрицы (за исключением Екатерины II, конечно). Целиком и полностью полагались на волю своих любимцев. Иногда выходцы из низких сословий становились видными политическими деятелями, возвышаясь за счет императрицы, приближающих их ко двору. Иногда благодаря фаворитам богатели и продвигались по службе их родственники.

Иногда действия любимцев не устраивали высших чиновников, которые были не довольны правлением фаворитов, когда сами метили на важнейшие государственные должности.

Одним из первых фаворитов в русской истории был Виллим Монс, брат небезызвестной Анны Монс. Он молод и кра­сив, и все годы он был рядом с царем. В 1708 году Петр приблизил к себе миловидного юношу Виллима Монса, млад­шего брата Анхен. Зачем это сделал Петр, мы не знаем, но я думаю, что, так и не забыв свою первую любовь, царь хотел видеть рядом с собой того, чье лицо напоминало бы ему доро­гие черты. С 1716 года Виллим становится камер-юнкером Екатерины и делает, благодаря своему обаянию и деловитости, быструю карьеру: его назначают управлять имениями царицы, он становится камергером двора. Этот молодой человек, который, по словам датского посланника Вестфалена, «принадлежал к самым красивым и изящным людям, когда-либо виденным мною», и стал любовником Ека­терины.

Когда осенью 1724 года Петру принесли донос на зло­употребления и взятки Монса по службе, он еще ничего не. подозревал. Но взятые при аресте камергера бумаги раскры­ли ему глаза: среди пошлых стишков, любовных записочек от разных дам были десятки подобострастных, униженных пи­сем первейших сановников империи: Меньшикова, Ягужинского, Головкина. Все они называли Монса «благодетелем», «патроном», «любезным другом и братом» и дарили ему бес­численные дорогие подарки, делали подношения деньгами, вещами, даже деревнями! Нетрудно понять, в чем секрет столь могущественного влияния камергера императрицы-наследницы российского престола.

Девятого ноября арестованный Монс был приведен к следователю. Не прошло и нескольких дней после допроса, как Монс был казнен на Троицкой площади по приговору суда, обви­нившего бывшего камергера во взятках и прочих должност­ных преступлениях. Такие дела тянулись обычно месяцами и годами. Все знали, в чем сокрыта истина. Столица, помня кровавое дело Алексея, в 1718 году втянувшее в свою орбиту десятки людей, оцепенела от страха.

На Екатерину не была наложена опала. Как и раньше, она появляется на людях с мужем, но иностранные дипломаты замечают, что императрица уже не так весела, как прежде.

Дело с изменой Екатерины было серьезнее других. И суть его — не только в супружеской неверности. Петра наверняка волновало другое – он, думая о будущем, возможно, ощущал свое беспредельное одиночество, глубокое равнодушие окружающих к тому делу, которому он посвятил жизнь и который теперь может пойти прахом: кто после его смерти будет править страной?

Петр уничтожил завещание в пользу Екатерины, подписанное накануне торжества в успенском соборе. На следующий день после допроса Монса он послал вице-канцлера А.И. Остермана к Голштинскому герцогу Карлу Фридриху – Петр давал согласие на заключение брачного контракта 24-го ноября контракт был подписан. Царь отдавал за Карла Фридриха 16-ти летнюю Анну, и, согласно брачному контракту, будущие супруги отрекались за себя и за своих потомков от всяких притязаний на русский престол. Одновременно был подписан и тайный договор, согласно которому Петр получал право Забрать в Россию своего внука, который родится от брака дочери и герцога (это могло произойти даже вопреки воле родителей), чтобы сделать его наследником русского престола. В этом-то и состоял новый династический план Петра. Брачным контрактом Петра с Голштинцами он решал важную задачу: теперь после его смерти к власти должен был прийти не великий князь, Петр Алексеевич возможный мститель за гибель своего отца, и не жена- изменница, а сын любимой дочери Анны. Пятидесятидвухлетний царь явно рассчитывал прожить еще несколько лет и увидеть внука. Это было вполне реально – ведь 10 февраля 1728г. Анна и в самом деле родила мальчика Карла Петера Ульриха, в Последствии ставшего русским императором Петром III.


Анна Иоанновна.

Мориц Саксонский. В 1726 году вдруг блеснул луч надежды: в Митаву прие­хал побочный сын польского короля Августа II принц Мориц Саксонский, красавец и сердцеед. Его кандидатура на пусто­вавший столько лет курляндский трон подошла местным дво­рянам, которые, вопреки предостережениям из Петербурга, избрали Морица в герцоги. «Моя наружность им понрави­лась»,— победно писал Мориц своим друзьям в Саксонию. А уж как понравилась его наружность Анне! Единственное, что ее огорчало, это непрерывные амурные похождения принца. Пораженный обилием красавиц в этом медвежьем углу Евро­пы, он старался не пропустить ни одной из них. Впрочем, как известно, донжуаны — самые завидные женихи, и Анна по­грузилась в сладкие мечты.

Увы! Эти мечты вскоре разбила жизнь: старая покрови­тельница Анны — Екатерина, ставшая к тому времени импе­ратрицей, вынесла безжалостный приговор: «Избрание Мо­рица противно интересам русским», так как это усиливало влияние польского короля в герцогстве. В Митаву срочно выехал Александр Меншиков. Он сам мечтал стать герцогом Курляндским. Не зная об этом, Анна чуть ли не бросилась в ноги светлейшему. Меншиков докладывал императрице, что с первой же минуты встречи Анна, «не вступая в долгие разговоры», просила его «с великою слезною просьбою» раз­решить ей выйти замуж за Морица. Но князь Меньшиков был неумолим: нет, граф должен покинуть Курляндию! Анна, не спросив разрешения, полетела в Петербург, чтобы молить о заступничестве тетку-императрицу. Но все просьбы оказа­лись напрасными, ей отказали. И хотя Меньшикову и не уда­лось добиться избрания в герцоги — слишком грубо и прямо­линейно он действовал, Морица с помощью русских солдат все же изгнали из Курляндии.

Бестужев-Рюмин. Со скандальным отбытием Морица сердечные потрясе­ния Анны не закончились. «Экскурсия» ловеласа в Курлян­дию имела печальные последствия и для Бестужева-Рюмина. Почтенный сановник, опытный царедворец, он был не только русским резидентом в Курляндии, обер-гофмейстером двора герцогини, но и ее давним любовником. Будучи на девятна­дцать лет старше Анны, он соблазнил юную вдову и полно­стью подчинил ее своей воле. Это, кстати, и стало одной из причин хронического конфликта Анны с матерью, которая не ладила с Бестужевым.

По своему характеру Анна Иоанновна была женщина простая, незатейливая, не очень умная и не кокетливая. Она была лишена честолюбия Екатерины II и не гналась за титу­лом первой красавицы, как Елизавета Петровна. Всю свою жизнь она мечтала лишь о надежной защите, поддержке, которую мог дать ей мужчина, хозяин дома, господин ее судьбы. Просьбами о защите, «протекции», готовностью «от­дать себя во власть покровителю, защитнику» пронизаны письма Анны к Петру I, Екатерине, Петру II, сановникам, родным. Именно поэтому она так рвалась замуж. Но, как мы видели, жизнь упорно препятствовала исполнению ее жела­ний. Со временем Бестужев и стал для нее таким защитни­ком, опорой, господином. Это был, конечно, не лучший вари­ант, но хотя бы какой-то. И Анна жила одним днем, закрывая глаза на грехи своего фаворита, не пропускавшего ни одной юбки.

После провала своей курляндской авантюры Меньшиков всю вину за это взвалил на Бестужева, которого отозвали из Митавы в Петербург. И вот по переписке мы видим, что после отъезда резидента Анна впадает в отчаяние, почти в истерику. С июня по октябрь 1727 года она написала подряд двадцать шесть писем всем, кому только было возможно, не обойдя просьбами даже свояченицу светлейшего В. Арсеньеву. Анна умоляла вернуть Бестужева в Митаву, писала, что без него развалится все герцогское хозяйство. Но Меньшиков, при­бравший после смерти Екатерины I всю власть к рукам, игно­рировал отчаянные мольбы Анны. Тогда она начала бомбардировать письмами вице-канцлера А. И. Остермана, рассчи­тывая на его заступничество. Царевна, дочь русского царя, в своих письмах к безродному вестфальцу прибегает к оборо­там, более уместным в челобитных солдатской вдовы. Отчая­ние одиночества выливается в словах: «Воистино [я] в вели­ком горести, и пустоте, и в страхе! Не дайте мне во веки плакать! Я к нему привыкла!» Она убивается по Бестужеву, как по покойнику. Но дело здесь не в особой, беззаветной любви к нему, как это может показаться на первый взгляд. Анна просто не могла и не хотела быть одна, ее страшили пустота, одиночество, холод вдовьей постели.

2.3 Бирон. В конце 1727-го — начале 1728 года в жизни Анны про изошли значительные перемены. Речь не идет о ее положе­нии как герцогини. Оно оставалось таким же, как и раньше: безвластие, зависимость, неуверенность. Если раньше она искала покровительства у Меньшикова, его жены, его своя­ченицы, то теперь, после падения светлейшего осенью 1727 года, она пишет подобострастные письма уже князьям Долгоруким, сестре Петра II царевне Наталье, сообщая им, как раньше другим адресатам, что «вся моя надежда на Вашу высокую милость». Самому же Петру II, увлеченному охо­той, она намеревается послать «свору собачек». Все было как обычно.

