Geum.ru

Вовавшее при королевских (императорских, царских) дворах и имевшее целью возвысить конкретное лицо (или группу лиц) в связи с личной приязнью монарха к фавориту

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6

14 июля 1774 года Екатерина писала Гримму о медовом месяце с новым фаворитом Потемкиным: "Я отделалась от некоего превосходного, но весьма скучного гражданина, которого немедленно, и сама точно не знаю как, заменил величайший, забавнейший и приятнейший чудак, какого только можно встретить в нынешнем железном веке". В письме к Гримму от 3 августа императрица не переставала восхищаться новым фаворитом: "Ах, что за светлая голова у этого человека!.. И при всей своей должности он чертовски забавен". В еще одном письме императрица отмечала бескорыстие Потемкина. Он воевал шесть лет "с большой пользою для отечества, но себе богатства не нажил, потому всегда свою долю отдавал солдатам".

Императрица, как известно, многократно называла Потемкина своим учеником. Надо полагать, что два года пребывания при дворе и были той школой, в которой талантливый и прилежный ученик постигал азы мудрости государственного мужа, набирался опыта и учился радеть о нуждах громадной империи.

К значительным деяниям Потемкина на государственном поприще следует отнести его совет Екатерине отказаться от мелочной опеки над П. А. Румянцевым, командовавшим русской армией на юге и предоставить ему право самостоятельно принимать решения, что несомненно способствовало раскрытию его полководческого дарования. Потемкин оставил следы своего участия в заседаниях Государственного совета, членом которого он был, и высказывал собственные мнения при обсуждении вопросов, касавшихся как внутренней, так и внешней политики, давал советы императрице в связи с ликвидацией последствий пугачевского движения. Его влиянию приписывают решение Екатерины ликвидировать Запорожскую Сечь.

Надо полагать, Потемкин полностью удовлетворял Екатерину и как фаворит, и как ученик. Об этом свидетельствуют награды и пожалования, дождем полившиеся на фаворита. В связи с заключением Кючук-Кайнарджийского мира в 1774 году он был возведен в графское достоинство, ему были пожалованы осыпанная алмазами золотая шпага и орден Святого Андрея, он получил в награду 100 тысяч рублей. За два года Екатерина украсила грудь фаворита не только всеми отечественными орденами, но и многими иностранными: у Фридриха II она исхлопотала для фаворита орден Черного Орла, у датского короля - орден Слона, у шведского - орден Серафима, у польского - ордена Белого Орла и Святого Станислава. Потемкину хотелось также получить ордена Золотого Руна, Святого Духа и Голубой Подвязки, но в этом в Вене, Версале и Лондоне Екатерине отказали под тем предлогом, что первыми двумя орденами не награждались лица иного вероисповедания, а орден Подвязки даже соотечественникам выдавался в редких случаях. Наконец в марте 1776 года императрица исхлопотала Потемкину у Иосифа II княжеское достоинство Священной Римской империи. Отныне Григорий Александрович стал величаться светлейшим. Потемкин будто бы был тайно обвенчан с императрицей. Мысль об этом была высказана давно, но имела форму догадки. И лишь после опубликования писем императрицы к Потемкину, как представляется, догадки обрели статус бесспорного факта, ибо подтверждены самой императрицей, называвшей Григория Александровича "муженком дарагим", "дорогим супругом", "нежным мужем".

Потемкин заслуживает того, чтобы на его "случае" остановиться подробнее. Во-первых, потому, что его кратковременное пребывание при дворе оставило неизгладимый след как в жизни императрицы, так и в истории страны. Во-вторых, потому, что историки располагают таким бесценным источником, как переписка императрицы с любовником, точнее, ее к нему письмами и записочками: письма Потемкина к Екатерине практически не сохранились, ибо императрица предавала их огню. Тем не менее даже письма Екатерины без ответных посланий возлюбленного позволяют проследить перипетии их отношений от задушевных и нежных до холодных и полуофициальных, лишенных щедро расточаемых ласковых слов и клятв в верности, которыми так богаты письма и записочки императрицы 1774-1775 годов.

У обоих корреспондентов были общие черты: они обладали сильными характерами, недюжинным честолюбием, обоюдным желанием подчинить другого своей воле. Но были и существенные различия, оказывавшие огромное влияние на отношения между ними. Императрица предстает темпераментной, но уравновешенной и рассудительной женщиной. Ее признание, что она "не хочет быть ни на час охотно без любви", не делало ее рабой любви. Обладая огромной выдержкой, она, конечно же, возводила на себя напраслину, когда писала, что глупела от любви или заявляла: "Стыдно, дурно, грех Екатерине Второй давать властвовать над собой безумной страсти". В другом письме: "...как это дурно любить чрезвычайно". На ее возлюбленном, напротив, лежала печать человека неуравновешенного, со взрывным характером, с непредсказуемыми поступками в минуты гнева, которому он часто поддавался. Вспышки гнева у Григория Александровича чередовались с состоянием угнетенности и апатии, сменявшимися приливами бешеной энергии.