Перемены коснулись ее личной жизни: у нее появился новый фаворит — Эрнст Иоганн Бирон. С этого времени и до конца своих дней она не расставалась с ним. Бестужев, кото­рому после падения Меньшикова разрешили-таки вернуться в Митаву, был безутешен — его теплое место под боком гер­цогини заняли самым коварным образом. Бестужев в отчая­нии рвал на себе волосы — ведь он, именно он сам пригрел на своей груди этого негодяя, этого проходимца. «Не шлях­тич и не курляндец,— желчно писал Бестужев о Бироне,— пришел из Москвы без кафтана и чрез мой труд принят к [курляндскому] двору без чина, и год от году я, его любя, по его прошению, производил и до сего градуса произвел, и, как видно, то он за мою великую милость делает мне тяжкие обиды... и пришел в небытность мою [в Курляндии] в кредит» к Анне».

И хотя Бирон, вопреки словам Бестужева, был все же и дворянином и курляндцем, в его прошлом было немало тем­ных пятен. Известно, что, учась в Кенигсбергском универси­тете, он попал в тюрьму за убийство солдата в ночной драке студентов со стражей. С большим трудом, выбравшись из темницы, он около 1718 года, после неудачной попытки най­ти службу в Москве, пристал ко двору Анны и действительно благодаря покровительству Бестужева закрепился в окру­жении герцогини. Он усердно служил, выполняя поручения обер-гофмейстера. Молодой соперник Бестужева (он родил­ся в 1690 году) был малый не промах. Он быстро утешил горевавшую в одиночестве вдову, и Анна полностью подчи­нилась его влиянию. Бестужев, хорошо знавший обоих, опа­сался: «Они могут мне обиду сделать: хотя Она [бы] и не хотела, да Он принудит».

Эти опасения оказались не напрасны. В августе 1728 года Анна послала в Москву своего человека с доносом. Она про­сила разобраться, «каким образом Бестужев меня расхитил и в великие долги привел». Всплыли какие-то махинации бывшего обер-гофмейстера с герцогской казной, сахаром, вином, изюмом. Конечно, дело было не в краденом изюме, а в полной, безвозвратной «отставке» Бестужева, против ко­торого начал умело действовать счастливчик, занявший его место возле изюма и сахара. Бирон был женат на фрейлине Анны Бенигне Готлиб фон Тротта Трейден, и у них было трое детей: дочь и два сына. В исторической литературе сущест­вует мнение, что матерью младшего сына Бирона — Карла Эрнста была сама Анна Иоанновна. И дело даже не в особых отличиях Карла при дворе Анны в годы ее царствования, а в том, что императрица никогда не расставалась с ребенком. Отправляясь в январе 1730 года по приглашению верховников в Москву, она взяла с собой минимум вещей и... Карла Эрнста, которому было всего полтора года, причем без мате­ри и отца ребенка. Спрашивается: зачем она взяла с собой этого мальчика? Ведь она ехала не на прогулку, а в тяжелое путешествие с непредсказуемым исходом. Вероятно, пото­му-то она и взяла с собой сына! Французский посланник маркиз Шетарди в 1740 году сообщал в своем донесении, что «молодой принц Курляндский спит постоянно в комнате ца­рицы». Об этом знали и другие современники. Вполне веро­ятно, что огромное влияние Бирона на Анну было обусловле­но и тем, что у императрицы был ребенок от фаворита. Но вся предыдущая жизнь Анны, как и долгий зимний путь, остались позади. 13-го февраля 1730-го года она вышла из саней в селе Всесвятском, на пороге Москвы. Совсем рядом шумел своими улицами огромный город - сердце России. Он ждал приезда новой государыни.

Как-то раз Анна случайно подслушала разговор гвардейцев, возвращавшихся после тушения небольшого пожара во дворце. Солдаты сожа­лели, что в суете им во дворце «тот, который надобен, не попался, а то [бы] уходил».

Речь шла о недавно приехавшем из Курляндии Бироне. Он сразу же занял первое место у трона, что гвардейцам не понравилось. В августе 1730 года Анна стала поспешно соз­давать, к вящему неудовольствию гвардии, новый гвардей­ский полк — Измайловский. Им командовали преимущест­венно иностранцы во главе с К. Г. Левенвольде и братом Бирона Густавом. Солдат же набирали не из московских дво­рян, как было принято со времен Петра Великого, а из мел­ких и бедных дворян южных окраин государства — людей далеких от столичных политических игрищ. Анна, вероятно, рассчитывала на верность этих людей в будущие острые моменты своего царствования.

Слухи о намерении недовольных «исправить дело 1730 года» вынудили Анну в самом начале 1731 года провести невидан­ную ранее акцию. Всем полкам, генералитету, высшим чи­новникам было предписано явиться рано утром ко дворцу. Анна обратилась к собравшимся с речью, в которой сказала, что «для предупреждения беспорядков, подобных наступив­шим по смерти ее предшественника» Петра II, она намерена заранее назначить себе преемника, но так как его еще нет на свете, то императрица требует от всех немедленной присяги на верность ее будущему любому выбору. С целью устране­ния династических затруднений Анна приблизила ко двору свою двенадцатилетнюю племянницу Анну Леопольдовну, дочь старшей сестры Екатерины, и намеревалась выдать ее замуж и передать престол ей или будущим ее детям. Гвардия и сановни­ки странному капризу императрицы присягнули безропотно.

Но покоя у Анны все равно не было. Так сложилось, что Москва не была для Анны безопасной. Человек суеверный и мнительный, Анна была потрясена внезапной смертью на ее глазах генерала И. Дмитриева-Мамонова — морганатическо­го супруга ее младшей сестры Прасковьи. И уж совсем скверно стало императрице после того, как во время загородной поездки карета, ехавшая впереди императорской, внезапно провалилась под землю. Расследование показало, что это был искусно подготовленный подкоп. Окончательно решение переехать в Петербург созрело к концу 1730 года, когда ар­хитектор Д. Трезини получил срочный заказ: привести в по­рядок императорские дворцы. Семнадцатого января 1732 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» с ликованием из­вещала мир о прибытии императрицы в столицу. Ее встречал генерал Б. X. Миних. С самого начала царствования Анны будущий фельдмаршал, оставаясь за главного начальника в Петербурге, верхним чутьем безошибочно уловил новые вея­ния из Москвы и сразу же показал свою лояльность новой повелительнице: привел к присяге город, войска и флот. Потом он послал императрице донос на адмирала Сиверса, который советовал не спешить с присягой именно Анне и высказывал симпатии дочери Петра Елизавете. Этим Миних расположил к себе Анну, которая стала давать верному гене­ралу и другие грязные задания политического свойства.

И вот перед приездом Анны Миних развил бурную дея­тельность. Были построены роскошные триумфальные арки, обновлен Зимний дворец, наведен порядок на петербургских улицах. Жаль, что на дворе стояла зима и нельзя было пока­зать императрице флот. Все было празднично и торжествен­но: клики толпы, салют построенных вдоль дороги полков, гром барабанов, фейерверки. Прибыв в Петербург, Анна сра­зу же направилась в Исаакиевскую церковь, где был отслу­жен торжественный молебен. Затем императрица двинулась в Зимний дворец — свой новый дом. Петербург после четы­рехлетнего перерыва, когда столица при Петре II фактически переместилась в Москву, вернул себе корону. Теперь, вдали от Москвы, Анна могла вздохнуть спокойно. Накануне пере­езда двора в Петербург саксонский посланник Лефорт писал, что императрица тем самым хочет «избавиться от многих неприятных лиц, которые останутся здесь (в Москве.— Е. А.) или будут отправлены дальше внутрь страны, она хочет иметь полную свободу...».

Остался доволен переездом и Бирон. Москва — «варвар­ская столица» — ему не нравилась. К тому же с ним в Москве приключился невиданный конфуз: его, блестящего наездни­ка, на глазах императрицы, придворных и толпы сбросила наземь лошадь. Анна, нарушая всю церемонию царского вы­езда, выскочила из кареты, чтобы самой поднять из прокля­той московской грязи бедного, ушибленного, но бесконечно любимого обер-камергера. Если же говорить серьезно, то переезд в Петербург был сильным ходом правительства Анны. Для заграницы перенос при Петре II столицы в Москву сим­волизировал отступление от политической линии Петра Ве­ликого. Анна избрала другой путь: вернувшись в Петербург, она демонстрировала близость с Европой. Многие трезвые политики и раньше понимали важность возвращения на бе­рега Невы. Анна вняла этим советам. Возвращение в Петер­бург демонстрировало преемственность политических идеа­лов Петра Великого и означало усиление империи и ее новой повелительницы.


Кабинет министров был создан в 1731 году. В новое учреждение вошли весьма доверенные сановники: Г. И. Головкин, А. И. Остерман, князь А. М. Черкасский, позже — П. И. Ягужинский, А. П. Волын­ский. Новое учреждение имело огромную власть — подписи его министров приравнивались к подписи императрицы, хотя только она была вправе решать, что взять на себя, а что поручить своим министрам. В Кабинете сосредоточивалась вся масса текущих дел, тех, что не могла и не хотела решать Анна. Это был рабочий орган управления государством. Ка­бинет был подобран довольно удачно: боязливые Головкин (умер в 1734 году) и Черкасский звезд с неба не хватали, но порученное дело делали. «Мотором» же учреждения был граф Остерман, несший основную тяжесть работы. Бирон не дове­рял Остерману — слишком двуличен он был, но, ценя дело­вые качества вице-канцлера, вынужден был с ним считаться.