Указанные черты характера обусловили постоянную напряженность в отношениях между возлюбленными. Периоды нежности сменялись кратковременными размолвками и даже более или менее продолжительными ссорами, последние столь же внезапно оборачивались горячими клятвами в любви и преданности. Интимные письма и записочки императрицы второй половины 1774 года дают основание считать, что императрица исчерпала весь словарный запас ласковых слов. Ее изобретательность беспредельна: "Гришенька не милой, потому что милой", "Милая милюшечка, Гришенька", "Милая милюша", "Миленький милюшечка", "Миленький голубчик", "Миленький, душа моя, любименький мой", "Милуша", "Сердце мое", "Душа моя", "Сударушка милая", "Гришенок", "Милинкой голубчик и безценной Дружечик", "Мой бутон".

В июне 1774 года в письмах сорокапятилетней Екатерины впервые встречается слово "муж". Обычно им заканчивались послания императрицы: "муж дорогой", "нежный муж", "дорогой супруг", "мой дорогой друг и супруг", "остаюсь вам верной женой", "мой дражайший супруг", "муж родной". Некоторые письма заканчивались иными словами, выражавшими ее недовольство. Но здесь перед нами не обычная ругань, не стремление дать обидную и унизительную кличку, как это может показаться на первый взгляд, а та же нежность с оттенком недовольства, отраженного нарочито грубыми словами.

Одно из мартовских писем 1774 года заканчивается словами: "Дурак Яур". Самый пространный набор кличек содержит послание, относящееся, видимо, ко второй половине 1775 года: "Гяур, москов, козак яицкий, Пугачев, индейский петух, павлин, кот заморский, фазан золотой, лев в тростнике".

Клятвенных заверений в нерушимой верности в письмах и записочках столь много, что они вызывают некоторое подозрение относительно истинности и постоянства чувств - скорее всего некоторая часть клятв навеяна упреками фаворита в утрате либо ослаблении интереса к "милому милюшечке Гришеньке", в ожидании охлаждения или измены. Опасения на этот счет подтверждает одно из писем императрицы в апреле 1774 года, в котором она усиленно стремилась развеять подозрения ревнивца: "Признаться надобно, что и в самом твоем опасеньи тебе причины никакой нету. Равного тебе нету".

Приведем лишь малую толику заверений императрицы: "Я тебя более люблю, нежели ты меня любишь"; "Я вас чрезвычайно люблю"; "Гришенок бесценный, беспримерной и милейший в свете, я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, целую и обнимаю душою и телом, муж дорогой"; "Я тебя люблю сердцем, умом, душою и телом... и вечно любить буду"; "Милая душа, верь, что я тебя люблю до бесконечности", "Милая душа, знай, что тебя нет милей на свете" и т. д.

Многие записочки императрицы отражают ее чувственную любовь, горячее желание встретиться с любимым: "Я тебя жду в спальне, душа моя, желаю жадно тебя видеть"; "Сударынька, могу ли прийти к тебе и когда"; "Гришенька, друг мой, когда захочешь, чтоб я пришла, пришли сказать"; "Я умираю от скуки, когда я вас снова увижу".

Если бы историки располагали только письмами Екатерины к Потемкину, то у них были бы веские основания высоко оценить нравственные качества императрицы, поверить ее клятвенным обещаниям блюсти верность, вечную любовь и т. д. Но в том-то и дело, что аналогичные заверения и клятвы можно обнаружить в письмах к новому фавориту, сменившему Потемкина, - П. В. Завадовскому: "Я тебя люблю всей душой", "право я тебя не обманываю", "обещаю тебе охотно, пока жива, с тобою не разлучаться" и т. д.

Из писем императрицы явствует, что между влюбленными часто случались размолвки, причем инициатором их выступал Потемкин, а миротворцем - императрица, пытавшаяся погасить вспышки гнева, убедить своего любовника в неосновательности подозрений. Причем чем ближе к 1776 году, тем меньше императрица использует примирительные слова, уговоры заменяются выговорами, появляется раздражительность: "Я не сердита и прошу вас также не гневаться и не грустить"; "Я, душенька, буду уступчива, и ты, душа моя, будь также снисходителен, красавец умненький"; "Я не зла и на тебя не сердита... Мучить тебя я не намерена"; "Мир, друг мой, я протягиваю вам руку"; "Душу в душу жить готова". Среди суждений на эту тему есть и такое: "Мы ссоримся о власти, а не о любви". Приведенные слова дают основания полагать, что Потемкин претендовал на более обширную власть, чем та, которую ему соглашалась уступить императрица. Некоторые строки писем императрицы дают основание полагать, что она постигла характер супруга и знала истоки его раздражительности: "Холодности не заслуживаю, а приписываю ее моей злодейке проклятой хандре". В другом письме: "И ведомо, пора жить душа в душу. Не мучь меня несносным обхождением, не увидишь холодность". И далее угроза: "Платить же ласкою за грубость не буду".

Екатерина не без основания считала, что напряженность, создаваемая Потемкиным в их отношениях, является нормальным его состоянием. Она писала: "Спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение". В другой раз императрица заклинала: "Я хочу ласки, да и ласки нежной, самой лучей. А холодность глупая с глупой хандрой ничего не произведут, кроме гнева и досады".

В цитированных письмах от февраля -марта 1776 года уже нет ни прежней теплоты, ни бесконечных клятв в верности, ни нежных обращений. виновником назревавшего разрыва интимных отношений. Екатерина же выступала кроткой женщиной, ничего так не желавшей, как спокойствия, снисходительности к недостаткам друг друга. Много позже после разрыва Екатерина жаловалась Гримму: "О, как он меня мучил, как я его бранила, как на него сердилась". Но этой версии противоречит письмо Потемкина Екатерине от июня 1776 года, когда кризис завершился формальной отставкой одного фаворита и заменой его другим: "Я для вас хотя в огонь, но не отрекусь. Но, ежели, наконец, мне определено быть от вас изгнану, то пусть это будет не на большой публике. Не замешкаю я удалиться, хотя мне сил и наравне с жизнью". Из письма следует, что Потемкин "изгнан" императрицей и что не он, а она являлась виновницей разрыва.

Кого же следует считать виновником конфликта и прекращения фавора? Если руководствоваться письмами Екатерины с многочисленными ее упреками в адрес супруга и единственным письмом Потемкина, опровергавшего версию императрицы, то ответ может быть однозначным: конечно же, виноват вздорный, неуравновешенный и непредсказуемый в своем поведении Григорий Александрович, а не кроткая Екатерина, у которой иссякло терпение переносить его оскорбления.

Думается, что разрыв вполне устраивал обе стороны. Медики полагают, что Екатерина страдала нимфоманией (нарушением гормонального баланса, выражающегося в превалировании гормонов, усиливавших желание близости с мужчиной). Признание этого факта, правда, косвенное, находим у придворного врача, Мельхиора Адама Вейкарта, заметившего: "Жениться на ней потребовало бы чрезвычайной смелости". Свидетельство самой императрицы тоже подтверждает диагноз. В декабре 1775 года она писала Потемкину: "Я твоей ласкою чрезвычайно довольна... моя бездонная чувствительность сама собою уймется".

Однако бездонная чувствительность все никак не унималась, и Потемкину, человеку, несомненно, неординарному, честолюбивому и наделенному организаторскими талантами, скоро стало не с руки совершать каждодневные подвиги на ложе императрицы. Из ее записочек явствует, что он иногда уклонялся от выполнения супружеских обязанностей. Для него становилось очевидным, что в этом качестве долго протянуть невозможно, что ему предстоит уступить место новому фавориту. Именно поэтому его решение оставить двор и удалиться в глухомань - в Новороссию, наместником которой он был назначен в 1776 году, - имело основание, ибо он усвоил, что все клятвы возлюбленной - чистой воды риторика. Мы склонны полагать, что Екатерина попросту играла в любовь, что она испытывала наслаждение не только от близости с тем или иным фаворитом, но и от своей власти над ним.

Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить ее записочки к Потемкину и Завадовскому, следующему ее фавориту, в которых императрица расточала почти одни и те же ласки. "Гришенку" в обращениях к Завадовскому заменило другое имя: "Петруша", "Петруса", но остались и "сударушка", и "милай", и "голубчик". Много общего и в содержании писем - рука императрицы поднаторела в написании клятвенных обещаний, причем она выработала даже определенный шаблон.