В виде противовеса Остерману фаворит включил в Каби­нет Ягужинского — бывшего генерал-прокурора Петра I, человека прямого и резкого, а после его смерти в 1736 году — А. П. Волынского, сановника умного, честолюбивого и тако­го же горячего и резкого, как Ягужинский. Бирон надеялся, что Волынский не даст Остерману особенно развернуться и будет исправно доносить обо всех делах. Сам же Бирон де­монстративно не входил в состав этого учреждения, остава­ясь только обер-камергером, но без его ведения и одобрения в Кабинете не принималось ни одного важного решения. Министры, докладывая дела в апартаментах императрицы, догадывались, что их слушает не только зевающая Анна, но и сидящий за ширмой фаворит. Именно ему принадлежало последнее слово. Он же подбирал и министров, и других чиновников. Пятого апреля 1736 года он озабоченно писал Кейзерлингу: «Ягужинский умрет, вероятно, в эту ночь, и мы должны стараться заменить его в Кабинете...» Чиновники часами ждали приема у Бирона. Он мог сдвинуть с мертвой точки любое дело, никто не смел ему возражать. Но для ус­пеха нужно было «подмазать». Нет, никаких взяток обер-камергер никогда не брал. Просто некоторые добрые люди делали ему подарки — породистого жеребца в конюшню, связку соболей или какое-то украшение для жены...

Если на минуту мы представим себе групповой портрет с императрицей, то он должен быть примерно таким. На фоне тяжелых «волн» малинового бархата строго и внима­тельно смотрит на нас несколько человек. Посредине в золо­ченом кресле сидит уже знакомая нам грузная, некрасивая женщина с маленькой короной в густых черных волосах и голубой лентой через плечо. Справа от Анны, держа ее за руку, стоит Бирон. Это красивый высокий человек с одутло­ватым, капризным лицом. Он одет как всегда — в ярком светлом кафтане с бриллиантовыми пуговицами и в пышном белом парике, длинные букли которого заброшены за спину. На воображаемом нами групповом портрете мы видим еще троих мужчин. Один из них — высокий, мужественный, элегантный. Он стоит подбоченясь и небрежно держит в руке маршальский жезл. Это фельдмаршал Бурхард Христо­фор Миних.

В начале 1730 года он сидел в оставленном двором, уга­сающем Петербурге и подумывал, кому бы удачнее для себя продать свою шпагу, точнее — циркуль. Прекрасный инже­нер и фортификатор, сменивший до России четыре армии, он уже почти собрался в привычный путь ландскнехта на поиск счастья и чинов. И вдруг к власти пришла Анна, которой как раз и были нужны такие люди, как он,— не связанные с «боярами»-верховниками и дворянами-прожектерами, пре­данные служаки. И он начал рьяно служить, не очень задумы­ваясь над моральными проблемами. Миних производил при­ятное впечатление на непроницательных людей, бывал обво­рожителен и мил. Его высокая сухощавая фигура была изящ­на и привлекательна. Но те, кто разбирался в людях, видели в Минихе фальшь и лживость. Но более всего в характере фельдмаршала было заметно безмерное честолюбие и само­любование. Он мнил себя великим полководцем и, пребывая в этом своем заблуждении, понапрасну положил немало сол­дат в русско-турецкую войну 1735—1739 годов. В своих ме­муарах Миних «скромно» признается, что слава его не имела пределов, и что русский народ называл его «Соколом с все­видящим оком» и «Столпом Российской империи». Из дел же Тайной канцелярии известно, что солдаты прозвали его «жи­водером».

Несомненно, это был горе-полководец. Непродуманные стратегические планы, низкий уровень оперативного мышле­ния, рутинная тактика, ведшие к неоправданным людским потерям,— вот что можно сказать о воинских талантах Миниха, которого от поражения не раз спасал счастливый слу­чай или фантастическое везение. Вместе с тем у Миниха была редкостная способность наживать себе врагов. Он был классический склочник: где бы он ни появлялся, сразу же начинались ссоры и раздоры. Вначале обворожив и располо­жив собеседника к себе, он затем вдруг резко менял тон, оскорблял и унижал его. В 1736 году Анна была не на шутку обеспокоена состоянием находившейся в походе армии. Речь шла не о поражениях на поле боя. Страшнее турок казались склоки в штабе Миниха, носились слухи о заговоре генера­лов против своего главнокомандующего. С трудом удалось погасить скандал в ставке русских войск.

Миниху скандалы были нипочем. Вернувшись в столицу, он всегда находил нужные слова, и императрица закрывала глаза на его пакости. Анна прекрасно знала, что, пока у нее есть Миних, армия будет в надежных руках, армия будет ее. В письмах к фельдмаршалу она не случайно называла его «Нам любезноверный». Он таким и был: ради монаршей ми­лости и успешной карьеры он был способен на многое. Ми­них известен как автор доносов, как следователь по делам политического свойства. Циничный и беспринципный, он по негласному распоряжению Анны организовал за пределами России убийство шведского дипкурьера М. Синклера, совер­шил немало других преступлений, чтобы угодить повелитель­нице, получить награду.

Бирон довольно рано раскусил честолюбивые устремле­ния ласкового красавца и стремился не дать Миниху войти в доверие к императрице. Фаворит, человек сугубо штат­ский, боялся проиграть в глазах Анны этому воину в блестя­щих латах собственной славы. Бирон не позволил Миниху войти в Кабинет министров, куда тот, естественно, рвался. Раз-другой столкнувшись с непомерными амбициями и пре­тензиями Миниха, Бирон постарался направить всю огром­ную энергию фельдмаршала на стяжание воинских лавров преимущественно там, где они произрастали, то есть на юге, вдали от Петербурга. Посланный на русско-польскую войну 1733—1735 годов, Миних потом почти непрерывно воевал с турками на юге. Окончательно выскочить из степей на скольз­кий дворцовый паркет ему удалось лишь в 1740 году, и все-таки сумел ловко подставить ножку своему давнему благо­детелю Бирону, арестовав его, правителя России, темной ночью 9 ноября 1740 года. Но об этом будет сказано чуть позже.

Еще один наш герой изображен на картине. Кажется, что он вот-вот нырнет за малиновую портьеру — так ему вреден яркий свет, так он не хочет быть на виду. Одет он неряшливо и некрасиво, но глаза у него умные и проницательные. Это вице-канцлер Андрей Иванович Остерман — одна из ключе­вых фигур аннинского царствования. Начав при Петре с должности переводчика, скромный выходец из Вестфалии посте­пенно вырос в фигуру чрезвычайно влиятельную на русском политическом Олимпе. Его отличала фантастическая рабо­тоспособность, и, по отзывам современников, он работал днем и ночью, в будни и праздники, чего ни один уважающий себя министр позволить себе, конечно, не мог. Огромный админи­стративный опыт помогал ему ориентироваться как во внут­ренней, так и во внешней политике. Особенно силен он был как дипломат. В течение, по крайней мере пятнадцати лет он делал русскую внешнюю политику, и результаты этой дея­тельности для империи были совсем не плохи. Но Остерман был всегда одинок. Общение с ним было крайне неприятно. Его скрытность и лицемерие были притчей во языцех, а не особенно искусное притворство — анекдотично. Как прави­ло, в самые ответственные или щекотливые моменты своей карьеры он заболевал. Вдруг у него начиналась какая-нибудь подагра или другая плохо контролируемая врачами болезнь, и он надолго сваливался в постель, и вытащить его оттуда не было никакой возможности.

Не без сарказма Бирон писал в апреле 1734 года Кейзерлингу: «Остерман лежит с 18-го февраля и во все время один только раз брился (Андрей Иванович ко всему был страш­ный грязнуля даже для своего не особенно чистоплотного века.— Е. А.), жалуется на боль в ушах (чтобы не слышать обращенных к нему вопросов.— Е. А.), обвязал себе лицо и голову. Как только получит облегчение в этом, он снова подвергнется подагре, так что, следовательно, не выходит из дому. Вся болезнь может быть такого рода: во-первых, чтобы не давать Пруссии неблагоприятного ответа... во-вторых, турецкая война идет не так, как того желали бы». Но в своем притворстве Остерман знал меру: острый нюх царедворца всегда подсказывал ему, когда нужно, стеная и охая, отпра­виться во дворец.

Анна весьма уважала Остермана за солидность, ученость и обстоятельность. Когда требовался совет по внешней по­литике, без Остермана было не обойтись. Нужно было лишь набраться терпения и вытянуть из него наилучший вариант решения дела, пропуская мимо ушей все его многочисленные оговорки, отступления и туманные намеки. Остерман уст­раивал Анну как человек, целиком зависимый от ее мило­стей. Иностранец, он хотя и взял жену из старинного рода Стрешневых, но, в силу своего нрава и положения, оставал­ся чужаком в среде русской знати. Тем крепче он льнул к сильнейшему. Вначале таким был Меншиков, которого Остерман предал ради Петра II и Долгоруких, затем, при Анне, он заигрывал с Минихом и долго добивался расположения Бирона, став его незаменимым помощником и кон­сультантом.

Наконец обратимся к последнему персонажу нашего во­ображаемого группового портрета. Он стоит за креслом Анны, и кажется, что они о чем-то только что быстро переговорили, но тотчас замолчали, как только приглашенные вельможи заняли свои места перед художником. Да, у них была общая тайна: генерал, который при появлении Миниха, Остермана и Бирона тотчас отступил в тень, был нужен Анне, как и Остерман. Без преувеличения можно сказать, что начальник Тайной канцелярии генерал и граф Андрей Иванович Ушаков держал руку на пульсе страны.

Самым большим объектом страсти Анны был ее любимый мужчина Бирон. «Никогда на свете, чаю, не бывало более дружной четы которая так бы проявляла в увеселении или скорби совершенного участие, как императрица с герцогом», так пишет Э.Миних и продолжает: «Оба почти никогда не могли во внешнем своем виде притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Если тот был весел, то на лице монархини явное проявлялось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, то из глаз и встречи. Ему оказанной монархиней, тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало спрашивать у герцога, и через него одного императрица на оное решалось». В середине марта 1730-го года как только Бирон приехал в Москву, они не расставались ни на один день до самой смерти императрицы. Влияние Бирона на царицу было огромным, подавляющим. И истоки его крылись в чувствах Анны Иоанновны, с радостью подчинившейся своему господину. Они даже болели одновременно, точнее, болезнь Бирона делала императрицу больной.

Бирон был женат на Фрейлине Анны. Их дети совершенно свободно чувствовали себя при дворе. Императрица очень тепло относилась к молодым Биронам. Награды и чины сыпались на них как из рога изобилия, создается впечатление, что Анна и Бироны составляли единую семью. Они вместе присутствовали на праздниках, посещали театры и концерты, катались на санях, по вечерам играли в карты.

Близким приятелям Бирон жаловался на то, что вынужден целыми днями быть с императрицей, когда его ждут государственные дела. Но помня печальную судьбу Бестужева, Бирон ни на один день не оставлял Анну.

Воцарение Анны открыло для Бирона головокружительные горизонты. Уже в июне 1730 года Анна выхлопотала у австрийского Императора для него титул графа, а осенью Бирон стал кавалерам ордена Андрея Первозванного и обер-камергером, для того чтобы должность эта выглядела солиднее, в Табель о рангах – документ, регулировавший служебное продвижение военных, чиновников и придворных, были внесены изменения, и новоиспеченный обер-камергер вместе с чином «переехал» из четвертого сразу во второй класс. Но самой заветной мечтой Бирона было стать герцо­гом Курляндским, занять по-прежнему пустующий трон в Митаве.

Дело это было многотрудное: пруссаки и поляки внима­тельно присматривались к Курляндии. Кроме того, курляндское дворянство слышать не хотело о передаче трона незнат­ному Бирону. Сохранилась подробная переписка фаворита с упомянутым выше посланником России в Польше Г. Кейзерлингом. Бирон изо всех сил стремился усыпить бдительность возможных конкурентов — ставленников прусского и поль­ского королей. Он писал Кейзерлингу: «От меня выведыва­ют, не имею ли я особой какой-либо цели в курляндском деле... Мое постоянное желание — отказаться от всего света и оставшееся короткое время моей жизни провести в спокой­ствии... теперь я не тот, кто ищет славы от своих трудов». Но мы-то знаем, что он именно искал славы и власти! Когда весной 1737 года наступил решительный момент, Бирон был к нему готов. Неожиданно для политических интриганов он, раньше притворявшийся равнодушным и расслабленным, вдруг начал действовать решительно и смело. Он привел в действие всю мощную машину Российской империи: нача­лось активное дипломатическое давление, в Курляндию всту­пили русские войска. Поспешно собранный сейм курляндского дворянства надежно «охраняли» русские драгуны, а делегатов сейма предупредили о том, что, конечно, каждый волен голосовать за или против Бирона, но те, кто с его кандидатурой будут не согласны, могут собираться в Си­бирь. Стоит ли говорить, что выборы были на редкость еди­нодушны. Голубая мечта Бирона исполнилась. С чувством игрока, выигравшего последнюю, решающую партию, он писал Кейзерлингу о проигравшем ему прусском короле: «Но только его лиса [уже] не схватит моего гуся».

Бирон не собирался переселяться в Курляндию. Его ме­сто было возле Анны. В Митаве же была подготовлена база для возможного отступления. Чтобы сделать ее удобнее, Бирон послал в Курляндию работавшего в Петербурге бле­стящего архитектора Ф. Б. Растрелли. Его не ограничивали ни в чем, и русский государственный карман был широко раскрыт для расходов на возведение дворцов в Митаве и Руентале. Не прошло и нескольких лет, как в довольно бед­ной Курляндии возникли сказочные чертоги. Правда, им при­шлось долго ждать своего господина — Бирон не отходил ни на шаг от императрицы, а потом, после ее смерти, его, как государственного злодея, послали совсем в другом направлении... И только в 1763 году, когда ему, Выпущенному из ссыл­ки в Ярославле, было за семьдесят, он смог cправить новосе­лье в Митаве.


3.Любимцы монархини Елизаветы

Большое место в жизни Елизаветы Петровны занимали мужчины, которые, впрочем, не были похожи на времен­щиков других царствований. Фавориты Елизаветы Петров­ны отличались скромностью и непритязательностью и были далеки от мысли занять положение соправителей императ­рицы, как, например, Бирон при Анне Ивановне или . А. Потемкин при Екатерине II. Сама же Елизавета, по словам М. М. Щербатова, оказывала «многую поверенность своим любимцам», но «всегда над ними власть монаршую сохраняла».

С 1733 года первенствующее положение при дворе цеса­ревны Елизаветы занимал ее фаворит Алексей Григорьевич Разумовский. Придя к власти, она произвела его в "действи­тельные камергеры, а в день коронации 28 апреля 1742 года пожаловала ему звание обер-егермейстера и высший россий­ский орден Святого Андрея Первозванного. В июне того же года Разумовский получил четыре села из дворцовых вотчин и часть конфискованных имений Б. X. Миниха.

Но Елизавета Петровна не позабыла и о Шубине. На чет­вертый день после своего воцарения она дала указ сибирско­му губернатору разыскать ссыльного и отправить его в Пе­тербург. Бывшего фаворита цесаревны долго не удавалось найти, поскольку он по положению секретного арестанта носил другую фамилию. Лишь в конце 1742 года Шубин был обнаружен в одном из острогов Камчатки и прислан ко двору. Елизавета Петровна пожаловала ему чин генерал-майора за то, что он «безвинно претерпел многие лета в ссылке и жес­током заключении». Он не задержался при дворе императри­цы, которой, вероятно, было тяжело видеть своего прежнего возлюбленного, изменившимся после десяти лет камчатской ссылки. Двадцать шестого июля 1744 года Шубин вышел в отставку и уехал в пожалованное ему поместье.

До конца 1740-х годов Разумовский, по-видимому, не имел серьезных конкурентов. Он жил в апартаментах, смежных с императорскими, и был окружен почестями, как супруг госу­дарыни. По преданию, Елизавета Петровна в самом деле тай­но обвенчалась с ним осенью 1742 года в подмосковном селе Перове. Разумовский всюду сопровождал императрицу, которая публично оказывала ему знаки нежности. Например, она застегнула ему шубу и поправила шапку, когда в один из морозных вечеров они вышли из театра. Если Разумовский чувствовал себя нездоровым, Елизавета с десятком своих приближенных обедала в его покоях, где хозяин принимал гостей в парчовом халате.

Шестнадцатого мая 1744 года германский император Карл VII в угоду Елизавете Петровне пожаловал Разумовско­му титул графа Священной Римской империи германской нации, а 15 июля того же года Елизавета Петровна возвела Алексея Григорьевича и его младшего брата Кирилла в «граф­ское Российской империи достоинство».

Многочисленные блага и почести не испортили характер фаворита императрицы, который до конца жизни оставался простым, честным и добродушным человеком. Современни­ки могли упрекать его лишь в том, что он имел пристрастие к вину и «весьма неспокоен бывал пьяный»: его тяжелую руку доводилось испытывать на себе даже крупным сановни­кам. Разумовский почти не вмешивался в дела и использовал свое влияние лишь для покровительства Православной Церк­ви, малороссийскому народу, своей многочисленной родне, а также канцлеру А. П. Бестужеву-Рюмину и поэту А. П. Су­марокову. Алексей Григорьевич не досаждал ревностью сво­ей тайной супруге, которая, по ее признанию, «была доволь­на только тогда, когда влюблялась».

При дворе Елизаветы Петровны в качестве пажа состоял Иван Иванович Шувалов — двоюродный брат Александра и Петра Шуваловых. Юноша отличался привлекательной внеш­ностью, хорошими манерами и сравнительно редким в то время пристрастием к чтению. Екатерина II вспоминала, что, «когда он был еще пажом, я его заметила как человека много обещавшего по своему прилежанию, его всегда видели с книгой в руке». В декабре 1748 года он «был произведен в камер-пажи, начинал все более и более входить в милость императрицы». Пятого сентября 1749 года Елизавета Пет­ровна произвела Шувалова в камер-юнкеры. По словам Ека­терины, «благодаря этому его случай перестал быть тайной, которую все передавали друг другу на ухо, как в известной комедии».