Историки располагают письмами Екатерины, но у них нет писем фаворитов. Судя по ответам императрицы, оба фаворита часто выражали сомнения в ее верности. Та клялась в вечной любви и тому и другому. Потемкину она писала: "Я сама тебя очен, очен люблю", "я всякого чувства с тобою разделяю пополам", "кукла, милая, я тебя люблю чрезвычайно", "здор, душинка, несеш; я тебя люблю и буду любить вечно против воли твоей", "останся дома, милуша, и быть уверен, что я тебя очен, очен люблю", "я люблю вас всем сердцем", "после тебя можно ли кого любит; я думаю, что тебя подобного нету... я перемены всякую не люблю". Схожие клятвенные обещания встречаем и в записках и письмах к Завадовскому: "Решительно есть то, что я тебя люблю и любить буду и твердо в том пребываю, а ты скорбишь по пустому", "верь мне для своего спокойствия: право я тебя не обманываю, я тебя люблю всею душою", "сама же тебя люблю как душу"; "любовь наша равна; обещаю тебя охотно, пока жива, с тобою не разлучатся".

В записочках выражено страстное желание встретиться, горячая признательность за ласку, тревога в связи с болезнью того и другого фаворита. Потемкину: "приди ко мне, чтоб я могла успокоить тебя бесконечной ласки моей"; "весьма мне прискорбно, милинкой, что ты недомогаеш"; "душечка, милая, выйдеш ли сегодня?"; "изволь приласкаться, твоя ласка мне и мила и приятна, и тебя за то спасибо". Завадовскому: "с нетерпеливостью ждать буду вечера, чтоб тебя видит"; "ты сердцем и душею питаеш мою страсть; нежность и чувствительность твоя ни с чем несравненно суть"; "любовь твоя утеха души моей" и др.

Менее ласковые записочки Екатерина писала И. Н. Корсакову, но и они не лишены нежности и клятв в верности: "Ни единая минута из мысли не выходишь"; "сие пишу во свидетельство, что в совершенном уме памятую приятные часы, кои проводили с вами"; "буде скоро не возвратишься, сбегу отселе и понесусь искать по всему городу"; "буде бы тебе можно было видеть сердце и душу мою и чистосердечную привязанность, с которой не на час к тебе расположено".

И все же в содержании писем к фаворитам можно обнаружить некоторые различия. Первое из них состоит в том, что Завадовский искренне влюбился в императрицу и, вероятно, чаще, чем Потемкин, высказывал свои сомнения и подозрения относительно ее верности. Это наскучило императрице, и она дала Завадовскому отставку. А. А. Безбородко, хорошо знавший Завадовского, объяснял его отставку тем, что "его меланхолический нрав и молчаливый характер не нравились пылкой государыне, и он тихо удалился в свое имение Ляличи, где жил некоторое время в уединении, затем женился". Подлинные причины падения Завадовского крылись в другом - он, будучи приверженцем братьев Орловых, предпринял попытку подорвать у императрицы кредит доверия к Потемкину и удалить его от двора. Сам Потемкин поначалу способствовал утрате своего положения тем, что сгоряча и из ревности отпросился у Екатерины в Новгородскую губернию инспектировать войска. Ревнивец, однако, просчитался; императрица не противилась исполнению намерения, и казалось, что Потемкин дал повод торжествовать победу и Завадовскому, и его покровителям. Но возвратившийся князь все расставил по своим местам - 8 июня 1777 года Завадовский получил отставку и оказался в своем имении на Украине.

Другой современник, управитель дел Потемкина М. Гарновский, тоже отметил дурной характер Завадовского. "Говорят, - записал он в июле 1876 года в дневнике, - что жена раскаивается, что вышла замуж за злого, ревнивого, подозревающего и застенчивого меланхолика и мизантропа".

Императрица утешила отвергнутого любовника роскошными наградами: за год пребывания "в случае" он получил 6 тысяч душ на Украине, 2 тысячи душ в Польше, 1800 душ в русских губерниях; кроме того, 150 тысяч рублей деньгами, 80 тысяч рублей драгоценностями, 30 тысяч рублей посудой, а также пенсион в 5 тысяч рублей. Желчный М. М. Щербатов отметил слабость Завадовского к землякам - "он ввел в чины подлых малороссиян".

Екатерина все же не рассталась навсегда ни с Завадовским,ни с Потемкиным в отличие от прочих фаворитов, получивших отставку. Завадовский в 1775 году был назначен статс-секретарем императрицы. Эту должность он продолжал отправлять и после отставки с поста фаворита. Положение же Потемкина при дворе, как явствует из записок императрицы, было настолько прочным, что остается загадкой осуществленное им намерение оставить столицу и свою возлюбленную, чтобы отправиться в захолустье управлять наместничеством. Потемкин конечно же знал, что с его отъездом императрица обретет утешение в новом фаворите, и риск остаться навсегда покинутым был настолько велик, что только крайняя необходимость вынудила его совершить этот шаг.

Анонимный автор официозной биографии Потемкина, обнародованной в 1808 году, вероятно его современник, тоже удивлялся поступку князя. "В 1776 годе, - читаем в тексте "Жизни князя..." - князь Потемкин к общему изумлению просил у императрицы позволения отправиться на несколько времени в свое наместничество для поправления расстроенного здоровья". "Несколько времени" переросли в более чем четверть столетия, проведенную светлейшим в Новороссии.

Решение князя однозначно объяснить невозможно. Скорее всего, оставляя столицу и двор, Потемкин не рассчитывал на восстановление своего прежнего положения. Отчасти он, видимо, уповал на клятвы императрицы в вечной верности, дававшие хотя и слабую, но все же надежду сохранить ее доверие и свое на нее влияние. Но более всего князь уповал на то, что в Новороссии он приобретет возможность полностью выразить себя, реализовать свои таланты государственного деятеля - ему, надо полагать, опостылела косная и однообразная жизнь двора, мелкие интриги и трата своих сил и дарований на то, чтобы ублажать императрицу.

Потемкин приобрел новое качество, и в Новороссию ехал не отверженный фаворит и не опальный придворный, а вельможа, облеченный доверием императрицы, которого на пути следования встречали и провожали едва ли не с царскими почестями: триумфальными арками, фейерверками и торжественными обедами. Екатерина, отправляя вельможу в дальний путь, не ошиблась в нем, когда считала его верным слугой, а Потемкин не ошибся в императрице, когда рассчитывал обрести в ней покровительницу, горячо поддерживавшую все его начинания и сохранявшую при этом дружбу и привязанность, но уже не как к фавориту, а как к соратнику.

Но вернемся к любовникам императрицы.

Завадовского сменил Семен Гаврилович Зорич, серб по национальности, ослепивший всех своей красотой. В фаворе он пробыл одиннадцать месяцев. Этот гусар, адъютант Потемкина, стал флигель-адъютантом императрицы. Он отличался остроумием, неиссякаемой веселостью и добродушием, но явно переоценил свои возможности: будучи рекомендован Екатерине Потемкиным, он осмелился перечить ему, поссорился со светлейшим и даже вызвал его на дуэль. Потемкин вызова не принял и настоял на отставке фаворита, впрочем, щедро награжденного, как и его предшественники. Зорич получил город Шклов, где завел свой двор и основал на свои средства кадетский корпус.

Кроме Шклова ему было выдано 500 тысяч рублей, из коих 120 тысяч предназначались для уплаты долгов; на 120 тысяч рублей куплены поместья в Лифляндии и на 200 тысяч рублей - бриллианты. Щербатов порицал его: "Зорич ввел в обычай непомерно великую игру".

Современники нарисовали любопытный портрет Зорича, расходящийся с изложенными выше сведениями о нем: "Он был приятного вида при посредственном воспитании и способностях ума, однако ж ловок, расторопен, любил богато одеваться", играл в карты на крупные суммы. Пристроил его к императрице якобы не Потемкин, а Г. Орлов, решивший этим отомстить своему недругу.

Говорили, будто Зорич спустил все свои богатства за карточным столом. С. А. Тучков не подтверждает этих сведений. Не отрицая, что Зорич был картежником, Тучков считал причиной его разорения нерасчетливую благотворительность: в Шклове он учредил кадетский корпус на 400 человек из небогатых дворян, выстроил для него огромное здание, выпускникам давал от себя мундир, офицерский экипаж, деньги на проезд к месту службы и 100 рублей на расходы. Он добился того, что его корпусу было присвоено звание учебного заведения; корпус выпускал хорошо подготовленных офицеров, которых отправляли служить в армию.

Кроме кадетского корпуса Зорич прославился еще некоторыми благотворительными акциями: устроил бесплатную больницу, театр, помогал многочисленным родственникам, держал открытый стол.

Сменивший Зорича Иван Николаевич Корсаков тоже пользовался фавором недолго, причем по собственной оплошности: по свидетельству К. Массона, "Екатерина лично застала его на своей кровати державшим в своих объятиях прелестную графиню Брюс, ее фрейлину и доверенное лицо. Она удалилась в оцепенении и не пожелала видеть ни своего любовника, ни свою подругу". Корсаков удалился в Москву, где продолжал распутствовать. Щербатов отметил, что он "преумножил бесстыдство любострастия в женах", вступив в связь с графиней Е. П. Строгановой, урожденной княгиней Трубецкой.