В начале следующего года у императрицы появилось еще одно серьезное увлечение. Кадеты Сухопутного шляхетского корпуса (офицерского училища) организовали любительский театр, который Елизавета Петровна пожелала видеть при своем дворе. Один из кадетов, Никита Афанасьевич Бекетов, привлек внимание императрицы талантливой игрой и прекрасной внешностью, и все о нем заговорили как о новом фаворите. Весной того же года он вышел из корпуса в чине премьер-майора и был взят ко двору в качестве адъютанта Разумовского, который по своему добродушию благоволил к юному любимцу Елизаветы. Сама же она в то время оказалась в весьма непростом положении. Екатерина II вспоминалась, что в праздник Пасхи прямо в церкви «императрица выбранила всех своих горничных... певчие и даже священник— все получили нагоняй. Много шептались потом о причинах этого гнева; из глухих намеков обнаруживалось, что это гневное настроение императрицы вызвано было затруднительным положением, в котором находилась Ее Величество между троими или четверыми своими фаворитами, а именно — графом Разумовским, Шуваловым, одним певчим по фамилии Каченовский и Бекетовым, которого она только что назначила адъютантом к графу Разумовскому. Нужно признаться, что всякая другая на месте Ея Величества была бы поставлена в тупик и при менее затруднительных условиях. Не всякому дано умение видеть и примирять самолюбие четверых фаворитов одновременно».

Каченовский оказался мимолетным увлечением Елизаветы, тогда как фавор Бекетова продолжался больше года. Молодого офицера всячески поддерживал А. П. Бестужев-Рюмин, не без оснований опасавшийся возвышения Ивана Шувалова и усиления влияния его братьев. Но канцлер был силен в тонкой политической борьбе, а в данном случае исход дела решила банальная придворная интрига Мавры Егоровны Шуваловой, которая легко добилась цели в силу свей близости к императрице. Бекетов, уже произведенный в полковники, от скуки стал приводить к себе мальчиков певчих из придворного хора, которые пели сочиненные им песни. Екатерина II вспоминала, что «всему этому дали гнусное толкование; знали, что ничто было так ненавистно в та­зах императрицы, как подобного рода порок. Бекетов B невинности своего сердца пропивался с этими детьми по саду: это было вменено ему в преступление». Молодой полковник был отправлен Елизаветой в армию, а Иван Шувалов окончательно утвердился в положении фаворита императриц и 1 августа 1751 года получил чин действительного камергера.

Примечательно, что возвышение молодого любимца не изменило отношения Елизаветы к Разумовскому. Но не более удивительны на редкость хорошие отношения фаворитов между собой. Иностранные дипломаты отмечали, то Разумовский «жил в совершенном согласии со своим соперником, на которого смотрел скорей как на товарища. Импе­ратрица оказывала им одинаковое доверие и находила удо­вольствие только в их обществе».

Пятого сентября 1756 года Елизавета Петровна произве­ла Разумовского в генерал-фельдмаршалы, хотя прежде он не имел ни одного военного звания. Алексей Григорьевич отнесся к этому пожалованию со свойственной ему самоиронией: «Государыня, ты можешь назвать меня фельдмаршалом, но ни­когда не сделаешь из меня даже порядочного полковника».

Иван Шувалов превзошел Разумовского в скромности, отказавшись от графского титула, высоких чинов и больших денежных и земельных пожалований. Но его значение как государственного деятеля было достаточно велико. Ж.. Л. Фавье отмечал, что «он вмешивается во все дела, не нося особых званий и не занимая особых должностей... Чу­жестранные посланники и министры постоянно видятся с Ив. Ив. Шуваловым и стараются предупредить его о предме­тах своих переговоров. Одним словом, он пользуется всеми преимуществами министра, не будучи им...». Шувалов являлся другом вице-канцлера Воронцова, вместе с которым обеспечил русско-французское сближение во второй полови­не 1750-х годов. Но особую, славу Иван Иванович снискал как покровитель науки, культуры и просвещения и друг М. В. Ломоносова.

Фаворит императрицы отличался принципиальностью и бескорыстием, чего нельзя сказать о его двоюродных брать­ях, находивших в нем опору. Петр Шувалов, соединявший в себе таланты государственного деятеля, экономиста, воен­ного организатора и даже инженера-изобретателя, по-видимому, искренне заботился о благе России, но не забывал и о собственной выгоде. Александр, в отличие от него, не бли­стал способностями и мог сравниться, с братом только в корыстолюбии. Петр Иванович с начала 1750-х годов объе­динился с Трубецким и вместе с ним практически полностью подчинил себе Сенат, что существенно повлияло на внут­реннюю политику второй половины елизаветинского царст­вования.


Ко времени вступления Екатерины на российский престол фаворитизм здесь был уже не в новинку: достаточно вспомнить Бирона при Анне Иоановне или Разумовского при Елизавете Петровне. Однако именно при Екатерине фаворитизм превратился в России в государственное учреждение (как во Франции при Людовике XIV и Людовике XV) . Фавориты, живя с императрицей, признавались людьми, служившими отечеству, и были заметны не только деятельностью и силой влияния, но даже капризами и злоупотреблениями.

Историки насчитывают 15 фаворитов Екатерины за время с 1753 по 1796 г. Многие из них, особенно в конце царствования, были значительно (на 30 и более лет) моложе императрицы. В течении 10 лет находился возле императрицы Григорий Орлов. У них родился сын, получивший впоследствии титул графа Бобринского. Екатерина даже подумывала о браке со своим любимцем и возведении его на престол. По преданию, остановила её фраза Н. И. Панина: "Императрица может делать, что хочет, но кто же станет повиноваться графине Орловой! " Но крупнейшей фигурой из числа любимцев императрицы все-таки следует признать Потемкина. Сын смоленского дворянина, в 1762г. он среди заговорщиков, после чего становится подпоручиком гвардии. Участвует в русско-турецкой войне (1768-1774) и получает звание генерала. Затем вице-президент Военной коллегии, граф, генерал-фельдмаршал, шеф регулярных войск.

Но главной сферой интересов Потемкина были военное дело и освоение вновь завоеванных территорий. А. С. Пушкин писал о Потемкине: "Ему мы обязаны Черным морем". Австрийский император Иосиф говорил о нем: "Я понимаю, что этот человек... мог приобрести влияние на императрицу. У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но необходим... Трудно сыскать человека, более способного держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением, и обуздать беспокойный двор". Действительно, влияние Потемкина простиралось столь далеко, что все последующие фавориты попадали к Екатерине лишь по его представлению. Но и Потемкин отнюдь не был тем полновластным и самостоятельным правителем, каким являлся Бирон при Анне Иоановне. Сохранилось письмо Екатерины барону Гримму, написанное в день смерти светлейшего: "Снова страшный удар разразился над моей головой.... Мой выученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин - Таврический умер в Молдавии... Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца. Цели его всегда были направлены к великому". Английский посланник Гаррис и Кастера, известный историк, даже вычислили, во что, обошлись России фавориты Екатерины Второй. Наличными деньгами они получили от неё более 100 миллионов рублей. При тогдашнем русском бюджете, не превышавшем 80 миллионов в год, это была огромная сумма. Стоимость принадлежащих фаворитам земель также была огромна. Кроме того в подарки входили крестьяне, дворцы, много драгоценностей, посуды. Вообще фаворитизм в России считался стихийным бедствием, которое разоряло всю страну и тормозило её развитие. Деньги, которые должны были идти на образование народа, развития искусства, ремесел и промышленности, на открытие школ, уходили на личные удовольствия фаворитов и уплывали в их бездонные карманы.


4.Фаворитизм при ЕкатеринеII

4.1 Значение фаворитизма. В царствование Екатерины фаворитизм имел весьма ши­рокое развитие. В записках ее встречается следующее не лишенное значения для его характеристики место: «Я получила от природы великую чувствительность и наруж­ность если не прекрасную, то, во всяком случае, привлека­тельную; я нравилась с первого разу и не употребляла для того никакого искусства и прикрас. Душа моя от природы была до такой степени общительна, что всегда, стоило кому-нибудь пробыть со мною четверть часа, чтобы чувствовать се­бя совершенно свободным и вести со мною разговор, как будто мы с давних пор были знакомы. По природной снис­ходительности моей я внушала к себе доверие тем, кто имел со мною дело; потому что всем было известно, что для меня нет ничего приятнее, как действовать с доброжелательством и самой строгой честностью. Смею сказать (если только по­зволительно так выразиться о самой себе), что я походила на рыцаря свободы и законности; я имела скорее мужскую, чем женскую душу; но в том ничего не было отталкивающе­го, потому что с умом и характером мужским соединялась во мне привлекательность весьма любезной женщины. Да про­стят мне эти слова и выражения моего самолюбия: я упот­ребляю их, считая их истинными и не желая прикрываться ложной скромностью. Впрочем, самое сочинение это должно показать, правду ли я говорю о моем уме, сердце и харак­тере. Я сказала о том, что я нравлюсь; стало быть, половина искушения заключалась уже в том самом; вторая половина в подобных случаях естественно следует из самого существа че­ловеческой природы, потому что идти на искушение и под­вергнуться ему очень близко одно от другого. Хотя в голове запечатлены самые лучшие правила нравственности, но как скоро примешивается и является чувствительность, то не­пременно очутишься неизмеримо дальше, нежели думаешь. Я, по крайней мере, не знаю до сих пор, как можно предотв­ратить это. Может быть, скажут, что есть одно средство избегать; но бывают случаи, положения, обстоятельства, где избегать невозможно; в самом деле, куда бежать, где найти убежище, как отворачиваться посреди двора, который пере­толковывает малейший поступок. Итак, если не бежать, то, по-моему, нет ничего труднее, как уклониться от того, что вам существенно нравится. Поверьте, все, что вам будут го­ворить против этого, есть лицемерие и основано на незнании человеческого сердца. Человек не властен в своем сердце; он не может по произволу сжимать его в кулак и потом опять давать свободу» .

И современники и потомство не без основания резко осужда­ли фаворитизм при Екатерине. Односторонность и резкость от­зывов в этом отношении, однако, лишали и современников, и ближайшее потомство возможности оценить беспристрастно личность императрицы вообще. Принимая во внимание необы­чайные способности Екатерины, обстоятельства, в которых она находилась, ее темперамент, нельзя не признать, что при обви­нении ее не должно упускать из виду нравы того века вообще и нравы при дворе в особенности. Фаворитизм не был новым явлением при Екатерине. Чуть ли не то же самое происходило при императрице Елизавете Петровне.

Особенно неблагоприятное впечатление производят частые перемены фаворитов. Один за другим были «в случае»: Григо­рий Орлов, Васильчиков, Потемкин, Завадовский, Зорич, Корсаков, Ланской, Ермолов, Мамонов и Зубов. И русские и ино­странцы порицали Екатерину чрезвычайно резко за то, что эти перемены происходили быстро, неожиданно, иногда без види­мых причин . С другой стороны, даже недоброжелатели Ека­терины хвалили ее за то, что никто из удаленных от двора фаворитов не был преследуем или наказан, тогда как история представляет множество примеров жестокости и крайнего про­извола в образе действий коронованных женщин в подобных случаях .

Обыкновенно современники и позднейшие историки прида­вали чрезмерное значение политическому влиянию фаворитов на дела. Ни один из них не имел преобладающего влияния на Екатерину. Даже замечательнейшие и способнейшие, как, например, Орлов, Потемкин, Зубов, находились в полной от нее зависимости. Зато нельзя не признать, что фаворитизм, при неограниченном корыстолюбии любимцев Екатерины, их родственников, друзей, знакомых, очень дорого обходился каз­не и народу3.

Скажем несколько слов о замечательнейших фаворитах.

4.2 Граф Орлов. Более десятилетия Григорий Орлов занимал это место. Мы говорили выше об участии его в государственном перевороте 1762 года, о слухах касательно намерения Екатерины всту­пить с ним в брак. Осуждая некоторые пороки этого фаво­рита, даже завзятый противник Екатерины, князь Щербатов, не без признательности говорит о разных добрых качествах его . Екатерина не находила слов, расхваливая красоту, ум, познания, доблесть своего любимца. Так, например, в письме к г-же Бьельке она заметила об Орлове: «Природа избаловала его; ему всего труднее заставить себя учиться, и до тридцати лет ничто не могло принудить его к тому. При этом нельзя не удивляться, как много он знает; его природная проница­тельность так велика, что, слыша в первый раз о каком-ни­будь предмете, он в минуту схватывает всю его суть и далеко оставляет за собой того, кто с ним говорит» . Разные случаи свидетельствуют о способности Орлова содействовать исполне­нию предположений Екатерины, входит в подробности ее проектов, служить ей сотрудником. Заслуги Орлова при уч­реждении Вольного Экономического общества, участие его в прениях Большой Комиссии, готовность следовать примеру императрицы в привитии оспы, замечательная роль, которую он играл в истории восточного вопроса, его заслуги во время чумы в Москве все это дает нам некоторое понятие о значении Григория Орлова в течение первого десятилетия царствования Екатерины.

Отношения Екатерины к Орлову изменились около того времени, когда он отправился в Фокшаны для переговоров о мире с турками. Частности этого кризиса ускользают от нашего внимания. Как бы ни было, Орлов очутился в не­милости у императрицы. Она удалила его от двора, по край­ней мере, на один год. Сохранился собственноручный проект Екатерины о награждении Орлова при увольнении; в проекте заметна забота императрицы войти во все подробности мате­риального благосостояния бывшего любимца и его родствен­ников. В заключение сказано: «Я никогда не позабуду, сколько я всему роду вашему обязана, и качеств тех, коими вы украшены, и колико оные отечеству полезны быть могут» и проч. Когда в иностранных газетах появились разные тол­ки о причинах размолвки между Орловым и Екатериной, она позаботилась об опровержении этих, отчасти чрезвычайно не­лепых, слухов и о том, чтобы такие газеты не доходили до Орлова . В октябре 1772 года Орлов был возведен в кня­жеское достоинство. Несколько лет он прожил в Ревеле. В 1777 году он женился на одной из красивейших женщин, Е.Н. Зиновьевой. Около этого времени в письмах императ­рицы к барону Гримму встречаются благосклонные отзывы Екатерины об Орлове. Иногда он являлся при дворе, не имея, впрочем, более никакого влияния. В 1780 году он предпри­нял путешествие в Западную Европу, где скончалась его страстно им любимая супруга и откуда он возвратился на ро­дину сильно расстроенный и нравственно и физически. С ка­ким участием отнеслась Екатерина к болезни и кончине прежнего друга, свидетельствуют письма ее к разным лицам . Орлов умер 13 апреля 1783 года в Москве. Получив от гра­фа Алексея Орлова-Чесменского известие об этом событии, императрица отвечала: «Я имела в нем друга; вместе с вами оплакиваю его; чувствую в полной мере цену потери и ни­когда не позабуду его благодеяний». В письме к Гримму Екатерина распространялась о качествах Орлова и умершего около того же времени графа Н. Панина. Параллель ока­залась весьма выгодной для Орлова, о котором в письме Ека­терины сказано, между прочим: «В нем я теряю друга и общественного человека, которому я бесконечно обязана и который мне оказал существенные услуги. Меня утешают, и я сама говорю себе все, что можно сказать в подобных слу­чаях, но ответом на эти доводы служат мои рыдания, и я страдаю жестоко с той минуты, как пришло это роковое из­вестие... Гений князя Орлова был очень обширен; в отваге, по-моему, он не /имел себе равного. В минуту самую реши­тельную ему приходило в голову именно то, что могло окон­чательно направить дело в ту сторону, куда он хотел его обратить, и в случае нужды он проявлял силу красноречия, которой никто не мог противостоять, потому что он умел ко­лебать умы, а его ум не колебался никогда» и проч. В письме Екатерины к Гримму от 1 июня 1783 года сказано: «Смерть князя Орлова свалила меня в постель» .

Фаворитизм Потемкина, в тесном смысле этого слова, отно­сится к 1774—1779 годам, но искренние дружеские отношения между ним и императрицею продолжались до его кончины.

4.3 Потемкин. Напрасно говорят о перевесе, который будто бы имел Потем­кин над императрицей, о вредном влиянии, оказанном им на Екатерину. Из множества писем Потемкина и императрицы можно убедиться, что она и нравственно и умственно стояла го­раздо выше светлейшего князя, оставшегося до гроба в безус­ловной зависимости от императрицы. Впрочем, она высоко ценила способности Потемкина, нуждалась в его советах и во многих случаях руководствовалась его соображениями. Во вре­мя второй турецкой войны она писала к нему по два раза в неделю и чаще, сообщая о состоянии дел, спрашивая об его здо­ровье, называя его «mon bijou», «mon coeur» и другими нежны­ми именами. Весьма часто Екатерина называла Потемкина своим учеником, уверяла его в полном к нему доверии, жало­валась на его отсутствие, просила щадить себя, беречь свое здо­ровье, не подвергать себя опасностям и проч.

В этом же смысле Екатерина отзывалась о Потемкине в пись­мах к другим лицам. В одном из писем Гримму она назвала Потемкина «одним из величайших и забавнейших оригиналов этого железного века». По случаю заключения Кучук-Кайнарджийского мира, она писала о Потемкине: «Что за голова у этого чело­века! Он имеет важнейшую долю в этом договоре». Заказывая в 1778 году через посредство Гримма великолепный сервиз из севрского фарфора, она замечает, что так как этот подарок предназначен для Потемкина, то не надо щадить ни денег, ни труда, и с этой целью она делает вид, будто сервиз предназна­чен для нее самой. В другой раз она пишет: «Он умнее меня, и все, что он делает, обдумано всесторонне», а далее: «Я в нем имею чрезвычайно способного и достойного друга», и проч.

Мы имели случай видеть, какое деятельное участие Потемкин принимал в делах, какое значение он имел в истории восточного вопроса, какова была его деятельность при управлении южной Россией. Он во всякое время располагал громадными матери­альными средствами. Во вверенных его администрации провин­циях он играл роль неограниченного монарха, произволом и деспотическими приемами напоминал персидского сатрапа, ок­ружая себя баснословной пышностью и роскошью. На юге в его распоряжении находились войска и флот. Он мог более или ме­нее самостоятельно заниматься политикой. При всем том, одна­ко, он на каждом шагу зависел от степени расположения к нему Екатерины. Милость императрицы была главным условием его счастья и успехов.

В Потемкине заметна странная смесь гениальности с циниз­мом, образования с грубостью нравов, чрезмерной европейской утонченности с азиатским варварством, громадных предположе­ний на пользу государства с мелочным самолюбием и корысто­любием, человеколюбия с эгоизмом, рабочей силы с ленью и индифферентностью. Принц де Линь считал Потемкина челове­ком чрезвычайно богато одаренным природой. Не только Ека­терина, но и другие лица, например Сегюр, Иосиф II, Геррис, высоко ценили ум и способности светлейшего князя. В то же время, однако, не без основания, как у современников, так и у позднейших писателей встречаются чрезвычайно неблагоприятные отзывы о Потемкине; порицали его честолюбие, доходив­шее до мелочности, его алчность, не знавшую пределов, невни­мание к интересам других людей, его сибаритство и проч. Достойно внимания замечание, неоднократно высказываемое со­временниками о Потемкине: находили, что он казался ленивым, погруженным в дремоту, тогда как, в сущности, был постоянно занят делами. И правда: бесчисленное множество писем и запи­сок Потемкина свидетельствует о его необычайной рабочей си­ле, неутомимой и многосторонней деятельности. При всем том, однако, Потемкин вообще производил впечатление скорее аван­тюриста, нежели настоящего государственного человека, героя или патриота. Мы видели выше, что административная деятель­ность Потемкина не была богата результатами, била на минут­ный эффект, оказалась непрочной и нецелесообразной. У него не было терпения, последовательности, выдержанности. Поэто­му осуществление громадных проектов князя оказалось невоз­можным. В гораздо большей мере царедворец и чиновник, нежели настоящий государственный деятель, он на каждом ша­гу более думал об ответственности перед государыней, нежели о настоящих интересах народа и государства. Двор заменял ему Россию; собственные, личные интересы у него стояли выше пользы отечества.

Впрочем, никто из фаворитов не имел такого значения, как Потемкин, никто не занимался столь деятельно, самостоятельно и отчасти успешно делами внешней политики. Пребывая в Пе­тербурге, он постоянно находился в непосредственных сношени­ях с иностранными дипломатами. Иногда его виды расходились с воззрениями императрицы. В то время как Екатерина обна­руживала склонность к сближению с Францией, Потемкин был сторонником Англии; во время дружбы Екатерины с Иосифом II он придерживался того мнения, что не следует пренебрегать Пруссией. В турецких делах он играл самую важную роль, ука­зал на необходимость занятия Крыма, обратил внимание на Кавказ, заботился об учреждении военных поселений на юге, занимался вопросом об экономическом значении расширения пределов России до берегов Черного моря. Не получив система­тического и полного образования, Потемкин благодаря чрезвычайным способностям быстро усваивал технику дела, за которое должен был приниматься. Сделавшись адмиралом на Черном море, он при постройке судов, при управлении флотом обнару­живал специальные познания в области морского дела. Энцик­лопедическое образование его удивляло современников. Не отличаясь утонченным вкусом в области искусств, он любил ок­ружать себя художниками; во время осады Очакова он зани­мался переводом французских сочинений.

Даже во время турецкой войны, значит в последние годы своей жизни, Потемкин старался как можно чаще приезжать в столицу. Напрасно говорили о какой-то окончательной раз­молвке между императрицей и Потемкиным перед его кончи­ной. Случались недоразумения, но о немилости не могло быть речи. Отзывы Екатерины о Потемкине в это время имеют гораздо большее значение, чем драгоценные подарки и орде­на, которыми она награждала его. Особенно красноречивым свидетельством является горе императрицы по случаю болезни и кончины Потемкина. Храповицкий пишет о слезах и отча­янии Екатерины: «Жаловались, что не успевают приготовить людей. Теперь не на кого опереться», - таким образом вос­производит Храповицкий слова императрицы, и дальше: «Про­должение слез. Мне сказано: как можно мне Потемкина заменить? Все будет не то... он был настоящий дворянин, умный человек, меня не продавал; его нельзя было купить» и проч.

В письмах Екатерины к Гримму сказано: «Мой выученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин-Тавриче­ский умер в Молдавии... Вы не можете себе представить, как я огорчена. Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к ве­ликому. Он был человеколюбив, очень сведущ и крайне любе­зен. В голове его непрерывно возникали новые мысли; какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати! В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде бы­ла ему удача, и на суше, и на море. Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими. Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить. Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если, по его мне­нию, дело было сделано не так, как следовало; с летами благо­даря опытности он исправился от многих своих недостатков. Когда он приезжал сюда три месяца тому назад, я говорила ге­нералу Зубову, что меня пугает эта перемена и что в нем не заметно более прежних его недостатков, и вот, к несчастью, мои опасения оказались пророчеством. Но в нем были качества, встречающиеся крайне редко и отличавшие его между всеми другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил. По моему мнению, Потемкин был великий человек, который не вы­полнил и половины того, что был в состоянии сделать». Затем, в другом письме, двумя месяцами позже: «Дела идут тем же по­рядком, несмотря на ужасную потерю, о которой я вам писала в ту же ночь, как пришло роковое известие. Я все еще продол­жаю грустить. Заменить его невозможно, потому что нужно ро­диться таким человеком, как он, а конец нынешнего столетия не представляет гениальных людей».

4.4Ланский. Ни одного из своих фаворитов Екатерина, как кажется, не любила так страстно, как Ланского, находившегося «в случае» с конца семидесятых годов и умершего летом 1784 года от го­рячки, на двадцать седьмом году от рождения. В письмах Ека­терины к Потемкину часто говорится о Ланском в тоне совершенной интимности2. В одном из писем к Гримму сказано о Ланском: «Если бы вы видели, как генерал Ланской вскаки­вает и хвастает при получении ваших писем, как он смеется и радуется при чтении! Он всегда огонь и пламя, а тут весь ста­новится душа, и она искрится у него из глаз. О, этот генерал существо превосходнейшее. У него много сходного с Александ­ром. Этим людям всегда хочется до всего коснуться» и проч.1

Когда он опасно заболел, императрица не покидала комнаты больного, не принимала почти никакой пищи, не раздевалась и ухаживала за ним. Когда он умер, Екатерина предалась поры­вам печали и горя и затем впала в меланхолию. В первое время после этого несчастья она не была в состоянии видеть кого-ли­бо, не исключая детей и внуков; единственным утешением ей была сестра покойника, на него похожая2. Императрица даже заболела серьезно. Безбородко должен был просить Потемкина подействовать на государыню, ободряя и утешая ее .

7 июня императрица начала писать к Гримму; 25 июня умер Ланской; 2 июля Екатерина писала: «Когда я начала это пись­мо, я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь уже не то; я погружена в глубокую скорбь; моего счастья не стало. Я думала, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю тому назад. Я наде­ялась, что он будет опорой моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил себе мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделявший мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям. Словом, я имею не­счастье писать вам рыдая. Генерала Ланского нет более на све­те. Злокачественная горячка в соединении с жабой свела его в могилу в пять суток, и моя комната, в которой мне прежде бы­ло так приятно, превратилась в пустыню. Накануне его смерти я схватила горловую болезнь и жестокую лихорадку; однако со вчерашнего дня я встала с постели, но слаба и до такой степени болезненно расстроена в настоящее время, что не в состоянии видеть человеческого лица без того, чтобы не разрыдаться и не захлебнуться слезами. Не могу ни спать, ни есть; чтение наго­няет на меня тоску, а писать я не в силах. Не знаю, что будет со мной; знаю только, что никогда в жизни я не была так не­счастна, как с тех пор, как мой лучший и дорогой друг покинул меня. Я открыла ящик письменного стола, нашла там этот пе­чальный листок, написала эти строки, но теперь силы изменяют мне».

Не ранее как по истечении двух месяцев императрица была в состоянии возвратиться к письменной беседе с бароном Грим­мом. 9 сентября 1784 года она писала: «Признаюсь, за все это время я была не в силах писать вам, потому что знала, что это заставит страдать нас обоих. Через неделю после того, как я написала вам мое июльское письмо, ко мне приехали граф Ф. Орлов и князь Потемкин. До этой минуты я не могла выносить человеческого лица. Оба они взялись за дело умеючи. Они на­чали с того, что принялись выть (hurler) заодно со мной; тогда я почувствовала, что мне с ними по себе, но до конца еще было далеко. От слишком сильно возбужденной чувствительности я сделалась бесчувственной ко всему, кроме горя; это горе росло каждую минуту и находило себе новую пищу на каждом шагу, по поводу каждого слова. Не подумайте, впрочем, чтобы, не­взирая на весь ужас моего положения, я пренебрегала хотя бы последней малостью, для которой требовалось мое внимание: в самые тяжелые минуты ко мне обращались за приказаниями по всем делам, и я распоряжалась как должно и с пониманием де­ла, что особенно изумляло генерала Салтыкова. Более двух ме­сяцев прошло без всякого облегчения, наконец, стали наступать промежутки, сперва только часы, более спокойные, потом и це­лые дни... Пятого сентября я приехала сюда, в город, вчера в первый раз выходила к обедне и в первый же раз, стало быть, опять видела всех, и меня все видели. Но, признаюсь, это стоило мне такого усилия, что, возвратясь к себе, я почувствовала упа­док сил, и всякий другой непременно упал бы в обморок, чего со мной отродясь еще не бывало». В феврале 1785 года Екате­рина снова писала о печальной эпохе после кончины Ланского: «Как видите, несмотря на все газетные толки, я еще не умерла; у меня нет и признаков какой-нибудь болезни, но до сих пор я была существом бездушным, прозябающим, которого ничто не могло одушевить. За это время я увидела, сколько у меня ис­тинных друзей, и их дружба часто мне была в тягость: между тем уже во многом они сумели произвести поворот к лучшему, и надо сказать правду, что это уже немало».

4.5 Дмитриев-Мамонов. Дмитриев-Мамонов, бывший «в случае» от 1786 до 1789 го­да, может считаться после Потемкина едва ли не способней­шим из фаворитов Екатерины. Не только она восхищалась его талантами, познаниями и проч., но и современники-диплома­ты, знавшие лично Мамонова, хвалили его остроумие, ожив­ленную беседу, любезность и ловкость . В письмах к Потемкину императрица говорит о Мамонове: «Он весьма ми­лый человек», «он день ото дня любезнее и милее становится», «Александр Матвеевич тебя как душу любит», «Так как он ве­дет себя как ангел, то я его сделала генерал-адъютантом; ты его любишь как сына, и так не сомневаюсь, что ты во всем возьмешь приятное участие» и т. п. В письмах к Гримму им­ператрица тоже хвалила характер и способности Мамонова, его склонность к занятиям музыкой, к гравированию, к чтению классиков. «Красный Кафтан (1'habit rouge), так называла императрица Мамонова, - личность далеко не заурядная. В нас бездна остроумия, хотя мы никогда не гоняемся за ост­роумием; мы мастерски рассказываем и обладаем редкой ве­селостью; наконец, мы сама привлекательность, честность, любезность и ум; словом, мы себя лицом в грязь не ударим». В другом письме: «Красный Кафтан так любезен, остроумен, весел, такой красавец, такой добрый и приятный, такой ми­лый собеседник, что вы очень хорошо сделаете, если полюбите заочно», и проч.

Впрочем, порой между Екатериной и Мамоновым возникали недоразумения. Уже в первое время своего пребывания при дворе фаворит сознавался в том, что не чувствует себя хорошо в этом положении . В 1788 году он влюбился в одну из фрейлин, княжну Щербатову. Прошло несколько месяцев, прежде чем Екатерина услышала об этом. Затронутая за живое, она, чтобы принудить Мамонова высказаться прямо, придумала следующую хитрость. Однажды она заговорила о том, что при наступающей старости желала бы устроить судьбу своего друга, и предложила ему в невесты богатую графиню Брюс. Тогда Мамонов сознался, что любит княжну Щербатову и уже помолвлен с ней. Екате­рина, до того не хотевшая верить толкам относительно Мамо­нова и Щербатовой, была глубоко поражена сознанием своего любимца . Беседуя с Храповицким об этом деле, Екатерина горько жаловалась на Мамонова: «Зачем не сказал откровенно? Год, как влюблен. Буде же сказал зимой, то полгода бы прежде сделалось то, что третьего дня. Нельзя вообразить, сколько я терпела. Бог с ними! Пусть будут счастливы. Я простила их и дозволила жениться. Они должны бы быть в восхищении, но, напротив, они плачут. Тут еще замешивается и ревность. Он больше недели беспрестанно за мною примечает, на кого гляжу, с кем говорю. Это странно. Сперва, ты помнишь, имел до всего охоту и за все брался легко, а теперь мешается в речах, все ему скучно и все болит грудь. Мне князь зимой еще говорил: «Матушка, плюнь на него», и намекал на княжну Щербатову, но я виновата; я сама его пред князем оправдать старалась». Храповицкий к этому прибавляет: «Приказано мне заготовить указ о пожаловании ему деревень, купленных у князя Репнина и Челышева 2250 душ. Пред вечерним выходом сама Екатерина Великая изволила обручить графа и княжну; они, стоя на ко­ленях, просили прощения и прощены». Затем у Храповицкого следуют еще кое-какие замечания о подарках Мамонову, о вол­нении Екатерины, о неловком положении фаворита и проч. Об объяснении с Мамоновым Екатерина рассказывала Храповицкому: «Он пришел в понедельник (18 июля), стал жаловаться на холодность мою и начинал браниться. Я отвечала, что сам он знает, каково мне с сентября месяца и сколько я терпела. Про­сил совета, что делать? Советов моих давно не слушает, а как отойти, подумаю. Потом послала к нему записку с предложени­ем о дочери графа Брюса... Вдруг отвечает дрожащей рукой, что он с год как влюблен в Щербатову и полгода, как дал слово жениться» и проч. После отъезда в Москву молодой четы, об­венчанной в присутствии императрицы в придворной церкви, Екатерина в письме к Потемкину несколько резко отзывалась о неискренности Мамонова. В кружках дипломатов ходили раз­ные толки по поводу этого эпизода. Сегюр в своих мемуарах допускает, что в данном случае обнаруживалась женская сла­бость Екатерины, и указывает на достойное удивления велико­душие, выказанное ею в обращении с Мамоновым и его невестой. Не без некоторой желчи Екатерина в письме к Грим­му заметила: «Воспитанница г-жи Кардель нашла, что Красный Кафтан достоин более сожаления, чем гнева; он наказан на всю жизнь за глупейшую страсть; его считают неблагодарным; вос­питанница г-жи Кардель сочла нужным, в интересах всех уча­ствующих, чем скорее, тем лучше кончить эту комедию».

4.6 Платон Зубов. Платон Зубов, бывший в фаворе в течение последних лет жизни Екатерины, имел довольно сильное влияние на дела. Во время переговоров о Ясском мире он воспользовался отсутстви­ем Безбородки для того, чтобы получить некоторый вес в обла­сти внешней политики. Современники резко осуждали недостатки фаворита, почти всегда находившегося во вражде с высокопоставленными лицами, например с Потемкиным, Безбородкой, Сиверсом и проч. Придворная история этого времени изобилует указаниями на интриги, приписываемые Зубову . За­то императрица в письмах к Гримму и Потемкину отзывалась чрезвычайно благоприятно о Зубове, восхваляя его безусловную преданность ей, его стремление к расширению познаний, его умение учиться, его любезный характер, искренность и проч. Так, например, в письме к Гримму сказано: «Ох, Боже мой! Опять нужно приняться и все самой делать. Нет ни малейшего сомнения, что двое Зубовых подают более всего надежд; но по­думайте, ведь старшему только 24-й год, а младшему нет еще и двадцати. Правда, они люди умные, понятливые, а старший обладает обширными и разнообразными сведениями. Ум его от­личается последовательностью, и поистине он человек дарови­тый». В другом письме: «Зубов трудолюбив, бескорыстен, исполнен доброй воли и отличается чрезвычайными умственны­ми способностями; вы о нем услышите еще более; кажется, от меня зависит сделать из него новый фактотум» . Последнее за­мечание заключает в себе намек на незадолго до этого скончав­шегося Потемкина. Екатерина, очевидно, надеялась найти в Зубове сотрудника, похожего на светлейшего князя; но надеж­ды ее не оправдались.


Заключение

Фаворитизм в России в 18-м веке перешёл из разряда личностных отношений в целую социально-политическую систему. Любовные связи императриц стали не просто достоянием общественности, а движущей государственной силой. Занимая важные должности фавориты обладали огромной властью, нередко играли огромную роль в принятии политических решений. Известно, что Анна Иоанновна не могла ни шагу сделать без своего самого известного любимца Бирона, который имел неизмеримое влияние на царицу, не имеющую собственных взглядов на дела империи.

Конечно, не всегда фавориты преследовали меркантильные интересы, иногда они руководствовались искренними чувствами к монархини. Со стороны императрицы отношения всегда были искренними. Известен случай, когда Екатерина II, собиралась выйти замуж за графа Орлова, но из-за угрозы потери царской власти она не решилась на данный ответственный шаг.

Неизмеримы и средства, потраченные на фаворитов, ведь бывали случаи, когда выходцы из бедных семей одаривались чинами и крупными суммами, причем и их родственники тоже не были обижены. Например, Малороссийское гетманство, специально созданное для брата фаворита Елизаветы Петровны, Разумовского.

Огромный убыток был нанесен Российской Империи фаворитизмом.

Английский посланник Гаррис и Кастера, известный историк, даже вычислили, во что, обошлись России фавориты Екатерины Второй. Наличными деньгами они получили от неё более 100 миллионов рублей. При тогдашнем русском бюджете, не превышавшем 80 миллионов в год, это была огромная сумма. Стоимость принадлежащих фаворитам земель также была огромна.

Кроме того, в подарки входили крестьяне, дворцы, много драгоценностей, посуды. Вообще фаворитизм в России считался стихийным бедствием, которое разоряло всю страну и тормозило её развитие. Деньги, которые должны были идти на образование народа, развития искусства, ремесел и промышленности, на открытие школ, уходили на личные удовольствия фаворитов и уплывали в их бездонные карманы.

О средствах, потраченных другими монархинями, ничего не известно, но можно сказать, что и они не жалели денег на своих возлюбленных, которых у правителей было значительно меньше чем у Екатерины II.


Автор: Евгений АНИСИМОВ

Сайт: